Она бежала по двору в гору, спотыкаясь. Снежный воздух не охлаждал ее. На улице пошла быстро, по-прежнему с непокрытой головой, ничего не видя. Ноги несли ее - не замечала куда. На Арбате, переходя его, чуть не попала под трамвай, кто-то удержал ее - не почувствовала. Где был ее дом? Если бы спросили - не знала. Вспомнила, что Стахеевы сегодня уезжают, наверное, уже уехали. Пусть. Кто они ей, а она им? Зачем Ольга Веньяминовна толкала ее к Всеволоду, говорила "прекрасная семья"? Не для того ли, чтобы избавиться, спихнуть куда угодно? А Всеволод? Так вот что он за человек! Вот зачем она была ему раньше нужна, вот почему он изменился последнее время! Старик, пьяный старик выболтал и открыл ей то, что она сама не сумела понять, разглядеть!.. Как могла так долго и слепо верить Всеволоду, думать о нем? Обидеть ради него Алешку? Что же она наделала?..
Мимо шли торопливые люди, веселые, занятые своим делом. От этого постепенно стало спокойнее. Потом Лена увидела: ноги привели ее переулками к навсегда родному особняку, где был когда-то - давным-давно! - их милый детский дом. Пусть сейчас окна были темными, лев у подъезда оброс снегом, на воротах блестела холодная стеклянная вывеска: "Трест по расчистке и реконструкции гор. Москвы".
Лена долго студила голову о чугунную решетку ограды. Заболеть горячкой, воспалением легких, умереть!
Когда заломило виски, пошла дальше. Вот церковка со смешным названием "Успение на могильцах" (Марья Антоновна рассказывала, когда-то во время чумы здесь правда было кладбище)…
Церковка была освещена. Внутри стучали по железу, звенела пила, грохотали чем-то; наверное, ее переделали в какой-нибудь склад или мастерскую. Ладно! Пусть грохочет, пусть звенит и стучит еще сильнее!..
Лена побрела вперед.
Глава третья
ЛЮБИТ - НЕ ЛЮБИТ…
ЛИКЕР С ОГУРЦАМИ
Дина, разумеется, не могла оставаться спокойной после того памятного вечера, когда, прилетев к Алешке, застала у него Лену, и вернулась в мансарду к Вере Ефремовне вся взбудораженная. Чем? Трагичным Ленкиным лицом, брошенной ею фразой: "Хорошо, ухожу, прощайте!" Словно окаменевшим Алешкой, из которого, как ни трясла, не вытрясла более вразумительных слов, чем: "И пусть! Пусть уходит!.."
Все было неясно, запутанно, чертовски непонятно.
У Ленки дела осложнялись еще из-за ее дядьки и того отовентовского красавца, и Дина считала своим гражданским долгом не бросать ее на произвол. Глупа, обязательно натворит чего-нибудь… Выждав для порядка неделю (может быть, Ленка явится сама), по подсчету в ее выходной день, Дина позвонила из автомата к Стахеевым. Результат был весьма странный.
Тонкий детский голосок в ответ на вызов Лены и недоуменные вопросы о Стахеевых твердил одно:
- Нету.
- То есть как так - нету? Кто там меня морочит? "Вот двину трубкой…" - чуть не прибавила Дина, сообразив все же, что это нелепость.
- Нету их. Уехали. И Лены нету.
- А она куда девалась?
- Она не девалась. Она теперь в нашей комнате, а мы с Гришкой, Колькой, Ванюшкой и мамкой в ихних. Наша помене, ихние поздоровше.
- Что ты мне ерунду какую-то плетешь?
- Я, тетенька, не плету! - далекий детский голосок был явно обиженный.
- Погоди. Ты, прежде всего, кто?
- Катя.
- А Колька, Тишка и как там еще, третий?
- Ванюшка? Братики мои. Только не Тишка, а Гришка.
- Мама твоя дома?
- Нету. Лена с ней и пошла.
- Куда? Зачем?
- Вперед к дилектору, после на работу.
- Фу, ничего не разберешь! Ты что-то путаешь!
- Я, тетенька, не путаю. Ванюшку из яселек принесли, орет, вы погодя еще звонок дайте. Он уснет, я все и объясню.
Такой ответ был вполне разумен, и Дина повесила трубку - в дверь будки уже дубасили нетерпеливые граждане.
Дина вышла сумрачная, не реагируя на их возмущенные реплики. Чудом отыскала в подкладке кожанки завалившийся гривенник и снова стала в очередь, приплясывая от холода. На ногах у нее были брезентовые, зачерненные тушью туфли, а морозило здорово.
Второй раз Дина позвонила не по Лениному телефону. Раз у нее дома такая неразбериха с Ваньками и Гришками, придется туда слетать. А сейчас попробовать дозвониться к ней на работу, в этот самый Отовент. Телефон Отовента Дина узнала бесплатно, через справочную. Позвонила. Но здесь получилась еще большая ерунда.
- Да! - ответил громовый, раскатистый, как у льва в зоопарке, мужской бас. - Я вас слушаю!
- Акционерное общество Отовент? - крякнув для храбрости, пробасила и Дина. - Мне необходимо вызвать Евлахову. Елену Сергеевну.
- Что? Какую еще, черт возьми, Елену Сергеевну?
- Вашу. Чертежницу. Копировщицу.
- А по какому праву вы требуете, чтобы главный инженер бегал за рядовыми сотрудниками? - Голос рокотал уже, как заведенный мотор.
- Я… по праву… Мне нужно…
- Нужно? - взревел бас. - Вам нужно? - И вдруг совершенно неожиданно перешел на другой, ехидно-ласково-угрожающий тон: - Впрочем, стоп! Вам эту… Евлахову, копировщицу? А вам известно, что сия особа вторую пятидневку не показывает носа, сбежала, не закончив срочного чертежа? Что она прогульщица, и мы отдадим ее под товарищеский профсоюзный суд?
- Нет, - сказала Дина.
- Не отдадим? - взревел опять бас. - Вот увидите, как не отдадим! Лучше пусть и не является! У нас советское учреждение, а не пансион благородных девиц!
- Нет, - повторила Дина. - Я про то, что мне лично неизвестно…
- Ах, вам лично!
Трубка хрюкнула и замолчала - в Отовенте ее повесили.
На этот раз Дина вышла из будки в полном замешательстве. К Ленке надо было ехать немедленно, безотлагательно.
* * *
Лена сидела на полу в бывшей стахеевской столовой у двух сдвинутых кресел, на которых лежал соседский малыш. Хлопая рукой по свесившемуся одеяльцу, пела:
…Спи, Ванюшка, ночь ясна,
На дворе уже весна.
Слышишь, дворник у ворот
Снег лопатою скребет,
Пароходы над рекой
Говорят между собой…
Дина тоже сидела на полу - они подстелили кожанку - и внимательно слушала.
- Ленка, ты поешь чепуху. Весна, пароходы, а дворник скребет снег!
- Что? - Лена повернулась к ней. - Знаешь, Динка, я в тот вечер чуть не повесилась. Крючка подходящего не нашла, и страшно. Если бы вот не Катина мама… Это такой замечательный человек! Сильный. Ясный.
Катя тоже сидела в комнате, огромной иглой не штопала, ковыряла распяленный на деревянной ложке чулок.
- Она сказала: глупая, ты ж не одна, люди кругом! - Лена погладила одеяло, поправила его. - Ну, уехали и уехали. А я же совершенно не из-за этого. Это даже гораздо лучше, что они уехали. И для меня, а может, и для них. Кончилась какая-то… кончилась жизнь… - губы у Лены поехали в сторону, - к которой я, как муха к меду, прилипла. Нет, не к меду, к чему-то вроде клея, понимаешь? - (Дина кивнула.) - Не знаю, может, они и хотели хорошего, когда взяли меня из детдома и после… со Всеволодом. Только что для них хорошо, на самом деле плохо. Верно, Динка? Ты как считаешь?
- Я считаю, верно, - ответила Дина.
- Да. А их самих мне даже жалко. Какие-то они ненужные. Никому… - Лена помолчала. - А потом я попросила Катину маму: "Если бы можно к вам на фабрику!" Она сказала: "Не подведешь?" И мы пошли. Их фабрика огромная, вся стучит. И там есть такой Матвей Яковлевич Карпухин… В Отовент я больше не могла, не могла… Ни за что! Там все душное…
- В Отовенте тебя под профсоюзный суд отдать хотят, - мрачно сказала Дина.
- Не отдадут, очень я им нужна. Таких, как я, сколько хочешь. Готовальню вот жалко, там оставила, на фабрике может пригодиться.
- А вдруг этот принесет… Рогожин?
- Нет, он не принесет. И вообще не придет. Он же ко всему еще и трус, Динка! Я теперь все поняла. И он мне не нужен. Навсегда.
Обе замолчали.
Катя кончила штопать, громко откусила нитку и, глядя на них влюбленными глазами, сказала:
- Горластый-то уснул. Тетенька (это Дине), вы же с куртки на голый пол съехали.
Дина послушно переползла снова на кожанку. Лена сказала:
- Я тебя, пожалуйста, прошу: ты завтра сходи к нянечке, к Дарье Кузьминишне, и про все ей расскажи.
- А сама почему не хочешь? - строго спросила Дина.
- Нет, я не могу, нет! Там же Алеша… Ты скажи, что они уехали, все хорошо, я буду работать на фабрике и вообще жить… - Лена чуть не заплакала. - Только, Динка, у меня денег больше ни одной копеечки нету!
- И у меня нету, - подтвердила Дина. - Ничего, что-нибудь сообразим. Может, барахло какое загнать можно?
- Куда загнать?
- После них барахло какое-нибудь осталось?
- Осталось.
- Пошли, разберем?
Топоча, но стараясь не разбудить малыша в креслах, они вышли. Видела бы уехавшая Ольга Веньяминовна, что в ее столовой после того, как Лена предложила: "Вы туда, и в мою, в обе комнаты, переезжайте, а я в вашу, поменьше…", хозяйничают соседские ребятишки!
В спальне Ольги Веньяминовны был хаос. Остатки мебели сдвинуты, на полу бумага, Ленина детдомовская корзинка…
- Я здесь не сплю, здесь страшно, - сказала Лена. - На кухне лучше.
- Абсолютно ничего страшного, бабьи предрассудки. Где барахло?
Лена открыла оставленный Ольгой Веньяминовной сломанный шифоньер с висящей на петле дверцей. Оттуда посыпались рваные кухонные полотенца, старые галстуки, какие-то тряпки… Презрительно встряхивая каждую, Дина откладывала то, что, по ее мнению, представляло ценность, остальное швыряла на пол.
- А там что за красавица? - она ткнула в стоявшую на полке фарфоровую статуэтку.
- Там? - Лена улыбнулась горько. - Ольга Веньяминовна сказала - на память. Севр или тевр, я позабыла. Настоящий.
- Мещанство. Ленка, смотри, она же на тебя похожа! - Фыркнула Дина, разглядывая бело-розовую пастушку. - Ха, треснутая вся, склеенная. Вот так память!
- Динка, пусть треснутая, ее что-то неохота загонять.
- Нечего будет есть - загонишь. Голод не тетка. - Дина стала вдруг чем-то похожей на Кузьминишну. - Ой, под ней какие-то человечки!
- Это не человечки. Я из нашей детдомовской карточки вырезала, - заторопилась Лена, чтобы Дина не заметила Алешкину фотографию. - И тебя, и нянечку… В медальоне раньше носила…
- В медальоне? Вот гадость! Терпеть не могу украшательства, нэпманские штучки. Теперь я иду за старьевщиком, - распорядилась Дина. - А ты жди.
- За старьевщиком?
- Ага.
Вернулась она быстро, как будто достала этого старьевщика из подворотни. Седой, со слезящимися глазками, он подозрительно и жадно ощупывал каждую тряпицу. А Дина торговалась с ним так виртуозно, что маленькая Катя следила за обоими с огромным интересом.
Потом в столовой заплакал проснувшийся Ванюшка, Катя убежала, и старьевщик ушел тоже, запихнув в мешок ворох тряпья. В комнате сразу стало чище, просторнее. Дина, отдуваясь, как от свалившегося груза, подвела итог:
- В наличии шестнадцать рублей сорок три копейки. Проживешь пока отлично! Ленка, теперь отвечай по порядку: тебя на фабрику уже зачислили? По этой твоей отопляции-вентиляции? А когда будет первая зарплата? Аванс? Ну, а что мы с тобой будем делать сейчас?
На это Лена не ответила. Стала смотреть сухими холодными глазами в окно на белую крышу, где пятнышком туши с чертежа сидела одинокая ворона. Смутно, нехорошо и пусто было у нее на душе. Ни боли, ни злобы, одна тоска, как будто ей стало семьдесят лет.
- Динка, знаешь, я в тот вечер стихи сочинила, - сказала она неожиданно, - терпенья не хватило смотреть на ворону, та точно дразнилась, открывала и закрывала клюв.
- Читай. Нет, погоди, я устроюсь. Надо сосредоточиться.
Дина залезла с ногами на узкую незастеленную Ленину кровать, приготовилась. И Лена, прижавшись виском к холодной раме, ни на что не глядя, тихо и грозно прочитала:
Я в январскую стужу на улицу вышла.
Ветер выл, разметая сугробов стога,
И арапником белым хлестала по крышам
Разъяренная снежная львица - пурга…
- У тебя образ на образ налезает, - хмурясь, сказала Дина. - Львица на арапник, понимаешь? Кстати, что такое арапник?
- Не знаю, что-то вроде хлыста.
И горбатилась улица острым коленом,
И круги фонарей разбегалися прочь,
И я шла как слепая по каменным стенам
И кричала в холодную темную ночь…-
говорила Лена, тиская пальцы.-
Бей же, ветер, в лицо, не жалея, до боли,
Пусть в январскую стужу темно, как в лесу!
Все равно я печаль свою, гордость и волю
Через снежную пыль на руках пронесу!..
Теперь Дина не комментировала стихи довольно долго. Лена, ухватившись руками за раму, беззвучно тряслась, очевидно плакала.
- Опять налезает! - сказала наконец Дина. - Горбатая улица на острое колено… Ленка, слышишь? Ты, знаешь, не реви, а то как бы и я не заревела!.. Конец какой-то мифологический: кто же гордость через пыль носит? А в целом - звучит.
Так как Лена не ответила, Дина, поерзав, спросила нарочито бытовым тоном:
- Ленка, ты чего-нибудь сегодня ела?
- Кислое молоко, - прошептала Лена.
- Знаешь что? Давай кутнем.
Такое удивительное предложение заставило все-таки Лену повернуться.
- Как… кутнем? - хлюпая носом, спросила она.
- Наедимся вволю, чтобы за ушами трещало и стало все равно. Организму человека нужна встряска, я читала в журнале "Советский врач".
- Давай кутнем, - горько-отчаянно сказала Лена.
Из ближнего магазина они принесли на целых пять рублей самой дорогой колбасы, сыру, бубликов, соленых огурцов и даже какой-то малиновой бурды с громким названием - ликер Мечта.
Соседские Гришка и Колька, мастерившие на кухне из щепок планер, с живейшим любопытством уставились на Дину в кожанке, с огурцами в растопыренных пальцах.
Лена шарила по полкам в поисках посуды.
- Хочете, Катька тарелки и румки даст? - любезно предложили мальчишки.
Катя явилась подозрительно быстро. Притащила, как опытная хозяйка, буханку черного хлеба - разве ж можно к огурцам бублики?
- Садитесь и вы все! - сказала повеселевшая Лена. - Ди-ин, можно они с нами?
- С ума сошла! Развращать малолетних!
- Мы не малолетние! - обиделся Гришка. И, желая показать, что он человек общественный, вполне достойный быть собеседником, сообщил:
- Нам сегодня в школе знаете какие стишки задали? "Вы - пионеры, бейте тревогу, ваши родители молятся богу!" А у нас ни папка, ни мамка не молятся.
- И прекрасно делают. Ладно, садитесь, - разрешила Дина.
Уселись тут же в кухне прямо на подоконниках.
- Я им в воду этой "Мечты" накапаю, хорошо? - спросила Лена.
- Не, не надо. - Колька поводил носом. - Клопами воняет. Спасибо.
В передней хлопнула дверь, кто-то вытирал ноги…
- Мамка пришла! - закричали радостно ребята. - Сейчас мы ей планер запустим! - И, спрыгнув, с шумом убежали.
Дина разлила "Мечту". Лена взяла рюмку.
- За что? - спросила, точно бросая вызов.
- За жизнь!
Огурцы оказались гораздо вкуснее "Мечты", с чесночком, хрустящие… Но за ушами никак не трещало, и "все равно" тоже не делалось. Даже после второй, выпитой с отвращением порции.
- Ленка, - Дина откусила намазанную горчицей колбасу, поперхнулась и строго посмотрела на нее. - Между прочим, я твердо решила. Тебе оставаться здесь одной нельзя. Выливай эту заразу в уборную, собирай свои хурды-мурды с пастушками, и поедем к нам. Вера Ефимовна возражать не будет, не такой она человек, вот увидишь. Ясно? Спать будем вместе на раскладухе, а на фабрику тебе даже гораздо ближе. Решено?
- А как же… Катина мама? И… и комната?
- Ну ее к чертям собачьим, комнату. Пусть мама с Гришками-Тишками во всех трех живут, им просторнее. Кто это там так здорово поет?
- Катина мама! Когда убирает, всегда поет. Хорошо, правда?
Девочки замолчали, слушая. Низкий, удивительно приятный женский голос пел:
…Жаворонки милые, сердце мое девичье,
Не томите песнею, песней молодой…
- Динка, - спросила Лена, - ты мне настоящий друг? На всю жизнь?
- Я тебе друг. - Дина положила локти на колени, подперла голову и свесила рыжие патлы. - Только, Ленка, ты не знаешь про меня одну очень важную вещь. Это касается Алешки… Очень, очень важную!
- Нет, Динка, я знаю, - совсем тихо ответила Лена. - Я про это еще с самого детдома знаю. Алешка - он ведь тоже настоящий. Правда?..