Винты "Птерикса" дернулись и пошли. Быстрее, быстрее… Антон испустил дикий, несуразный крик. Но винты почему-то перестали разгоняться. Они вертелись с одной скоростью, и скорость эта была малой - лопасти даже не слились в сплошной круг.
- Ну что он! Что он тянет! - Стиснув зубы, Антон бил и бил кулаком в ладонь.
Дверка распахнулась.
- Тамтам, иди-ка сюда, - прохрипел Салабон.
Антон подскочил.
- Залазь… Не могу. Давай вместе.
Кабина не была рассчитана на то, чтобы редуктор крутили двое, но Антон кое-как протиснулся с другой стороны, и оба они налегли на рукоятку. Она поддавалась трудно и медленно, и тут же поняли ребята, что им просто не хватает сил. Поняли, но продолжали неистово жать на рукоятку, не признаваясь друг другу, как тогда, на камнедробильном заводе, когда преследовали вора, - уже знали, что его там нет, замолчали и взбирались…
- Может, Леню позвать? - выдавил, наконец, из себя Антон.
- Зови.
Салабон оставил рукоятку, опустился на скамеечку у задней стенки кабины и как-то поник всем телом, свесив руки между ног и исподлобья глядя на редуктор.
Он о чем-то тяжело думал и, когда подошел Леонид, некоторое время так же исподлобья, устало смотрел на него, словно не разумея, зачем тот подошел, и потом вывалился мешком, точно теряя сознание, упал на руки, отполз метра на два, опрокинулся на спину и зажмурился. Антон сел рядом, не отрывая от "Птерикса" взгляда.
Вертолет был тесен Зорину-старшему, но он кое-как там устроился и взялся за ручку. Винты пошли. Антону вспомнился вдруг рассказ Салабона о том, как испытывали первый вертолет, как мелькал локоть Васьки Мухина, как мотались лопухи от ветра и как одно за другим оторвались от земли колеса… Лопасти разгонялись все сильней, сильней. Антон чувствовал, как "Птериксу" хочется взлететь. Ему даже казалось, что у "Птерикса", как у птицы, есть ноги, но они поджаты, спрятаны под днищем, и что сейчас он напрягает эти невидимые ноги, чтобы приподняться с чурбаков.
- Ну-у… ну-у, - почти слезно шептал Антон, сам приподнимаясь.
Винт уже превратился в сплошной прозрачный круг, как Леонид вдруг откинулся назад, вышиб головой кусок фанеры в задней стенке и торопливо выбрался из кабины, одной рукой потирая затылок, в другой держа обломок рукоятки.
- Лопнула, - сказал он виновато. - Но "Птерикс" не взлетит.
- Не взлетит? - возмущенно воскликнул Антон.
- Нет. Я тут не специалист, конечно, но я где-то читал, что одной мускульной силой человек не сможет оторваться от земли.
- Не сможет? - вроде бы передразнивая, зло процедил Антон, вскакивая. - Гошка, скажи, как человек не сможет оторваться от земли!
- Кончай, Тамтам, - из-под руки пробормотал Салабон.
- Чего кончать?! Теперь уже нет секретов! - Антон повернулся к Леониду. - Думаешь, это первый вертолет, который Салабон строил?..
- Кончай, - опять бросил Гошка.
- Да, да! И все летали! Он на двести метров поднимался. Вот тебе и не сможет!
- Это не я говорю, а наука… Она говорит, что человек слишком тяжел для своих мышц, чтобы летать. Поверьте мне, наука редко ошибается. - Леонид со вздохом прижал руку к груди и печально посмотрел сперва на Антона, потом на Гошку, сидевшего на траве, спрятав лицо в ладонях. - Редко… Если бы такой аппарат можно было построить, его бы построил еще Леонардо да Винчи в пятнадцатом веке.
- Сравнил! - воскликнул Антон. Он ненавидел брата, ненавидел его спокойствие и рассудительность, его взрослость - все ненавидел. - В пятнадцатом веке примуса не знали, а сейчас - Братская ГЭС! - выпалил он, выкидывая в сторону Леонида руку.
- Ты думаешь, в пятнадцатом веке люди прыгали по веткам и улюлюкали? - жестко спросил Леонид.
- Я не дурак.
- Дураки не построили бы "Птерикс". - Леонид вздохнул. - Но вы должны понять, что он не взлетит! Таков закон природы.
Антон зло и растерянно обернулся к Гошке, только сейчас удивившись тому, что тот не защищает свое изобретение, свою идею. Салабон провел ладонями по лицу, поднялся и пошел к вертолету. Аккуратно затворив дверцу и прижав оторванный кусок фанеры, он погладил кабину и вдруг, натужно крякнув, навалился на нее всем телом. "Птерикс" качнулся, приподнялся одним краем, но подскочивший Антон отдернул Гошку.
- Ты что! - бешено закричал Антон. - С ума сошел!.. Может, мы ошиблись и надо переделать!
Салабон вырвал свое плечо и тоже закричал:
- Что переделать?.. Закон природы? Мало каши ел!
- Какая каша? Ты же летал!
- Шиш я летал!.. Раз "Птерикс" не полетел, значит - шиш! - и Гошка выставил кукиш.
- Что?! - прошептал Антон, холодея и видя, как все сосны разом, запахивая небо, валятся на него…
Как он очутился у костра, как в его руках появилась деревянная чашка с дымящейся картошкой и красным куском тушенки - этого Антон не помнил. Он смотрел на картошку, на кусок тушенки и не знал, какое все это имеет отношение к испытанию "Птерикса". А собственно, что произошло?.. Ах да, "Птерикс" не взлетел. И вообще все это обман… "А может быть, я все еще сплю и вижу просто второй ужасный сон?.. Может, шевельнуться - и скрипнет раскладушка?" Антон поднял голову. Против него за дымом костра сидела все еще испуганная Света с такой же деревянной чашкой, рядом с ней - задумчиво жующий Леонид. Антон опустил глаза.
- Можешь материть меня или дать по морде - не шевельнусь, - раздался сбоку голос Гошки.
- Значит, ты обманул меня, - тихо проговорил Антон, покачивая головой над чашкой. - И как обманул!.. - Антон обратил покрасневшие, глаза на "Птерикс", который, оказывается, от рождения был мертвым. И Антону вдруг стало жутко - целый месяц они строили его … - Обманул, - опять прошептал он.
- Это не обман. Обман - когда врут, а я верил. Вот, чтоб мне… верил… Откуда я знал, что в природе есть какой-то дурацкий закон?
Антон молчал, неподвижно глядя в огонь.
- И про тот вертик - без вранья. Строили мы его, но тетка увезла меня, и я не знаю, чем там кончилось. Писал, писал и Ваське Мухину, и Косте - ни гугу… Я был уверен, что полетит… А про путешествие - тут да, тут я того… подпустил, - грустно выдохнул Салабон, бессмысленно тыча вилкой в остывшую картошку. - Так что бей мне рожу… А вы-то, Леонид Николаевич, чего вы сразу не одернули нас?
- Я намекал в записках, думал, хоть спросите чего, а вы…
- А-а! - Гошка поморщился. - И так всю жизнь спрашиваешь. Надо же когда-то и своими мозгами шевелить.
- Сколько ты классов кончил?
- Шесть.
- Мало… Мало, чтобы своими мозгами шевелить. Только булькать… Ну ладно, ошиблись - муторно, конечно, но не смертельно. Ньютон вот считал, что Солнце обитаемо, а ничего - прожил почти девяносто лет… А теперь я хочу прочитать вам четвертую записку, которую Света не успела отнести. Я хотел взбодрить вас перед стартом. Сейчас поздно взбадривать, но все же… - Леонид вынул из куртки листок и развернул его. - "По сообщению лондонской газеты "Санди таймс" бизнесмен Г. Кремер в 1959 году установил приз в 5 тысяч фунтов стерлингов тому шустряку, который на самолете с ляжечно-бицепсовым двигателем пролетит по восьмерке одну милю при высоте не менее трех метров. Недавно мастаки из Саутенда сделали первое покушение на премию, но пролетели только пятьдесят метров на высоте полтора метра. Как жаль! Точат зубы на денежки японские студенты… А пока мистер Г. Кремер хихикает и потирает ручки, еще не зная, какой удар пыльным мешком из-за угла приготовили ему Салабон и Тамтам из Братска! Берегитесь, фунты и стерлинги! "Птерикс" вот-вот взовьется и возьмет курс на Лондонский банк! Аминь!" Леонид опустил бумажку, она спланировала прямо в угасающий костер, вспыхнула и сгорела, а почерневший, покореженный остов её вдруг отделился от углей и стал медленно подниматься, покачиваясь и теряя перышки, пока, наконец, не рассыпался совсем.
От этой записки, где "Птерикс" представал живым, Антону стало невмоготу, и на глаза его навернулись слезы. Салабон, склонив голову, молчал. Света удивленно переводила взгляд с одного на другого.
Над поляной, над жерлом зеленой шахты, через которую ребята собирались вырваться в небо, повисло круглое облако. Оно, словно крышка, захлопнуло выход.
Когда все поднялись, чтобы идти домой, Гошка остался сидеть. Он сказал, что задержится и чтобы его не ждали. И маленький отряд, сопровождаемый Тигрой, молча тронулся в путь. Едва отошли метров пятьдесят, позади прогремела очередь из самопала. Антон вдруг побледнел и напролом кинулся обратно - он решил, что Салабон застрелился.
Но невредимый Гошка сидел на кабине "Птерикса" - он просто салютовал своему поражению.
Глава двадцать первая, в которой справляются именины без именинника
С работы Зорины мчались в девятом часу.
Вел мотоцикл Леонид. Антон отказался.
Два дня Антон не выходил со двора, сидел за штабелем бревен с книгами, но почти не читал. Он заново и заново прослеживал про себя тот давнишний рассказ Салабона про вертолет и находил в нем одну несуразицу за другой, и теперь ему казалось непостижимым, что он верил этому, верил, что если к мясорубке присобачить винт, то мясорубка эта тотчас вспорхнет вместе со столом, к которому прикручена, и вместе с тем, кто ее вертит. Такой балдой осиновой чувствовал себя Антон, что даже пугался. Тома несколько раз просила его поиграть на пианино. Антон молча качал головой. Сперва просто не хотел, а потом вдруг почувствовал, что вроде бы боится пианино. А вдруг и там его умение окажется пустым звуком? Что никакой он не музыкант, а так, побрякушечник…
На третий день Антон поехал на полигон. Помогал Ваулину, раскатывал в кабине Червонца от бетонного завода до пропарочных камер, но все это без обычной живости. Гошку видеть не хотел. Да и тот сам не появлялся…
Возле дома Лисенковых стояла "Волга", со двора слышались голоса и смех. Газанув у ворот, Леонид выдернул ключ и бесшумно подкатил к порогу времянки, из которой вдруг появился сам Герасим Ефимович, в чёрной рубашке, в черных узких брюках, весь подтянутый, быстрый и оживленный.
- Наконец-то! - воскликнул он, но тут же прижал палец к губам и оглянулся. - Я тут вашего Александра Первого сторожу, Тома помогает стол накрывать - мои-то женщины по курортам разъезжают. Срочно наряжайтесь! Все в сборе. Дело за вами и за именинником, вернее - да вами, от именинника только что телеграмму получили - не приедет, мерзавец. Откуда-то пахнуло нефтью, пошли нефть искать. Пусть, не свадьба, без него обойдемся. Ну, живей!
Он повернулся и пошел к себе, приглашая к столу гостей, которые толпились у малинника, о чем-то весело разговаривая.
- Катя! - крикнул он молоденькой девушке, выскочившей на балкон. - Поторопи их!.. Антон, а ты в четыре руки играешь?
- Играл, - уклончиво ответил Антон.
- А! - Герасим Ефимович щелкнул пальцами. - И ведь надо было не приехать!.. Вы бы с ним такого дрозда выдали!.. Ну что ж, маэстро, будешь отдуваться за двоих.
Антон не знал, что делать. Но сквозь это незнание уже просачивалась струйка оживления. "А может, правда пойти да сыграть, - думалось ему. - Может, я все-таки к чему-то способен?.."
Когда Зорины, умывшись и переодевшись, появились у Лисенковых, там уже хлопало шампанское. Леонида посадили рядом с Томой. На ней было синее с белыми полосками платье. Антон хотел пристроиться к ней с другого бока, но какой-то плохо побритый старик с хриплым, простуженным голосом отправил его на противоположную сторону стола, а сам присоединился к Томе, сказав, что у мальчишки все впереди и что он еще насидится подле красивых женщин. Девушка, которая суетилась на балконе, схватила Антона за руку и усадила рядом с собой. Голова ее была усыпана мелкими кудряшками, а в ушах болтались большие серебристые сережки в форме месяца на ущербе.
Проплыв над столом, бутылки столпились в центре, вокруг вазы с яблоками.
- Готовы? - перекрывая шум и болтовню, крикну Герасим Ефимович. - Слово о моем сыне имеет Федор Федорыч!
Из-за стола тяжело и важно поднялся тот самый плохо выбритый старик. Морщины на его лице пролегали беспорядочно, как им вздумается - вдоль и поперек, вкривь и вкось, и если бы не лохматые брови, то среди этой путаницы складок с трудом бы угадывались глаза. Как-то небрежно и безразлично оглядев собравшихся и этим заставив всех замолчать. Федор Фёдорович вдруг почти зачревовещал - губы его едва приоткрылись:
- Я уже четвертый год открываю это почетное собрание, но впервые вместо живого сына, во плоти и крови, уважаемый Герасим Ефимович подсунул мне вот эту… штукенцию. - И старик помахал телеграммой. - "Срочно ухожу в экспедицию, прилечу через полмесяца. Миша". Возраст мой, товарищи, такой, что трудно мне найти что-либо, что бы я делал впервые - все вроде уже испытано, но вот на именинах без именинника я впервые… Но я думаю, что в экспедиции найдутся друзья, чтобы отметить двадцатилетие товарища. Присоединимся же к тем, кто сейчас чествует Мишу. И пусть наш тост докатится до него. Ура!
- Ура-а! - гаркнули молодые глотки.
Морщины на стариковском лице как-то повернулись и приняли другую конфигурацию - это, видимо, означало улыбку.
- Ты коньяк пьешь? - спросила Антона раскрасневшаяся соседка. - Хотя ты же мужчина! - И она отлила ему больше половины из своей рюмки.
Антон в жизни не пробовал ничего хмельного, но пасовать перед этой кудрявой девицей ему не захотелось. Он приподнял рюмку, встретил Томин настороженный взгляд, грустно улыбнулся и вдруг лихо выпил. Ему перехватило дыхание.
- Заешь! - сказала соседка, подавая ему пластик лимона. - Меня звать Катя.
Зажевав и кашлянув, он ответил:
- Знаю. А я Антон. Но не Чехов!
- И не Рубинштейн, надеюсь.
- Нет, но ближе к нему, - вырвалось у Антона.
- То есть? - Катя круче повернула к нему голову, звякнув сережками.
- Это я так, шучу.
И он стал осматривать ближайшие блюда, ища, чем бы еще заесть, потому что зажгло в желудке. Подцепив несколько пластиков колбасы и съев их, Антон неожиданно почувствовал голод, такой чудовищный голод, что испугался - не следит ли кто за его жеваньем. Но все налегли на еду.
Звяканье стаканов и здравицы перемежались шутками, рассказами о забавных людях и забавных происшествиях. Часто вспоминали какую-то подстанцию, которую, очевидно, вместе строили. На подстанцию эту однажды забрел лось, запутался рогами в кабеле, порвал его и так с ним и ушел в тайгу, оставив строителей без света, а потом местные охотники несколько раз видели его с кабелем на рогах и пораженно опускали ружья. По участию всего стола во всех этих разговорах чувствовалось, что люди тут давно и хорошо друг друга знали.
Антону стало жарко. Он опустошил фужер с холодной минеральной водой и, вздохнув, выпрямился. Против него на стене висела большая фотография без рамки, представлявшая ночной вид Братской плотины. Виднелись двухконсольные краны, угадывались кубики бетона, и было множество белых кружочков огней, каждый из которых светящимся столбиком отражался в поднимающемся море. Но самым крупным огнем была луна, подчеркнутая двумя полосками тонких облаков, и самым крупным столбом было ее отражение. Антон часто видел с полигона ночную плотину, но огни там сливались, а луны или вовсе не было, или она сияла в стороне, а тут…
- Антон, тебе еще коньяка? - сунулась к нему с бутылкой Катя.
- No, no deseo.
- Что?
- Посмотри - вон, видишь, картина.
- Это фотография. Ее сделал наш братский фотограф Николай Иванович. Я у него была однажды в гостях, ты знаешь, сколько у него всяких чудесных фото?
- Не знаю. Но вот скажи, на что похожа эта луна с ее отражением?
- Как на что?.. На луну. А отражение - потому что вода.
- На испанский восклицательный знак, голубушка.
- На что?
- На испанский восклицательный знак. В испанском языке восклицательный знак ставится и в начале и в конце предложения, причем в начале он пишется вверх ногами. Вот на него-то луна и похожа.
- Да-а? - Катя уставилась на фотографию.
Леонид что-то говорил Томе, обняв ее за плечи одной рукой, а другой вращая на столе наполненный бокал. Перехватив взгляд братишки, он медленно снял руку с Томиного плеча. Антон усмехнулся. Ему вдруг захотелось встать, подойти к Леониду и положить его руку обратно на Томино плечо.
Еда и коньяк отвлекли Антона от переживаний, а теперь он опять вспомнил про них, но все уже казалось не таким страшным и не таким глупым он уже казался себе. А если еще пианино… Он все чаще поглядывал на Герасима Ефимовича, ожидая, что он поймет его взгляды и вот-вот объявит: мол, кончайте, друзья, лопать, а давайте-ка послушаем юного маэстро… Антон продумывал, как себя вести при этом. Он не вскочит сразу, а чуть выждет, чтобы гости пораженно поискали глазами этого маэстро… Но Лисенков увлекся угощением, все заставлял разливать вино, а Федор Федорыч, уже более не вставая, выдавал тосты с такой серьезностью, что вот-вот, ожидалось, потребует у гостей расписки в их получении. И вообще старик чувствовал себя на этом вечере важнее всех, даже важнее самого себя.
Тома с Леонидом вышли - видимо, проверить, как спит Саня. Куда-то вызвали Герасима Ефимовича. Пользуясь отлучкой хозяина, гости устроили передышку и блаженно откинулись на спинки стульев. Федор Федорыч, с застрявшими в морщинах вокруг рта крошками, воткнул в губы папиросу и спросил:
- А что, молодежь, неужто нет среди вас человека музицирующего?
"Вот оно!" - подумал Антон, вздрогнув и насторожившись. И вдруг он понял каким-то чутьем, что старик сам играет на пианино и что он вроде бы шутливо, но истинно проверяет, есть ли ему соперники. И Антон чуть не выкрикнул "есть", но удержался и в отчаянии уставился на дверь - не появится ли Герасим Ефимович, чтобы представить его.
- Да где уж, Федорыч, - отозвалась пожилая женщина. - Молодежь нынче больше в технику да вон в экспедиции. Садись-ка давай. Давненько я тебя не слушала.
- Эхэ-хэ, - вздохнул старик. - Игру мою и слушать-то не стоит, но раз уж… - Он тяжело поднялся и прошел к инструменту.
Федор Федорыч заиграл вальс Шопена, заиграл так фальшиво, что у Антона перехватило дух. Он схватил из вазы яблоко и, опустив глаза, принялся жевать его, хрустом заглушая звуки в своих ушах… Старику аплодировали. Катя крикнула: "Браво! Бис!" И Федор Федорыч заиграл чардаш Монти, путаясь и сбиваясь еще больше, чем в вальсе Шопена. И ему опять захлопали. Антону было ужасно стыдно, и он решил, что если старик продолжит концерт, то он выпрыгнет в распахнутое окно, прямо в малинник. И старик заиграл бы, если бы какой-то парень не подал ему рюмку и не предложил остальным выпить за здоровье неувядающего Федора Федорыча. Маневр удался - польщенный старик пересел к столу.