По коридору медленно, ступая не крупно и уверенно, как всегда, а как-то неверно, прошел Николай Николаевич. И сразу его голос, преувеличенно бодрый, радостный:
- Ба, вот кто! Ты? Какими судьбами? Откуда?
- Извини, что так поздно, гостиницы заняты. Понимаешь, проездом в командировку.
- Но это же приятная неожиданность! Вот уж кого не ждали! Раздевайся, проходи. Ольга, иди сюда, не бойся. Старым друзьям всегда рады, ха-ха!
И такой же неестественно веселый голос Ольги Веньяминовны:
- Бог мой, какой сюрприз…
- Хорош сюрприз! Нагрянул ночью, с чемоданом.
- Ах, теперь часто приходится ждать иного! Милости просим, проходите. Нелли, неси вещи в кабинет, жарь яичницу. Полноте, какое беспокойство? Так хорошо, что это вы!
Лена вскочила, перебежала босыми ногами с коврика от кровати. Дверь открывать было не надо, Ольга Веньяминовна, уходя, оставила щель. Яркая, будто вырезанная полоса пересекала паркет, в столовой горела люстра. Найле, согнувшись, протащила стянутый ремнем чемодан, шмыгнула в кухню.
- Найле! - позвала Лена. - Кто это там?
- Проснулась, Еленочка? Приехал какой-то, не знаю.
Маленькая крепкая рука сжала Ленину руку и исчезла. В столовую вошел плотный седой человек в белых бурках, мохнатом свитере. Ольга Веньяминовна с возбужденным, в красных пятнах лицом - за ним. Николай Николаевич, почему-то в старой куртке, но в галстуке, опять уверенно ступал сзади.
- А у вас все по-прежнему, без изменения! - Седой оглядывал комнату, растирая покрасневшие руки. - Точно где-то стороной идут годы. Такой же порядок, уют. Даже пальма та же. И сами ничуть не стареете.
- Какое! Вы мне льстите! - В тоне у Ольги Веньяминовны было что-то заискивающее. - Присаживайтесь, сейчас горяченького чайку… Надолго в Москву?
- Нет. Завтра еду на Днепрострой.
Лена вернулась к кровати, села с краю. Лечь на то, что тетка спрятала под матрац, было отчего-то страшно. В комнате вдруг стало темно - Ольга Веньяминовна подошла и плотно закрыла дверь. Но то, что говорилось в столовой, было слышно отчетливо.
- А ты хоть и поседел, выглядишь молодцом. Доволен жизнью, положением? - Николай Николаевич, видимо, ходил вокруг стола. - Про себя скажу сразу, без обиняков, как другу детства: вишу на волоске.
- Вот как! Что же именно происходит?
- Проверка руководящего аппарата рабочим контролем. Короче, как это теперь вульгарно называют, чистка! Фрр!.. - Он злобно и презрительно пофыркал. - Надеюсь, ясно?
- Николай, прошу тебя, тише! - Это сказала Ольга Веньяминовна.
- Но жили вы все это время как будто неплохо?
- Если не считать, что в любую минуту тебя могут обозвать "социально чуждым элементом". И кто, кто? Недоучки, попавшие из грязи…
- Коля, повторяю, тише! - Голос тетки понизился, но Лена все же разобрала. - Ты забываешь, у нас есть уши!
- Разве вы живете не одни?
- Увы, это теперь невозможно. Пришлось взять на воспитание из детдома дальнюю родственницу. - И опять громко: - Да вы кушайте. Нелли, подай из кладовки судок с икрой!
Вот сейчас Лена, даже если бы могла не слышать, хотела слушать. Мерзли ноги, но она не шевелилась.
Поздний гость спросил:
- А эта ваша родственница, она что, сирота?
- Сирота, детдомовка, добровольно, с ведома гороно взята нами. Неплохо, правда? - Ольга Веньяминовна довольно засмеялась. - И… и, в конце концов, мы делаем доброе дело! Кем бы она стала? Одной из тех разнузданных стриженых дев, что бегают по городу с папиросками в зубах… Однако вы, может быть, хотите пройти в кабинет, поговорить о делах?
Застучали стулья.
- Послушай, Николай. - Гость чиркал спичкой, закуривая. - Буду с тобой так же откровенен и немногословен. А не кажется ли тебе… Все кругом так изменилось! Не довольно ли ловчить? Ты же толковый инженер. Брось коммерцию, махнем ко мне на Урал, на строительство!
- Куда? На строительство? - Шаги и голоса удалялись. - Чтобы я променял… Тебя за эти годы здорово перековали! - Николай Николаевич деланно засмеялся. - Нет, я еще…
В столовой стихло. Ольга Веньяминовна тоже ушла к себе. Потом зазвенела посуда - Найле убирала со стола. Лена сидела неподвижно.
Что все это значило? О чем они говорили? Кого ждали и боялись Ольга Веньяминовна с Николаем Николаевичем до прихода гостя? Зачем тетка прятала что-то Лене под матрац и почему именно к ней?
Сжавшись от волнения, необходимости сразу, сейчас же понять, что происходит, Лена вскочила, присела на корточки и, пересиливая брезгливый страх, вытащила из-под матраца это. Мешочек был тяжелый, в нем что-то сыпалось. Как дико: ранним забытым детством пахнуло вдруг на Лену, такой же красный, на шнурке, мешочек она словно увидела в тонких руках своей матери.
Лена дернула шнурок. Внутри блестело, мерцало, переливалось - она поняла, конечно, там драгоценности, золото!
Набросив халат, держа мешочек на вытянутой руке, Лена вышла из комнаты.
Ольга Веньяминовна сидела на смятой постели в своей необычно беспорядочной спальне. Ящики туалета были выдвинуты, гардероб раскрыт. Лицо у нее было старое, увядшее. Растрепанные волосы повисли некрасивыми прядями. Лена подошла, сказала громко:
- Вот, возьмите… Ваше…
Ольга Веньяминовна вскинула на нее злые, отчужденные глаза:
- Как, ты не спала?
Тотчас со страхом перевела их на показавшуюся в дверях Найле, мгновенным цепким движением сунула мешочек под подушку и приложила к губам батистовый платок. Пахнуло дорогими духами.
- Что? Да, да благодарю… - сказала каким-то свистящим шепотом (Лена догадалась - не хватало вставных зубов).
- Тетя, - она назвала ее так в первый и последний раз, - я видела, что в нем.
- Видела? - Ольга Веньяминовна криво усмехнулась. - Что ж, тем лучше. Да, да, и это последнее, что у нас осталось, что удалось сохранить! Кошмарная, нелепая ночь! Жить под постоянной угрозой… Слава богу, это оказался случайный гость.
- Почему вы сказали "жить под угрозой"?
- А, я тебе еще должна объяснять! Неужели Коля с его знаниями не заслужил минимально обеспеченной жизни? Разве мы когда-нибудь пользовались чужим? Не любили простой русский народ? И раньше, до революции, когда жили в своем имении, я делала столько добра! Меня звали крестить детей, я покупала подарки. Хотя что я говорю - простые люди, крестины. Эти слова устарели, вычеркнуты из лексикона. Остались одни разорвавшие цепи пролетарии, они до сих пор мстят. Отняли все, что принадлежало, разорили, лишили насиженного гнезда…
- Перестаньте! - Лене хотелось крикнуть, заставить ее молчать. - Это неправда! Перестаньте!
- А, ты-то что понимаешь! Да и не все ли тебе равно? Ступай, иди к себе, ступай! - жестко и властно повторила тетка, вскидывая к вискам холеные руки.
А Лена и правда многого не знала и не понимала.
Разве девочке ее возраста так просто разобраться во всем окружающем? Как могла Лена по-настоящему понимать, что в те годы еще далеко не все было улажено, что старое, отживающее цеплялось за блага жизни и отступало перед новым, сопротивляясь ему, с боем?
С тех пор как санитарный поезд привез их с Диной и Алешей в Москву и Лена попала в детдом, ее жизнь шла почти безмятежно. Трудное детство забылось быстро. Суровое, но прочное слово "детдомовка" оберегало Лену все проведенные в детдоме годы. О том же, что происходит в большой жизни, она представляла себе не так уж ясно. Гораздо значительней казались ежедневные заботы, увлечения. Лена вовсе не была глупой или легкомысленной. Она была жизнерадостна, влюбчива, в меру смешлива и плаксива, могла мечтать о нарядах и в то же время была наблюдательна, чутка. Училась она хорошо, память у нее была превосходная. А о том, что делается на белом свете помимо детдома или, позднее, Отовента, не очень-то задумывалась.
Вот Дина была другой. Попади к Стахеевым не Лена, а она, столкнулась бы с ними быстрее и резче. Дина и в детдоме вечно спорила с ребятами о будущем, рисовала сложнейшие схемы построения нового, бесклассового общества, читала и рассуждала о мировой революции. А Лена ей только поддакивала. Дина была глубже, разностороннее, Лена проще, ограниченней. Может быть, поэтому-то часто ссорясь, они и сдружились все-таки на всю жизнь?
Первый болезненный, но живительный толчок к осмыслению происходящего вокруг Лена получила теперь, у Стахеевых.
За прожитые пять месяцев она впервые серьезно задумалась: что же они, собственно, за люди? Почему жили гораздо легче, благоустроеннее других, а Ольга Веньяминовна при этом жаловалась, что их разорили? Почему Николай Николаевич работал в меру, с прохладцей, а мог отдыхать всласть, со вкусом и вообще ни в чем себе не отказывал? Какое имел на это право? Ведь Марья Антоновна, Андрей Николаевич, Кузьминишна тоже работали, а жили совсем иначе!
Лена чувствовала: у Стахеевых благополучие и комфорт сразу окружили, втянули и ее. Поглощенная новой жизнью, она редко вспоминала о детдоме. Иногда же остро не хватало прежних друзей, а родственники становились непонятными, далекими. Но все же они взяли ее, заботились все это время, так много сделали для нее. Кто же они на самом деле? Какое место занимают в большой жизни?..
Лена сидела на кровати, обхватив колени руками. Спать расхотелось совсем. Она потянулась, зажгла лампу. Свет от оранжевого абажура был мягкий, блеклый. За дверью вдруг кто-то спросил тихо:
- Еленочка, почему не спишь?
- Найле, ты зайди, зайди. А сама что не спишь?.. Они легли уже все?
- Легли. Я подумала, может, тебе что надо.
Найле скользнула в комнату неслышно, как тень.
- Найле, милая Найле, - сказала Лена. - Когда сегодня первый раз позвонил этот гость, отчего тебе не велели сразу открывать? Испугались кого-то?
- По-моему, испугались.
- Найле, правда, это странно - жить и бояться?
- Плохо это, Еленочка. Не надо, ты не думай об этом. Хочешь, покушать принесу? Погоди, угощу тебя сейчас.
Она выскользнула так же неслышно, вернулась, неся аккуратно прикрытую бумажкой банку с засахаренными грецкими орехами.
- Возьми, пожалуйста, - сказала, ставя банку перед Леной. - Василий Федорович вчера принес. Скушай!
- Вместе давай, ладно? Лезь сюда, так лучше.
Обе залезли с ногами на кровать и, как белки, захрустели орехами.
ЛИХАЯ БЕДА
Бывший помещичий дом в деревне Лепихово, куда темной ноябрьской ночью доставил возница Алешку и Васю, стоял на горе, среди голых могучих лип, а сама деревенька раскинулась внизу, у затянутой первым льдом реки.
Дом был большой, со скрипучими полами и подгнившей деревянной балюстрадой на полукруглой открытой веранде. Веранду эту ребята с помощью Петро (так звали возницу) и "фершалки", под руководством старенького учителя, очень похожего на Андрея Николаевича, в первый же день приспособили под лозунги. Они были видны даже снизу, из деревни, длинные куски обоев, полученные по распоряжению кресткома в кооперативной лавке под громким названием "Коллектив", исписанные громадными красными буквами: "Даешь культуру в гущу бедняцко-середняцких масс!", "Даешь грамотность!", "Дорогу женщине - строительнице новой деревни!" и "Развеем чад церковных свечей!". Васька с "фершалкой" написали два лозунга, Алешка с Петро тоже два.
В том же старом доме помещалась и школа - полупустой холодный класс, когда-то зал. Учитель собрал старших учеников, сказал, что они тоже мобилизованы в "культпоход", так он назвал приезд московских комсомольцев, и должны помогать им. Бойкий горластый мальчонка, братишка Петра, тут же сочинил по этому поводу песенку:
А-Б-В-Г-Д-Е-Ж
Знаю грамоте уже.
К-Л-М-Н-О-П-Р
Ваш помощник пионер!
Песенка так понравилась, что к вечеру на веранде повис пятый, выполненный уже школьниками, разукрашенный лозунг.
Коммунистов в Лепихове было всего четверо. Вместе с учителем и комсомольцами наметили план культпохода: проведение анкеты среди грамотных "Веришь ли ты в бога и почему?" и лекция по антирелигиозному вопросу; молодежный вечер смычки с чтением стихов, играми и танцами; беседа о раскрепощении женщин с рассказом приезжих ребят о своем заводе; наконец, борьба с неграмотностью путем читки газет и агитации. Дел было по горло…
Все должно было происходить в том же старом доме на горе, в просторной читальне, где уже обосновались Алешка с Васей и где разложили по полкам громадного, изъеденного червем дубового шкафа привезенные книги, журналы.
Если бы только знали ребята, что так хорошо начнется и так печально кончится это первое их ответственное комсомольское поручение, к которому оба готовились со всей серьезностью, волнением и гордостью!
Благополучно, хоть и малолюдно было антирелигиозное собрание. Алешка, не спавший перед ним ночь, вызубрил захваченную из заводской библиотеки брошюрку "Происхождение жизни на планете Земля". Васька и Петро заготовили и раздали накануне штук тридцать написанных от руки по-печатному анкет. Ответов они собрали, конечно, гораздо меньше. Некоторые были почти грамотные, но ехидны, вроде: "В бога ни верю, попы мракобесы, а почему в лавке киросина нету?"; другие бесхитростно-корявы: "В церкву мать гоняет, школу для взросл. нада".
Борьба с неграмотностью шла своим чередом. По утрам Алешка, Вася и Петро обходили избы, раздавали газеты, выясняли, кто не умеет читать или писать. В иных избах их встречали дружелюбно, особенно старики, приговаривая: "Это конешно!.. О-о? Ишь ты!.. А-а?.." Выпытывали дотошно о столице, о рыночных ценах, о том, правда ли, что на Волге строят тракторный завод и собираются строить автомобильный, что правительство закупило в Америке комбайны, а потом вдруг ни с того ни с сего сворачивали на лунное затмение… В других избах принимали откровенно враждебно. Хозяйки, гремя чугунами, показывали спину, деды и бабки молчали как мертвые.
Вечер смычки прошел совсем удачно, если бы не одно столкновение.
В читальню набилось столько молодежи, что пришлось тащить скамейки из класса. Стало жарко, играла гармошка, дымили самокрутки. Петро, увешанный значками Авиахима, МОПРа, Красного Креста и прочими, встряхивая волосами, прочел отысканное Алешкой в журнале "Даешь" стихотворение Жарова:
Встало солнце из тумана, над землей орлом паря,
В ширь лугов, степей, кургана нас зовет его заря.
Голый луг, пустырь вчерашний оперяется травой.
Комсомолец, гей на пашню, в новый путь и в новый бой!..
"Фершалка" спела бодрые частушки о микробах и борьбе с ними. Алешка, подогреваемый сочувственными взглядами сбившихся в углу девушек, рассказал о "Красном пролетарии" и закончил словами:
- Приезжайте к нам в Москву хоть, кто хочет, в гости, хоть насовсем. А что, знаете, сколько рабочих надо? К нам в механический с радостью возьмут. Верно я говорю, Васька? - и вдруг улыбнулся застенчиво.
Начали пляску, сперва скованно, потом свободнее.
Алешка приметил среди девушек одну, рослую, с толстой белой косой. Девушка не танцевала, не пела, возле нее с самого начала вечера неподвижно, как столб, торчал огромный рыжий парень с нагловатым лицом и прилипшей к углу рта цигаркой. Когда заиграли польку-бабочку - единственную ее Алешка и умел плясать, - он решился. Пробился среди танцующих к девушке с косой, но не успел и рта раскрыть. Заслоняя ее, выпятив грудь, перед ним вырос рыжий парень. Процедил сквозь зубы:
- Тебе чего, комса заводская?
- Мне? То есть как это? - Алешка опешил. - Ты что сказал?
- То, что слышал. К Тоньке не подходи.
- А ты кто такой? - вспетушился Алешка. - Посторонись, пентюх! Она, может, со мной танцевать пойдет!
Парень зло усмехнулся, сплюнул - он был на голову выше Алешки, вдвое шире, - поднес к его носу толстый кулак, прошипел угрожающе:
- Не пробовал? Хотишь отведать?
- Степа, не надо… Степа, перестань. Ой, срам какой! - вскрикнула девушка.
Парень бросил и ей, грубо толкнув в грудь:
- Не суйся, пошла отсюда прочь!
Она накрылась полушалком и исчезла. Алешка сжал было тоже кулаки… Но Васька, вовремя заметивший все, оттащил его, сердито шепча:
- Ты что, ошалел? Вечер хочешь сорвать? Эй, гармонист, просим, пожалуйста, русскую!..
* * *
На пятые сутки жизни в Лепихове резко похолодало. Уличную грязь сковало жесткими, как камни, колдобинами. Лед на реке стал прозрачнее. В этот вечер должна была состояться беседа о раскрепощении женщин, о чем извещали лепиховцев развешанные ребятами самодельные афишки.
Алешка и Вася весь день провозились в читальне, подклеивая старые журналы и книги. Учитель, собиравшийся начать беседу воспоминаниями о тяжелой доле женщин до революции, просил поддержать его рассказом, как живут и работают девушки на их заводе теперь.
Алешка придумал один ход. Даже отрепетировал перед Васькой, размахивая руками и глядя в потемневшее уже окно, свое выступление. Начнет он сегодня так:
"Дорогие товарищи! Когда пролетариат с крестьянством строят в нашей стране социализм, новый быт и раскрепощают женщин, у вас в Лепихове еще частично процветает наследие царского режима по отношению к свободной женщине. Приведу пример. Среди вашей молодежи есть один парень, зовут его, кажется, Степан, и одна девушка, зовут ее Тоня. Так вот: этот молодой парень Степан, очевидно, отсталый, несознательный элемент. На вечере смычки он, как царский жандарм, стерег Тоню и не позволил ей ни петь, ни плясать. А когда я хотел пригласить ее на польку, грубо выгнал из читальни и, в общем… вел себя позорно. Комсомол должен и будет впредь бороться с такими явлениями. Да!.."
А потом уже расскажет про свой заводской клуб, где девчата учатся в разных кружках наравне с парнями, например играть в шахматы или водить автомобили, или про слет ударниц, или там про ясли. И заключит все броской фразой: "Товарищи крестьяне, давайте дружно драться за освобождение гаремных женщин!" (Эту фразу Алешка вычитал из газет).
Вечер удался на славу. Опять набилось в читальню полным-полно народу, больше, конечно, молодежи. Пришел и Алешкин обидчик, рыжий парень, и та девушка с косой. Парень на этот раз не курил, мрачно подпирал дверь, девушка жалась от него подальше, среди подруг.
Слово учителя выслушали уважительно, со вниманием. Алешкино "выступление" вызвало оживление, возгласы, смех… Рыжий парень ушел сразу после него, со злобой хлопнув дверью, остальные разошлись довольно поздно.
А когда Алешка и Вася, расставив по стенам скамейки, подметя затоптанный пол и проветрив читальню, уже собирались завалиться спать - ночевали они тут же, подстелив на печке тулупы, - в окно читальни вдруг забарабанили. Как был, полуодетый, Алешка выскочил на веранду. К нему метнулась маленькая взъерошенная фигура:
- Дяденьки комсомольцы, там у реки Степан Тоньку Голубеву бьет!.. За вас! Скорей бежите, вон там, у ветлы!..
Не раздумывая, скользя и скрываясь в кромешной темноте, Алешка бросился с горы на женский крик. Брехали по всему Лепихову как сумасшедшие цепные собаки, дрожали в окнах редкие огни… Вот и ветла у реки, и опять крик: "Степа, не бей!.." - и ругань.