- Сыночек…
Но он, скользнув за дверь, уже исчез из сарая.
Необычайной силы и совсем близкий удар ахнул над степью. И - еще далекие - чьи-то радостные крики, победный гул…
Кузьминишна смело поднялась с колен. Яркие отблески озарили ее просветленное лицо.
- Родимые, да приходите ж скорей, освободите! Жизни, жизни новой люди хотят! Порядка… Правды! Свои же вы, родимые! Приходите!..
Глава вторая
ПРИСТАНЬ
РАССВЕТ
К середине мая, поддержанные населением окрестных станиц и хуторов, войска Красной Армии окончательно освободили Кубань. Остатки разбитых частей генерала Деникина в панике бежали в Крым. По всей Кубани прочно установилась Советская власть.
Ясным весенним утром на привокзальной площади Армавира, пострадавшей от последних боев, начался субботник по ее расчистке. Каменные дома с выбитыми стеклами были завалены грудами кирпича и штукатурки. Многие деревянные постройки сгорели за время пожара целиком. Но черные, обуглившиеся бревна еще лежали возле печей и труб.
Жители вышли работать семьями. На площадь пригнали подводы. К ним подносили кирпичи, железный лом. У подвод распоряжались красноармейцы, сортировали кирпич. Мутная, прогретая солнцем пыль висела над площадью.
Кузьминишна с группой работниц табачной фабрики помогала разбирать обвалившийся угол дома. Ведрами, бадейками или просто мешками они ссыпали осколки кирпичей и штукатурки в растущую среди площади кучу. На ней ковырялись ребятишки, между ними - Дина с Леной.
- Гляди, опять цельный! - крикнула Дина, гордо поднимая с одной стороны белый, с другой дочерна закопченный кирпич.
- Вовсе не целый, а треснутый, - с завистью сказала Лена. - А у меня черепушки одни…
Набив подол, она с трудом высыпала их в корзину.
- Доченьки! - позвала Кузьминишна.
Дина положила кирпич, погрозила подскочившему к нему мальчишке: "Мой, не тронь!" - и побежала к ней. Лена тоже.
- Последнее ведро стащить пособите, умаялась. После водицы принесите да умойтесь. Ребят нынче кормить посулились.
На площадь, громыхая, въезжала походная кухня с подпрыгивавшими котелками.
- Мы, нянечка, так. - Лена протянула грязные, заскорузлые ладошки. - Мы чистые!
- Знаю, какие чистые. С того края беритесь!
Девочки схватились за ведро, Кузьминишна подобрала охапку щепок, взялась тоже. Они отволокли ведро к груде обломков. Потом Кузьминишна вытащила из-под опрокинутого ящика жестяную банку с бечевкой вместо ручки, и Дина с Леной, помахивая ею, побежали к водокачке.
У крана толпился народ. Вода лилась изогнутой блестящей струей, ее цедили в кружки, подбирали горстями, ловили ртом… Дина протиснулась, сунула банку. Белый от пыли подросток замахнулся на нее бутылкой, но Дина все-таки набрала воды.
- Ленка, иди напейся! Где застряла?
Лена не откликнулась. Она стояла на засыпанной шлаком тропинке и неотрывно смотрела куда-то. Дина подбежала, пихнула ее кулаком:
- Глухая? Раздадут кашу, ходи тогда голодная!
- Санитарный, - тихо сказал Лена. - Санитарный поезд!
К водокачке близко подходили запасные пути. На них стояло несколько вагонов. Они были необычны: выкрашены ярко-зеленой краской, со сверкающими заплатами на крышах. Из окон выглядывали подвесные белые койки…
Девушка в красной косынке, напевая, мыла в тамбуре ближнего вагона пол. Вторая, забравшись на табуретку, протирала на стене большой красный крест.
- Девчоночки! - крикнула девушка в косынке. - Водицы мне, миленькие, не смените? Уф, взмокла!
Дина поставила банку, перебежала по шпалам, встала, задрав голову. Лена подошла ближе.
- Уф, взмокла, жарища чертова! - Девушка выплеснула грязную воду, протянула Дине ведро.
- Это у вас… санитарный? - спросила Лена, тронув поручень.
- Санитарный. "Эх, яблочко, да куды котишься…" - во весь голос запела девушка.
- Экая ты горластая! - засмеялась вторая, с табуретки. - Ладно, Андрей Николаевич в город поехал.
- Андрей Николаевич петь никогда не запрещает. Что же вы, девчоночки?
Дина с ведром в руке уставилась на висящий в тамбуре плакат: по розовой горе среди частокола пробиралось белое чудовище на мохнатых ножках.
- Ой, что это?
- А это, любушка, вошь. Вошка тифозная, небось знаешь? Слетаешь за водой-то или я сама?
- А вы откуда?
- Мы, любушка, дальние. Из Москвы.
Тогда, шепнув Лене: "Стой здесь!" - Дина вихрем помчалась к водокачке. Расталкивая сбившихся у крана людей, деловито объясняла:
- Мне с поезда велели. Вон, санитарный! Дайте набрать, они дальние, из Москвы!
Расплескивая ведро, она припустила обратно, а Лена все не сводила глаз с красного креста. Дина втащила ведро на подножку, крикнула:
- Бежим к бабушке, наедимся и после опять сюда!
- Погоди! - Лена мотнула головой, вскарабкалась тоже на ступеньку. - Моя мама с братиком на таком санитарном уехали… - проговорила громко. - Мама моя с братиком! И пропали…
- Мама твоя? - Девушка отжала тряпку, внимательно посмотрела на нее. - Ну, это, видать, не с нашим. Мы из Москвы. Сами-то здешние?
- Здешние, здешние! - заторопилась Дина. - С бабушкой ее живем. Она теперь на табачке сторожихой работает, а раньше в госпитале…
Подскакивая, она старалась разглядеть сразу и надпись на плакате, и что-то внутри вагона.
- Написано: "Во-ши - раз-носчики тифа. Бо-ритесь с во-шами!" - прочитала, тыча пальцем.
- Не вошами, а вшами, - строго поправила девушка. - Ты грамоте училась?
- Меня папка, пока живой был, учил. А моя мама в городе Саратове… Ух, кроватей сколько! Зачем та крест моет?
- Вы, девчоночки, сюда не лазьте, эти вагоны под раненых готовим, скоро подвозить начнут.
- И те под раненых?
- Те под ребят беспризорных. "Эх, яблочко, да ку-ды…" - И девушка снова замахала тряпкой.
Дина спрыгнула с подножки, стащила Лену, подхватила банку. Обе зашагали обратно к площади. Лена на ходу оборачивалась.
Минут пять спустя они уже стояли рядом с Кузьминишной в длинной, выстроившейся у походной кухни очереди, среди серых от пыли людей с плошками и мисками в руках. Над кухней струился еле видный в полуденном зное пар. Азартно выстукивая черенком ложки по банке и облизываясь, Дина громко говорила:
- Добавку будут давать, мы и Алешке выпросим. Вдруг придет сегодня, да, Ленка? Каша пшенная, вку-усная!
А Кузьминишна, утирая разгоряченное лицо и оглядывая растянувшуюся очередь, вздыхала:
- Ой, доченьки, умаялась я нынче! День-то, денек какой? Благодать!..
…С той страшной ночи, когда Кузьминишна встретилась наконец с Леной в сараюшке, как и обещал ей будто с неба свалившийся Алешка, прошло уже порядочно времени. Алешка убежал тогда от них в озаренную вспышками ночь…
Кузьминишне иногда казалось, что его и не было вовсе. Просто это бог услышал ее горячую мольбу и послал мальчишку, чтобы свести ее с Леной. Да, но тетя Феня, которой она "шумнула" переданные им слова? Та-то была живая, своя! И как раз она устроила вскоре Кузьминишну на новое жилье, а главное, на работу - сторожихой табачной фабрики.
Сейчас, правда, это была не фабрика, а склад самых разнообразных товаров - от картошки с махоркой до реквизированных у армавирских богачей ковров и канделябров. Ковров было маловато, картошки с махоркой тоже не густо. Но склад охранялся, и Кузьминишна, у которой были теперь уже две подопечные - Лена и Дина, - бесконечно рада была, что они имеют крышу над головой и кусок ржаного, пополам с лебедой хлеба за сравнительно легкий труд: сиди себе у перекрещенной ржавыми болтами двери, а в случае чего "шумни" шагающему неподалеку красноармейцу в лаптях и с винтовкой за плечом!
Поселились они трое - Кузьминишна, Лена и Дина - у тети Фениной знакомой в чулане. После нескольких тяжелых, как бред, ночей и дней, когда шли последние бои за город, Кузьминишна встретила тетю Феню у вокзала, рассказала все, та и отвела их сюда. На расспросы же об Алешке ответила так:
- Цел мальчонка. И к вам, дай срок, прибежит. Горе у него - близкий человек раненый… В ту ночь, как город у белых отбивали, ранило его. Заместо отца он Алешке-то! Будет ли живой, не знаем…
Кузьминишна покачала головой. У кого его не было, горя? Вот и у Дины, приставшей к ним, как бездомный щенок пристает и навсегда привязывается к обласкавшему его человеку, тоже нет семьи. Разве это не горе?
Но как весенняя трава пробивается из земли сквозь щепки, камни и мусор, так радость жизни рано или поздно побеждает тревогу, усталость и душевную боль.
Глядя на Лену с Диной, с упоением игравших в чижика или лепящих булки из смоченной дождем земли на заброшенном фабричном дворе - девочкам разрешали возиться тут, пока она дежурит, - Кузьминишна думала наконец-то начинается жизнь!
АЛЕШКА
Алешка хорошо помнил мать, отца не помнил вовсе - тот пропал без вести в шестнадцатом году, когда мальчику сравнялось три года. Но где-то в памяти остались жесткая шинель да сильные руки, подбросившие на прощанье сына к потолку их мазанки.
Мать работала на табачной фабрике, набивала гильзы. Вскоре ее выгнали с табачки. За что, почему, Алешка, конечно, не понял. Слышал только, что некоторые ругали Катерину Лопухову за непокорность хозяину и острый язык, другие же втихомолку называли "правильной". Мать стала куда-то пропадать. К ним в мазанку приходили совершенно незнакомые люди, долго, завесив окошки, читали истрепанные листки, курили, спорили. Иногда упоминали имя отца и слово "фронт" - Алешке он представлялся чем-то грохочущим, страшным и заманчивым, вроде цеха в табачке, где делали дорогие сорта сигар…
А потом мать увезла Алешку из города в станицу. Там, в просторной белой хате с вышитыми полотенцами и образами в углу, их встретила бабка, отцовская мать. Мать положила на лавку узел с одеждой, деньги, поклонилась бабке в ноги и, пряча светлые, как у Алешки, глаза, сказала:
- Сбережете мальчишку - до гроба помнить буду.
- Сама берегла бы, непутевая! - сурово ответила бабка.
Она была костлявая, с черным, высохшим лицом. Алешка вцепился тогда в мать, хотел зареветь, ему пусто и тоскливо показалось в хате после шумного города. Но лицо у матери было такое, что он понял - плакать нельзя.
Бабка присела на лавку. Темной, неласковой рукой провела по Алешкиной щеке. А мать повторила:
- Сберегите! Не за себя прошу, за мужа, сын ведь вам… - и ушла.
С тех пор мальчик видел ее только однажды, в страшный сентябрьский день восемнадцатого года.
С утра от города доносились раскаты выстрелов, по проселку всю ночь гнали войска. Мать пришла в своей городской плюшевой жакетке, почему-то скрываясь от соседей, огородами. Она была не одна: с ней пришел плечистый мужчина в кожанке. Мать как обняла Алешку, так и замерла, шепча: "Сынок мой, сыночек…" Спутник ее - звали его Иваном Степановичем - был веселый, замысловатый. Шутил с бабкой, говорил загадками, а сам все поглядывал в окно. Когда стемнело, они с Алешкой вышли в огород. И тут он спросил:
- Ну как, сынок, у бабки-то живется?
- Без мамки плохо.
- Ничего, терпи. Скоро другая жизнь начнется! Ты никому не болтай, что мы с матерью у вас сегодня были.
- А зачем она меня сюда отдала? - с обидой спросил Алешка. - Я тоже в город хочу! Бабка ее бранит - пропащая…
- Это она от темноты. Мать твоя золотой человек, за вас себя не жалеет. Хочет, чтобы все люди хорошо жили, равно.
- Как это - равно?
Иван Степанович засмеялся.
- В вашей станице, к примеру, у кого хата всех богаче?
- У лавочника. Не хата - целый дом. Еще у попа.
- Во-во! А ребята у них босые да в заплатках ходят?
- Что вы, дядя!.. - Алешка заулыбался.
- А едят они вволю, как ты думаешь?
- Едят-то? Ха!.. У дьяконова Веньки морда поперек шире, одно сало жрет. И дразнится.
- То-то и оно. А другим есть нечего и портки - заплата на заплате. Верно?
- Верно.
- Вот мать и хочет, чтоб у всех ребят всего вволю и поровну было. Вырастешь - поймешь…
В подсолнухах за огородом осторожно засвистал кто-то. Иван Степанович сунул Алешке вынутый из кармана леденец в пестрой бумажке, шепнул:
- Беги, зови ее.
Алешка нашел мать в сенях. Опять она прильнула к нему, не могла оторваться. Иван Степанович ждал в дверях, отворотившись.
- Полно, будет, - сказал наконец. - Не рви ты свое сердце!
- А если не свижусь больше? - громко спросила мать, и глаза у нее стали необыкновенные.
- Алеша, сынок. - Иван Степанович подошел, повернул его сильной рукой за плечо. - Если что, меня в городе ищи…
- Идем! - сказала мать, подымаясь с колен. - Пора.
И они ушли, провожаемые недобрым взглядом бабки. Алешка долго смотрел, как они пробираются огородами, но не плакал.
А ночью в станице начался переполох. Бабка увела Алешку в погреб и там, причитая, держала возле себя. Наутро же, когда стихло вокруг, перепуганная насмерть соседка прибежала к погребу и рассказала: на рассвете прогнали шоссейкой связанных красноармейцев, а с ними их Катерину! Идет, тоже связанная, и песню поет…
- Непутевая, - только и сказала бабка.
В тот же день Алешка убежал в город.
Куда повели мать? Где искать ее? Город был, как перед грозой, тревожный, смутный. Ноги привели мальчика к их мазанке, к табачной фабрике. В мазанке жили чужие люди, принявшие Алешку за воришку, попрошайку; во дворе, где он знал каждый куст, каждую лозину в ограде, его встретил злобным лаем незнакомый пес…
Куда идти?
Алешка твердо решил к бабке в станицу не возвращаться. Прокормится как-нибудь возле базара, не пропадет. Будет искать следы матери или Ивана Степановича. Вскоре Алешку приютила тетя Феня, работница табачки. Фабрика была закрыта, про мать тетя Феня ничего не слышала, работала теперь в госпитале. А с Иваном Степановичем…
Очень скоро Алешка догадался, что тетя Феня, всегда тихая, незаметная, связана с теми же людьми, что и его мать. И к ней по вечерам приходят, с жаром спорят, читают что-то. Потом она молча устраивает пришедших спать, кормит, тайком сушит одежду и к утру выпроваживает.
Присмотревшись к Алешке и поняв, что он умеет держать язык за зубами, тетя Феня понемногу стала поручать ему караулить за углом - нет ли за кем слежки, или снести к вокзалу плетенку с едой, а может, и кой с чем другим…
Здесь, у вокзала, Алешка и встретился с Иваном Степановичем. Тот страшно изменился, был худ и изможден, но мальчик сразу узнал его. Бросился, зарыдав от радости, к нему на грудь, прижался… Иван Степанович отвел его в сторону, сказал глухо:
- Сыночек!..
А про мать только:
- Ты память о ней, как совесть свою, береги. Она героем была. Я же тебя, пока живой, не брошу.
- Убили… ее? - прошептал Алешка.
Иван Степанович молча стиснул горячими ладонями его голову.
Алешка остался в городе у тети Фени. Не было у него теперь ближе человека, чем Иван Степанович! Где бы тот ни был, что бы ни делал, Алешка всегда старался быть рядом. И, расторопный, смышленый, скоро стал ему настоящим помощником.
ВСТРЕЧА
От города к вокзалу двигался неуклюжий, с брезентовым верхом автомобиль. За ним по дороге катилась повозка. Не доезжая вокзала, они свернули к пустырю, к стоящему на запасных путях санитарному составу. С повозки на ходу спрыгнул худой старичок в парусиновой косоворотке и пенсне. В руках у него был портфель. От санитарного состава навстречу бежала девушка в красной косынке.
- Все в порядке? - спросил старичок. - Готовы?
- Готовы, Андрей Николаевич, заждались… А у вас как?
- Удалось разыскать того мальчика, сына Лопуховой.
- Разыскали? - Она радостно всплеснула руками. - Ой, хорошо!..
- И знаешь где? Возле тяжелораненого члена Ревкома, которого тоже везут в Москву. - Он показал на автомобиль. - Они оба там. Зови наших, начинают подвозить. Будем помогать.
Девушка побежала обратно к санитарным вагонам. От них уже быстро шли люди в халатах, с носилками…
Колыхнувшись, автомобиль развернулся и стал. Вокруг него засуетились. Первым из дверцы вылез босой светлоголовый мальчишка. Это был Алешка. Он очень исхудал, оброс волосами. Угрюмо смотрел на подходившего врача и санитаров. Когда те помогли спуститься двум забинтованным, опиравшимся на их плечи раненым, мальчик обежал автомобиль, сунулся под брезент, умоляюще проговорил:
- Иван Степанович, слышите? Сейчас принимать будут, чуете?
Из кузова вынесли и бережно опустили на землю носилки с неподвижным раненым. Из-под простыни видна была только большая рука и обвязанная марлей голова.
- Чую, Алеша.
Голос раненого был глухой, как видно, он с трудом подбирал слова, а воспаленный блестящий глаз смотрел из-под марли на край носилок. Алешка припал к ним, поправил свесившуюся руку…
- Пусти, братишка, - сказал санитар, отстраняя его. - К вагону понесем.
- Парня… не гоните, - проговорил раненый, и снова настойчиво блеснул из-под марли его глаз. - Кто здесь с поезда… ребят в детдом собирает? Сказать хочу.
Санитары, пошептавшись, позвали приехавшего на повозке старичка.
- Меня спрашивает? Сейчас.
Он подошел, нагнулся над носилками:
- Слушаю вас, товарищ!
- Вот что…
Большая, с неподвижными пальцами рука раненого задвигалась, он хотел откинуть мешавшую простыню, и старичок осторожно убрал ее. Но рука, подергавшись, сползла и тронула прижавшегося к носилкам Алешку.
- Вы парнишку этого… в детский дом… А пока пусть со мной… в вагоне. Со мной оставьте… до Москвы!
- Я понял. - Андрей Николаевич, не разгибаясь, ловил прерывистые его слова. - Все, о чем вы просите, сделаем. Я уполномоченный от деткомиссии. Будьте совершенно спокойны!
- Все. Теперь несите.
Андрей Николаевич опустил простыню. Санитары взялись за носилки. Алешка, перебегая, поддерживал их и старался еще раз заглянуть в глаза раненому. Тот лежал тихо, белая голова качалась в такт с шагами в ногу идущих санитаров. Андрей Николаевич нагнал Алешку.
- Ты поедешь в изоляторе, - сказал тихо. - Врач разрешил. Если что будет нужно, ищи меня в детских вагонах. Понял?
Мальчик поднял на него запавшие глаза, хмуро кивнул.
А от города к вокзалу уже тянулись по утоптанному, поросшему бурьяном пустырю подводы. В них, привалившись к скатанным шинелям, друг к другу, сидели и лежали раненые. Те, кто мог идти, на ходу соскакивали, ковыляли навстречу санитарам.