И вдруг вспомнила давно-давно забывшееся: первую свою встречу с ним под Армавиром, пыльную теплушку, кукурузный початок и холодное слово "буржуйка", которым тогда, в далеком детстве, он словно отгородил ее от себя… А потом степь, и как они бежали, схватившись за руки, от неподвижного, мертвого тела… Алеша, ты же не смеешь после всего, что было, после детдома ни на одну минуту стать чужим!
С другой стороны нарядной от снега улицы прилетел голос:
- Леночка, никак, ты?
Кузьминишна, повязанная теплым платком, махала туго набитой кошелкой. Лена глотнула застрявший в горле комок, перебежала мостовую, уткнулась Кузьминишне в плечо и заревела.
- Доченька, ты о чем? О чем?
Давясь слезами, Лена сказала:
- Нянечка, я у вас была… Алеша… С Алешей поссорились… Совсем!
- Это что за новости? Я от Васеньки с Налей иду. Те за фанеркой сидят хохочут, а у вас ссоры?
- За что он меня? Нянечка, разве это плохо?.. Всеволод… Я же не виновата…
- Да ты толком говори, не понять ничего! - Старушка даже топнула ногой.
- Из-за Всеволода все… Кричал: ракеточник! На диванах сидела! Уходи!..
- Час от часу не легче… - Кузьминишна трясла Лену за плечо. - Какой такой еще ракеточник? Откуда взялся? Ну, воля моя, я б вам всем показала…
ПАСТУШКА СО СВИРЕЛЬЮ
Лена вернулась домой поздно, продрогшая, неутешенная, голодная. Кузьминишна так и не добилась от нее ничего путного ни о Всеволоде, ни об Алешке.
Лена вернулась, зажгла в передней свет и увидела: на вешалке криво висит пальто Николая Николаевича с каракулевым воротником. Приехал… Вся передняя заставлена какими-то пустыми картонками, ящиками. Лена с трудом пробралась между ними, открыла дверь.
В столовой, освещенной одной лампой, сидели Ольга Веньяминовна с мужем. Он был небритый, одутловатый, со злым блеском в глазах. Ольга Веньяминовна вскрикнула:
- Кто? Кто там?
Лена ответила почему-то шепотом:
- Я. Здравствуйте.
Николай Николаевич едва кивнул ей.
- Лена, - холодно сказала Ольга Веньяминовна. - Пожалуйста, ничем не беспокой нас. Николай Николаевич очень устал. Дело в том… - Голос у нее вдруг сорвался. - Мы вынуждены уехать из Москвы. Совсем.
- Оля, - довольно весело сказал Николай Николаевич, - слезы не меняют сущности. С их точки зрения со мной обошлись более чем великодушно: предоставляют возможность трудиться, усылая в Тьмутаракань на руководящую должность старшего помощника младшего дворника. Что ж, приобщимся к дворникам, они теперь в почете! Поживем и на сто рублей в месяц!
- В какую Тьмутаракань? - еле слышно спросила Лена.
- В прелестный несуществующий город Джыскан или Джасган, где-то у черта на рогах, - язвительно сказал он. - Там роют котлован для будущего завода-гиганта. И я тоже буду рыть.
- Коля, Коля, но это же ужасно! Бросить связи, знакомых, квартиру…
- Че-пу-ха! Связи, квартира… Отлично можно жить и в коммуне. На вокзале я читал в газете: в каком-то городе организована бытовая коммуна. Общий ящик для денег, варка пищи и уборка распределяются между коммунарками… Пф! Вижу тебя в этой роли. Красный платочек, в зубах папироска… нет, махорочная нога… Общая спальня, дети…
- Коля, замолчи!
Ольга Веньяминовна приложила платок к глазам. Лена стояла, прижавшись к буфету.
- М-да! - Николай Николаевич резко поднялся. - А жизнь, господа-товарищи, между прочим, продолжается! - Он прошелся по тесной комнате. - И я чертовски хочу жить! Знакомства, связи… В конце концов, мы еще не так стары. Трудно только начинать, э? - И он хитро, как раньше, прищурился.
Затем наступило долгое молчание. Ольга Веньяминовна встала. Дребезжа ложками, убрала в буфет кое-как расставленную посуду. Лена не двигалась, ждала чего-то.
- Тебе придется лечь в кухне на сундуке, - сухо сказала Ольга Веньяминовна. - Слышишь, Лена? В той комнате разложены вещи.
- Да, да, хорошо.
Она вышла в коридор. Был уже второй час ночи. Из-под двери спальни пробивался свет, там не спали, плакал малыш. Лена перетащила свой матрац, подушку. Ольга Веньяминовна грохала чем-то в кладовке, неумело разжигала керосинку. С распустившейся прической, роняя шпильки, она то и дело запахивала такой ненужный сейчас шелковый халат…
- Давайте я разожгу. Вам что, чайник согреть? - сказала Лена.
- Ах, ложись, пожалуйста!
- Вы уедете скоро?
- Послезавтра. Бог мой, но это же невероятно… Впрочем, тебе-то что?
И ушла сразу, как бы внезапно забыв о Лене. И та отчетливо почувствовала и поняла, что не стала за прожитое у Стахеевых время ни родной им, ни близкой. Ольга Веньяминовна очень любила "делать добро", вернее, чувствовать себя благодетельницей. Лена была для нее сначала добровольно принятой обязанностью, может быть забавой, может быть - ширмой. Потом, когда стало труднее, - обузой, теперь - совершенно чужой. Но почему же они все-таки должны уехать? Неужели Николай Николаевич так и не смог найти работу в Москве? Отчего? Даже ни словом не обмолвились с нею, не поделились… Значит, правда - посторонние. Ну что же! У нее есть нянечка с Марьей Антоновной, Динка, Алеша… Алеши-то больше нету, нету! Остался Всеволод. Но кто он ей? Близкий ли? Друг ли? Последнее время он неуловимо изменился. Встречаясь в Отовенте, был или преувеличенно вежлив, или спешил куда-то… Как-то, хотя они давно сговорились пойти в кино, передал через соседку-копировщицу, что занят. Особенно задело, что не сам сказал, а передал…
Лена зажмурилась. Кухонная лампочка сплющилась и раскололась на множество частиц. Кто-то шлепал по коридору.
В кухню вошла соседка, мать той девочки, которой Лена рассказывала сказку. Она и девочку вела за руку, заспанную, розовую и такую сердитую, что губы надулись булочками.
- У, бесстыдница, седьмой год, а в постелю налила!.. Вот я тебя веником! - говорила соседка. - Лезь под кран, мойся, бесстыдница…
Девочка со стуком подставила табуретку, проворно полезла.
- А ты что это здесь? - удивленно спросила соседка Лену, смотрящую на нее неподвижными глазами.
- Там негде.
- Это как же? В трех комнатах места не хватило?
- Уезжают они, - безучастно сказала Лена. - Вещи разложены.
- Уезжают? Совсем? Та-ак… А ты?
- Я? Здесь останусь. - Лена глотнула.
Соседка присела на край сундука, погладила ее опущенную голову.
- Ну и ладно. Чего ж пригорюнилась? Что на кухню выгнали? Ничто, здесь от мебелей просторнее. На перине-то спать, конечно, мягче. А только знаешь пословицу - мягко стелют, жестко спать? Эх, сиротинка! Детдомовка ты, мне председатель ваш говорил? В детдоме, поди, лучше жилось?
- Лучше, - тихо ответила Лена.
- То-то. - Соседка положила ей на плечо руку, даже сквозь материю чувствовалось, какая она горячая и сильная. - Ты веселей вперед гляди, пусть твоя жизнь чистая будет! Я ведь многое вижу, только молчу… Ох, устала нынче, две смены отработала… Бесстыдница-то моя осрамилась, - и прикрикнула: - Лучше мойся, лучше!
- Ей же неудобно, пусть бы в ванной. И холодно.
- Ничто, здоровше будет! Кто холоду не боится, сильным растет. В ванну я пеленки полоскать положила.
Лена вдруг спросила:
- А у ваших детей… то есть у вас… мужа, их отца - нету? Он что, умер?
- Зачем помер? - рассмеялась соседка, и глаза у нее стали молодыми, лучистыми. - Живой! На коллективизацию с завода посланный. Слыхала, посылают? Письма вот давно нет, сердце болит… Ты спи, дочка, утро вечера мудреней!
Она взяла слезшую с табуретки девочку за руку и повела - подол рубашонки у той прилипал к ногам. Лена разделась, юркнула под одеяло и затихла.
На следующее утро Ольга Веньяминовна разбудила ее рано. За окном было черно, в кухне неприглядно и холодно. Ставя на мерцающую керосинку забрызганный гущей мельхиоровый кофейник, не поднимая глаз, тетка говорила:
- Сегодня ты пойдешь на службу, на завтра отпросись или сменяй свободный день - с утра повезем вещи на вокзал. Увидишь Рогожина - по-прежнему ни о чем ни слова. Слухи могут повредить Николаю Николаевичу… Позже обязательно познакомься с отцом Всеволода. У них в семье ты будешь среди своих. И моя совесть будет спокойна, что я свела тебя с порядочными людьми. А сейчас пойдем, поможешь мне снять в кабинете ковер, вычистишь его…
Николая Николаевича, несмотря на раннее утро, уже не было. И такой всюду был сумбур, беспорядок, что Лена поняла: это правда, они уезжают, уже уехали… Книги, белье, галстуки Николая Николаевича и любимые безделушки Ольги Веньяминовны валялись на кровати: бронзовая лампа стояла на полу, меховая шуба лежала на голом столе, мятая скатерть свешивалась с пианино.
- Мебель мы везем с собой, Николаю Николаевичу удалось выхлопотать теплушку. Он, конечно, вчера шутил про коммуну и рытье котлована. Устроился на эту стройку плановиком или экономистом, я не поняла… Еще бы, иметь такие знания, опыт! Здесь еще пожалеют, что отказались от него. Здесь еще вспомнят!..
Ольга Веньяминовна судорожно выдвигала ящики, перебирала какие-то перчатки, кружева. Со страдальчески-покорным лицом принесла зачем-то с этажерки у окна фарфоровую статуэтку.
- Пастушку со свирелью мы оставляем тебе на память. Цени и береги, это настоящий севр. Там в шифоньере я отобрала кой-какое белье, оно вполне прилично… шифоньер и кровать тоже пусть будут твои, бог с ними. Осенью я дала тебе поносить медальон, но дело в том…
- Я сейчас принесу, - быстро сказала Лена.
- Успеется, можно после. Теперь возьми в кухне табуретку, в кладовой клещи. Сначала придется снимать картины.
- Хорошо, - спокойно и твердо сказала Лена, глядя невидящими глазами на пастушку со свирелью. - Сначала мы будем снимать картины.
ЛОЖЬ
Она пошла к Всеволоду не "позже", как сказала Ольга Веньяминовна, а на другой же день. И не потому, что этого хотела тетка. Потому, что сама должна была все узнать про него. Не стало вдруг ни сил, ни желания думать, сомневаться…
Алеша, родной, жестокий Алешка оттолкнул ее. Вместе с ним как бы рвалась связь с Кузьминишной, Марьей Антоновной - ведь он теперь у них. Кто же остался с Леной? Динка? Да. Но она далеко, у нее свои интересы, и еще неизвестно, на чьей она стороне… Найле ушла к Васе. Стахеевы уезжают. Да они-то не были близки, дороги ей. А Всеволод?
Лена еще ни разу не была у него. Только однажды, возвращаясь с катка, они забежали в темный двор со множеством флигелей и сараев на тихой кривой улице Плющихе. И там Всеволод, показывая на желтые низкие окна одного из флигилей, сказал:
- Вот. Наш дом! Отец, конечно, спит.
Лена с интересом, с уважением посмотрела, подойдя ближе, - все что касалось Всеволода, было значительным. Увидела спинку кресла, кусок ковра или шкуры и то, что из открытой форточки валит не то дым, не то пар.
Теперь, подходя к дому Всеволода одна, без предупреждения (вчера в Отовенте так и не удалось его увидеть, он точно прятался, а сегодня был выходной), Лена чувствовала радость, надежду и тревогу.
Так много о чем было спросить его, сказать ему! И пусть она нарушит обещание, расскажет все про Николая Николаевича, про их с Ольгой Веньяминовной отъезд. Если Всеволод друг, от него больше тайн быть не должно, не должно!
В пустых темных сенях Лена увидела старый звонок, длинную ручку с рычагом и надпись: "Рогожины". Потянула ручку. Открыл кто-то невидимый. Лена произнесла заготовленную фразу:
- Могу я видеть товарища Рогожина?
- Товарища? Рогожина?
Дверь распахнулась. Перед Леной стоял старик, высокий, взлохмаченный, с очень красивым, резким лицом. Он был похож на Всеволода, только красивее и - неприятнее.
- Покорнейше прошу! - старик хрипло засмеялся. - Тебе Севку?
Он взял ее сильной рукой за плечо - на пальце был перстень, - повернул к свету, осмотрел пренебрежительно. Оробев, Лена сказала первую пришедшую в голову фразу:
- Ольга Веньяминовна Стахеева говорила, что знает вас. Я работаю тоже в Отовенте.
- Стахеева? В Отовенте? Что за чушь! Проходи.
Лена пошла за ним по коридорчику с выщербленным полом. Оказалась в душной, с низким потолком комнате, завешанной буквально от плинтусов до карниза миниатюрами, портретами темнолицых предков, охотничьими сумками и кривыми, похожими на кухонные ножи кинжалами.
Старик не предложил Лене раздеться, сесть. Подвел к стоячей почему-то керосиновой лампе со множеством висюлек, продолжая рассматривать неестественно блестящими глазами.
- Свежа. Значит, к Севке в гости пришла. Он у меня хват!
Лена почувствовала, от него сильно пахнет водкой, перегаром.
- Я не в гости… - ответила, стягивая беретик.
Старик засмеялся деланно, по-актерски, уселся в кресло красного дерева с кривыми ножками.
- Ах, не с визитом! Просто так! Прелестно…
Закашлялся, длинными пальцами с загнутыми, как когти, ногтями набил трубку табаком из старинной перламутровой коробки, закурил - дым пополз по комнате. Лена так и не решалась ни отойти от лампы, ни сесть.
- Стахеева тебе кто? - спросил грубо старик.
- Тетя.
- Красавица. Ханжа. Вспомнил… Ее благоверный Севку служить пристроил. Ну, как? - он вдруг встал, расшаркался, кривляясь. - По душе ли вам, мадемуазель, сей особняк потомственных дворян Рогожиных? Ха-ха… Регарде, же ву при, Севкину берлогу… - показал красивой белой головой на завешенный шкурой проем в стене, которого Лена не заметила, пошатнулся и как-то дико огляделся: - ладно, жди. Придет. А мне денег… Презренного металла надо, понимаешь? Сейчас же!..
Лена растерянно пошарила было в кармане, но он почти закричал:
- Трясет, видишь, трясет!
Его и вправду трясло или знобило, даже перстень подскакивал на худом пальце. Он все оглядывал стены воспаленными глазами, казалось, что в них одни зрачки. Потом вдруг встал грязными ботинками прямо на кресло, снял со стены один из кинжалов с резной рукояткой… На обоях остался светлый след. Только сейчас Лена увидела на других стенах такие же следы от снятых картин - квадратные, овальные…
- Опохмелиться хватит! - старик гладил кинжал, руки его тряслись все сильнее, что-то детски жадное, нетерпеливое появилось в лице, оно даже помолодело. - Дурака бы найти с кошельком. Я их за версту чу-ую… Семейная реликвия, художественная работа, потомственный дворянин - к черту! Все к черту! In vino veritas, в вине истина, понимаешь, цыпленок? - и вышел неверной походкой, хлопнув дверью так, что лампа, колыхнувшись, пустила струю копоти.
Душно было в комнате. Лена расстегнула шубку. Она была напугана, сражена… Подошла к окну, открыла форточку - дым тотчас пополз в нее, но свежий воздух не шел. Лена шагнула к шкуре, прикрывавшей "берлогу" Всеволода.
За шкурой была крошечная комната, видимо отгороженная от большой. В маленьком окне решетка, как в тюрьме. Но в самой берлоге неплохо. Много снимков: Всеволод на теннисе, Всеволод фехтует, Всеволод в лодке с веслами (Лена узнала Боровиху), у Москвы-реки, картинно опершийся о парапет…
На столе несколько бронзовых пепельниц, флакон дорогого одеколона, пустые папиросные коробки. Никаких там логарифмических линеек или каталогов, которые Лена почему-то обязательно ожидала увидеть у мужчины, молодого инженера… На узком диване с вылезшими пружинами заношенная шелковая рубашка и, наконец, единственный знакомец - расстегнутый желтый портфель. Пустой. Все-таки Лена рассматривала все с интересом, вещи принадлежали Всеволоду, ей было любопытно.
Над столом висели и другие фотографии: девушки в легких одеждах, одна на кого-то очень похожая. На кого же, на кого? Внизу мелькала косая надпись: "Севочке от И., помни о вечере, декабрь двадцать девятого…" Декабрь двадцать девятого? Значит, это было совсем, совсем недавно?
Лена услышала шаркающие шаги, вернулся старик.
- Что, ждешь? - он заглянул в берлогу посвежевший, только глаза блестели еще сильней и ярче. - Все ждешь? Ну жди, жди.
Откинув шкуру, пошатываясь вошел, почти рухнул на диван, уставился на Лену пронзительными глазами.
- Почему стоишь? Садись, рядом садись! Поговорим… - приказал старик.
Лена не двинулась с места, он все больше пугал ее.
- Нам не о чем говорить. Мне нужен Всеволод… - сказала наконец.
- Ах, Всеволод! Со мной, значит, не хочешь? Так, так… Не желаешь говорить со стариком! А может быть, я тебе знаешь кто? Будущий… будущий свекор! - Он захохотал, язык у него заплетался все сильней.
- Какой свекор? - со страхом спросила Лена.
- Не знаешь? Ха-ха… А Севка мне про тебя рассказывал, вспоминаю… Он кого хочешь окрутит, ты ему не верь… Он хлюст, хоть и сын мне… - Старик быстро хмелел.
Лена слушала его с ужасом, с отвращением.
- Я Севке мешаю, он мне денег не дает! И удрать хочет, что ему отец? А ты подходящая… Поняла? И дура, и с квартирой, и дядюшка со связями. Из Отовента выгонят - в другое место ткнет. По-родственному, ха-ха… Севка сам говорил!.. Ловко? - он закашлялся, кашлял долго, сплевывая на пол.
Лена смотрела на него потрясенная, с холодеющими руками. Слова его были как пощечины.
- Вы говорите неправду. Этого не может быть, - нашла в себе силы ответить.
Он даже не взглянул на нее. Растянулся вдруг на диване с ногами, откинув худую жилистую руку с перстнем.
- А ты перед ним и уши развесила! Раскисла!.. Еще бы, красавец, модник… Эх, цыпленок! Все равно, теперь тебе от ворот поворот будет. Дядьку твоего, Стахеева, вычистили? Не нужна ты теперь Севке будешь. Я-то его знаю… - Он поднял седую всклокоченную голову, блестя глазами, прислушался. - Да вот и он сам! Не один, а с очередной… - опрокинулся навзничь и сразу захрапел.
По коридорчику за стеной простучали шаги. За шкурой в той комнате хлопнула дверь, голос Всеволода громко произнес:
- Папаша, конечно, пропивает последнюю фамильную ценность, а лампа догорела и коптит…
И низкий женский, страшно знакомый:
- Тем лучше. Люблю полумрак.
Лена узнала его мгновенно: та черноволосая с кисеей, на вечеринке в Замоскворечье! Это ее, ее фотография на стене!
Изо всех сил сжимая беретик, Лена заставила себя сделать эти два шага от стола, мимо спящего с открытым ртом старика, к шкуре, откинуть ее…
Услышала, как сквозь туман, трусливо-недоуменный возглас Всеволода:
- Вы? Были там? Каким образом?..
И, не глядя, ничего не соображая от унижения, стыда и горечи, не слыша еще каких-то оскорбительно-удивленных, равнодушных слов, бросилась бежать. К двери, по выщербленному темному коридору, мимо кухни, в сени - прочь, прочь!..