Но Антону вдруг все стало безразлично - он почувствовал, что ему уже не играть, потому что играть теперь означало бы смертельно обидеть старика. Это было бы просто гадко, ведь он же по-честному спрашивал, есть ли желающие. Антон представил, как все бы были удивлены его игрой и как аплодировали бы, как аплодировал бы и сам Федор Федорыч, но как бы он сразу повял всеми своими морщинами и с укоризной уставился бы на юного выскочку - мол, что же ты, сопляк, наделал?.. А старик между тем, склонившись к толстой соседке, говорил ей, очевидно, что-то приятное, отчего она улыбалась, и он сам улыбался. "Нет, играть я не буду!" - окончательно решил Антон.
В гостиную с подносом, уставленным горячими закусками, вплыла низенькая, полная, раскрасневшаяся женщина, и следом появился Лисенков с полдюжиной различных бутылок, зажатых между пальцами.
- А мы только что Шопена слушали, - сказал неожиданно Антон.
- Я тоже слышал, из кухни, - отозвался Герасим Ефимович. - Это разве Шопен был?
- Шопен всегда Шопен, а вот пальцы не те стали, огрубели. Кочережки, - сказал Федор Федорович. - При Мише я бы - ни гугу.
- Что вы! - воскликнула Катя. - У вас отличная техника!.. И как все-таки хорошо писал Шопен музыку!
- Ну-ну, Катя. Можно ли о Шопене так говорить - "все-таки хорошо писал"?
- А почему бы нет, Герасим Ефимович? - удивилась Катя.
- Да потому что он гений… А ну, друзья, встряхнулись! За Шопена!
Антон встал и выбрался из-за стола. Сидя он не чувствовал хмеля, а тут вдруг обнаружил, что ноги не совсем его слушаются. Он вышел в коридор. Здесь было сумрачно и прохладно. У лестницы на мансарду Антона кто-то схватил за плечо.
- Это я! Тамтам!..
- Салабон?.. Ха, Салабонище! - радостно воскликнул Антон. - А я думаю: чего же мне не хватает, чего же не хватает?
- Не кричи. Я - через балкон.
- А чего таиться? Ты же свой человек. - Не так хмель ощущал Антон, как волю и независимость. - Слушай, Салабон, может, ты есть хочешь?
- Не против бы.
- Я сейчас! Жди наверху!
Антон набрал в салфетку колбасы и хлеба, прихватил начатую бутылку лимонада и поднялся на балкон. Салабон стоял неподвижно и смотрел на черное небо.
- Знаешь, чего я боялся? - спросил он. - Что "Птерикс" двоих не поднимет!
- Летали бы по очереди. Перекуси!
И Салабон нежадно, но старательно стал есть. На лестнице раздались голоса, и из люка выбрались Леонид и Герасим Ефимович, который сразу узнал Гошку.
- Импресарио! Привет!
- Здрасьте!
- Знаете, чего я хочу, милые мои Салабон и Тамтам? - спросил Леонид. - Хочу, чтобы когда-нибудь и какой-нибудь ваш "Птерикс" взлетел!
- Ура-а! - крикнул Антон.
- Еще бы песню! - сказал Герасим Ефимович. - Ведь Мишка мой сидит сейчас где-то у костра и горланит песни… Про чужую страну Тэгвантэпэк… Слушайте, друзья, а если нам костер запалить, посреди двора, а?
- Да здравствует костер! - Антон полез через перила.
Леонид придержал его, пока он не нашарил ногами лестницу.
Из-под навеса натаскали поленьев и чурок, Антон плеснул несколько колпачков бензина из бензобака мотоцикла и чиркнул спичку. Ворох вспыхнул. Гости уже выходили из дома со стульями и рассаживались вокруг огня. Леонид принес Томе чурбак, а Антон сбегал за старым пиджаком и телогрейкой. Пиджак отдал Томе, а телогрейку кинул на землю рядом и уселся. Тома сразу же прижала его плечо к своим ногам, и Антону вдруг стало так хорошо, как не было хорошо ни разу в жизни.
Салабон пристроился рядом, все еще дожевывая колбасу. Что-то бормоча хрипло и строго, присоединился к компании Федор Федорыч.
Парень в белой рубахе махнул рукой и запел - видимо, по заказу Лисенкова:
Тэгвантэпэк,
Тэгвантэпэк -
Страна чужая
И почти все грянули:
Три тысячи рек,
Три тысячи гор
Тебя окружают.
Так далеко,
Так далеко -
Трудно доехать.
Три тысячи лет
С гор кувырком
Катится эхо,
Катится эхо,
Катится э-э-хо-о…
"Хорошая песня… Может быть, пойти подыграть, пока старик тут у костра?" - подумал Антон. Тома шевелила пальцами в его волосах, и он боялся двинуть головой, чтобы не спугнуть ее руку.
А хор пел дальше:
Я бы и сам свился в лассо,
Цокнул копытом,
Чтобы в глаза тебе заглянуть,
Сьерра Чикита.
Стал бы рекой,
Тысячи рек
Опережая.
Тэгвантэпэк,
Тэгвантэпэк -
Страна чужая,
Страна чужая,
Страна, чужа-ая-я…
Было как в лесу, и если слегка прищурить глаза, то людские фигуры в пляшущих отсветах огня вполне молено было принять за деревья.
Много невзгод
Знал человек,
Бурь и ненастья,
Но лишь в тебе,
Тэгвантэпэк,
Спрятано счастье.
Но никому
И никогда
Туда не доехать.
Три тысячи лет
С гор кувырком
Катится эхо,
Катится эхо,
Катится эхо-о…
Искры рвались к небу, мечась между Большой Медведицей и Кассиопеей. Одни скоро гасли, другие уносились так высоко, что превращались, казалось, в звезды.
Глава двадцать вторая, в которой Антон покидает Братск
Жгли старый Братск, к которому уже подкатывало море, и одновременно выжигали ложе водохранилища, расширяя его - море все поднималось и поднималось. Горьковато-прелый, ничем не перебиваемый запах гари цепко держался в воздухе, пропитывая одежду, постель, хлеб. Днями дым рассеивался, вечерами же он низом-низом опять натягивался из леса, окутывая поселок серой удушливой пеленой - казалось, что за холмами кадила какая-то гигантская мошкодавка.
Одним таким вечером Антон покидал Братск.
Тома, Света и Антон сидели на ступеньках, ожидая Леонида, который первым рейсом умчал на вокзал Гошку, решившего проститься с другом прямо у поезда, с глазу на глаз. Тома только что накормила Саню и отнесла его в ванну. Антон напоследок легонько дунул племяннику в лицо, и тот порывисто вздохнул.
Тощий рюкзак лежал у ног Антона. Молчали, обо всем уже переговорив. Остались самые главные прощальные слова, говорить которые было еще рано. Света, что-то намурлыкивая, скребла царапину на ладони. Антон смотрел на девочку и уголком глаза видел Тому в белой кофте, в той, в которой она однажды чистила рыбу. Втроем хорошо было молчать, а уйди Света - и молчание стало бы неудобным.
- Да-а, - вдруг сказал Антон, - я тебе куклу вышлю, вот что, раз ты ничего не хочешь.
- Куклу?.. Не надо. Я не люблю куклы. Они какие-то тряпичные. И Тигра все равно ее загрызет. Она знаешь какая грызунья.
- А где она, кстати, Тигра-то?
- Бегает… А ты что, хочешь проститься с ней? Тигра! - крикнула Света, привстав. - Тигра!
- Ладно, пусть бегает.
Света, потянув ключ книзу, усадила себя. Антон повернулся к тайге и некоторое время бездумно вглядывался в ее смутное очертание, затем в этом дымном растворе, в запахе гари, во внешней приглушенности жизни он ощутил вдруг что-то незнакомо и в то же время как бы знакомо военное, тревожное - точно фронт приближался. Антон вспомнил первую ночь в Братске, когда бухнул недалекий взрыв, и подумал, что ведь в самом деле здесь воюют…
Треск мотоцикла подкатил к воротам и перешел в холостое попыхивание. Света кинулась на улицу. Тома взяла Антона под руку и, словно раненого, повела через двор.
- Простились? - спросил Леонид, протягивая Антону очки. - Давайте, а то опоздаем.
Антон надел рюкзак, радостно-хмуро сел за руль, надвинул на лоб очки и поднял голову к Томе.
- Ну, - сказала она и, наклонившись, поцеловала Антона в щеку. - Приезжай… Мы еще к линии выйдем, махнем тебе…
- Приезжай, Антон, мы махнем, - проверещала Света, втиснувшись между Томой и бензобаком, и протянула свою поцарапанную ладонь.
Антону сдавило горло. Он схватил эту ладонь, подтянул Свету, чмокнул ее в лоб, быстро опустил очки, включил скорость и дал газ…
У переезда МАЗ погнул шлагбаум, не разглядев, что путь закрыт. Образовалась пробка, и Зорины прилетели на станцию к самому гудку. На миг стиснув брата и хлопнув его по спине, Леонид круто развернулся и умчался, крикнув, что успеет еще к повороту.
- Где вы пропадали? - возмутился Гошка. - Скорей.
Поезд тронулся. Ребята заскочили на подножку предпоследнего вагона и, потеснив толстую проводницу, юркнули в тамбур.
- Вы куда? - спохватилась та. - А ну-ка, билеты!
- На кого, бабуся, кричишь? На законных пассажиров! - вознегодовал Гошка.
- Билеты, говорю!
Антон протянул билет.
Проводница придирчиво осмотрела билет:
- Не мой вагон. Пройди к себе. А твой билет?
- У меня в тот же вагон.
- Врешь!.. Вижу ведь - врешь. А ну прыгай! - Она схватила Гошку за локоть и потянула к двери.
- Ладно. Только отцепись. - Салабон вырвал руку, поддернул штаны и нехотя спустился на подножку.
- Эй, эй! - вдруг крикнула испуганно проводница. - Куда ты, дурень!
- Нет уж, бабуся, все, прощай! Не понравилась ты мне! - И, делая вид, что прыгает на камни, Гошка перемахнул на подножку соседнего вагона и там расхохотался.
- Ах ты, паразит! - взвинтилась проводница. - Издеватель сопливый! А ты чего стоишь? - напустилась она на Антона. - Марш в свой вагон! - Она отдернула дверь на переходную площадку, вытолкнула Антона, звякнула щеколдой и постучала в стекло большим кулаком, еще что-то выговаривая.
- А? Красиво я ее? - продолжая смеяться, спросил Гошка. - Иди сюда. Посидим на ветерке.
Антон поднырнул под перильца, перебрался по пляшущим буферам на подножку против Салабона и уселся, втиснув плечо под поручень.
Так и поехали молча, изредка поглядывая друг на друга.
Вечер отстаивался, как мутная вода - наверху еще светлело, а внизу - осадок.
- Вон та сосна тоже на штык похожа, - сказал вдруг Гошка.
- Какая?
- Во-он! - показал он подбородком на одиноко стоявшее между времянками дерево.
- Пожалуй.
Началась Индия. Балка, где, безвинно страдая, задыхался в дыму "Птерикс", лежала по другую сторону линии, а с этой тянулись знакомые времянки и темный вал шиповника. Антон вспомнил, как они возвращались вот здесь из родильного дома: Леонид нес Гераклика, Тома придерживалась за Леонида, а он сам размышлял о том, как начать разговор о шестерне. Тогда все еще было впереди…
- Вот здесь где-то "Коза отпущения", - произнес Гошка.
Оба они повернулись, надеясь в разрыве между вагонами заметить сосну, но все там мелькало быстро и туманно. Приближался поворот. У Антона защемило в груди. Он привстал и наклонился вперед, насколько было возможно. "Вдруг не выйдут? Вдруг не выйдут?" - выстукивало сердце вместе с колесами, и к горлу заранее подступала слезная обида. Вагоны пошли влево, открывая луг - стартовое поле мальчишек. Оно было пустым.
И лишь в конце луга, почти у самой насыпи, вспыхнула белая кофта.
- Тома-а! - заорал Антон и от этого крика прослезился. - Тома-а!..
- Анто-он! - оторвалась Тома, вскидывая руку. У груди ее желтел сверток - Саня. Рядом, на поваленной катушке стояла Света.
- Антон, Антон, Антон! - закричала девочка, увидев его, и запрыгала на катушке.
Хоть и не быстро шел поезд, преодолевая подъем, но поворот был неумолим. В последний момент Антон увидел, как в переулке матово блеснул свет и на луг выскочил мотоцикл, - и все. Антон медленно опустился на ступеньку.
- Ну, Тамтам, хоп! - выпрямляясь, сказал Салабон, про которого Антон забыл в эти мгновения.
- Посиди еще.
- Нет, все. Возьми эту штуку. - И он протянул бумажку.
Антон взял ее и встряхнул. Это было третье послание Монгольфье, захватанное мазутными Гошкиными лапами.
- Спасибо, - сказал Антон, поднимая глаза.
Но Салабона уже не было. Антон услышал только шуршание гравия и увидел, как с насыпи скатилось несколько крупных камней - Салабон махнул под откос.
Какое-то время Антон смотрел под ноги, на мелькающие шпалы, на эти клавиши бесконечно длинной клавиатуры, на которой поезд выстукивал и выстукивал что-то заунывное.
Антон сложил письмо и, сунул его за пазуху.
Разбухшая от дыма тайга подступила вплотную. Неожиданным просветом мелькнул переезд. В кузове громадного самосвала, первым замершего у шлагбаума, неловко развернувшись, лежал железобетонный подножник. Опять встреча! И вдруг Антон понял, что конца и не будет, что он навсегда теперь вместе с Томой, с Гошкой, с Иваном Ваулиным, с "Птериксом" - со всем, что он увидел и испытал в эту пятую четверть.
Тайга ухнула вниз, открыв кусок странной, необжитой планеты - море застывшего сероватого дыма с черными провалами, и на краю - эллипс бордового солнца.
Антон привстал, дернул плечами, поправляя рюкзак, и кулаком постучал в дверь.
Ноябрь 1961 г. - август 1967 г., г. Братск
Примечания
1
Мы не должны забывать кровь,
Пролитую на Кубе.
2
Как вас зовут?
3
Вперед, мой мальчик!
4
Ты говоришь по-испански?
5
Кто пришёл? Друг моего брата.
6
Мы не должны забывать кровь,
Пролитую на Кубе.
И, помня погибших,
Должны объединиться.
7
Пламенный привет!
8
Желаю успехов! Пусть ваш вертолёт взлетит до седьмого неба!
9
Нет, не хочу.