ТРОЕ
Туман расходился, уступая дорогу рассвету. Разбуженные им, еще не потускневшие от городской пыли каштаны и акации зашевелили листьями. В ветках пискнула пичуга. Прогромыхала за углом двуколка, из казармы выехали с бочкой по воду. В единственной на всю улицу лавчонке хлопнула ставня. Начиналось утро.
Прикорнувший в нише серого здания тюрьмы мальчишка сел, поскреб пятерней взлохмаченные волосы. За оградой казармы проиграли побудку. Звук, дрожа, поплыл по кривым улочкам, только тюремные ворота хоронили ночной покой. Часовой у ворот дремал, откинувшись к стене. Мальчишка вылез из ниши, отряхнулся, заправил рубаху в штаны и подошел к часовому.
- Дядечка, - сказал, распуская по лицу умильную, придурковатую улыбку, вовсе не вязавшуюся с настороженным и умным взглядом голубых глаз, - время не скажете?
- Пошел отсюда!
Мальчишка не тронулся с места.
- Дядечка, у меня папаня тут заарестован. Пустите хлебца передать, вторые сутки не евши!
Часовой привычным движением тронул приклад.
- Его ж нынче обязательно выпустят, - ничуть не смущаясь, продолжал мальчишка. - Или завтра. Он же сапожником работает…
Часовой встал, разминая затекшие ноги.
- Будет врать-то! - беззлобно проворчал он. - Сапожник… Который день у тюрьмы околачиваешься? Нету никого, всех окопы рыть угнали. Отойди! - вдруг заорал сердито.
- Ой, угнали? - притворно удивившись и почему-то обрадовавшись, мальчишка крикнул бодро: - Спасибо, дядечка! - и, отбивая черными пятками булыжник, побежал от тюрьмы.
С середины улицы он пошел тише. На лицо вместо умильного и просящего легло деловое, суровое выражение. Глаза смотрели строго, лоб прорезала морщинка. На перекрестке мальчишка задержался: от окраины к центру медленно шли казаки. За ними везли на подводах крытые рваным брезентом ящики; растянувшись цепью, плелись неоседланные кони с подведенными животами и выпирающими ребрами. За конями шел бык, тяжело перебирая стертыми в кровь ногами. Все это - и казаки в папахах и бурках, несмотря на теплую погоду, и изможденные кони, и усталый бык - было пропылено, серо и измучено, как видно, долгим переходом.
Когда улица опустела, кто-то негромко окликнул мальчишку:
- Здесь я, Алеша!
В тупике у заколоченного дома сидел на завалинке мужчина в пиджаке и косоворотке. В руках он держал новый картуз. Мальчишка вздрогнул, хотя похоже было, он ждал, что его окликнут. Оглянулся, подошел.
- Что? - быстро спросил мужчина, играя картузом и глядя в сторону.
Мальчишка стоял молча, вытянувшись. Мужчина повернулся к нему, над губой у него стал виден шрам.
- Что случилось? Почему не отвечаешь? - повторил тревожно.
- Не довезли, - с трудом, глухо проговорил мальчишка.
- Не… довезли?
Оба замолчали надолго.
- Так. Где?
- Разъезд уже видать было, Иван Степанович, родненький! - прошептал с тоской мальчишка.
С каждым его словом наливалось горечью и гневом лицо мужчины. Алешка смотрел с отчаянием.
- Сам видел?
Вместо ответа мальчик задрожал. И мужчина положил ему на плечо сильную руку:
- Сядь. Ты-то разве виноват? Ну, будет, полно.
Добавил, чувствуя, как бьется под рукой худенькое плечо:
- Ничего, Алеша, сынок, отольются им вдовьи слезы. Будет на нашей улице праздник, и скоро. Значит, у разъезда? Стемнеет - перевезем. Ах, будьте вы прокляты!
Так они посидели рядом, думая об одном, взрослый и ребенок. Наконец взрослый заговорил:
- Знаешь, где меня искать, если понадоблюсь?
- У тети Фени? - встрепенулся Алешка.
- Нет. Вчера и ее забрали, ты туда не ходи. Хату всю по бревнышку разнесли.
Поднялся, заходил широко, твердо.
- Слушай меня: надо караулить зорче прежнего. Федосья Андреевна здесь. - Он кивнул в сторону тюрьмы. - Могут повести их куда или что…
- Всех окопы рыть угнали, часовой сказал!
- Окопы рыть? Это уже лучше. Чувствуют, дело плохо… Надо проверить, так ли это. Постарайся дать Федосье Андреевне знать: наши близко, должны подойти к ночи. Понял?
Теперь кивнул Алешка.
- Действуй, но осторожно. А пока вот, возьми… Голодный небось, как… кутенок.
Иван Степанович улыбнулся, и сразу неузнаваемо изменилось его лицо, порозовел шрам над губой. Вынув из кармана, положил на завалинку узелок с едой. Легко, ласково провел ладонью по светлой нестриженой голове мальчика и пошел прочь.
- Зачем? А сами? - крикнул было тот.
Но присмирел, неотступно следя за удалявшимся спокойным, размеренным шагом Иваном Степановичем. Картуз поблескивал у него на голове, вынутая из-за голенища тросточка чертила воздух. Скоро он был уже далеко. Алешка подождал, развязал узелок и, поглядывая то на темные тюремные ворота, то в конец улицы, где светлым пятном подступала к городу степь, стал жадно есть.
Когда Дина с Леной подходили к зданию тюрьмы, Алешка сидел уже ближе к ней, под каштаном. Мурлыча, строгал самодельным кривым ножом какую-то щепку.
- Здравствуй! - закричала Дина, бросая Лену и подбегая к нему. - Я тебя во-он откуда увидела!
- Здорово, - не очень дружелюбно отозвался мальчик.
Лена радостно смотрела на него. Конечно же, это был он! И он тоже узнал ее, только не показывал виду!
- А мы вот ее бабушку искать идем, - тараторила Дина. - Ты что здесь делаешь?
- Так.
Алешка вдруг изменился в лице. Ворота тюрьмы распахнулись. Из них вышли несколько офицеров.
- Слушай, ты… Бабку ее искать? - вскакивая, быстро спросил Алешка. - Которую вчера с толкучки забрали?
- Да! А ты откуда знаешь?
Дина уставилась на него, Лена подошла ближе.
- Знаю, ну! Вы вот чего: здесь стойте. Стойте здесь, я спрошу.
Подмигнув зачем-то Дине, он размашисто пошел вперед. Тот же часовой, выпустив последнего офицера, гремя засовом, запирал ворота. Дождавшись, пока военные скрылись в проулке, Алешка подбежал к нему.
- Дядечка, а дядечка! - сказал, распуская по лицу прежнюю улыбку. - Мне еще про бабку одну старенькую спросить…
- Опять пришел?
- Дядечка, их окопы рыть, вы сказали, к фруктовым садам погнали?
- Ишь, постреленок! То ему папаньку, то бабку… Брысь отсюда!
- Дядечка, ска-ажите! Всех-всех погнали?
Часовой отмахнулся от него, как от мухи:
- Сказано - всех. Пусто в амбаре, одним тараканам раздолье. Брысь!
- К фруктовым садам, за город?
Часовой не ответил, но едва заметно кивнул и затянул унылую песню, в которой только и можно было разобрать слова: "Эх, да жизнь, ох, да жизнь…"
Алешка отошел степенно, потом брыкнул ногой и полетел к каштану.
* * *
Большие фруктовые сады, раскинувшиеся за городом, принадлежали когда-то крупному торговцу, разбогатевшему во время войны на поставках муки. Изгороди вокруг садов давно не было. Скелеты пустых оранжерей стояли с выбитыми стеклами, сторожа убежали вместе с хозяином.
В это весеннее утро засыпанные белыми лепестками вишневые и яблоневые рощи были особенно хороши. За ними в цветниках, разделанных когда-то сортовыми левкоями и гвоздиками, зеленела степная трава.
Окопы рыли сразу за цветниками. Похожей на свежую рану полосой вспарывали они землю, опоясывая сады.
В окопах работали пригнанные из тюрьмы арестанты - уголовники, политические и взятые "ни за что", вроде Кузьминишны. Конвойных было мало. Они бродили среди молчаливых, измученных людей. Только вокруг небольшой группы, рывшей отдельно, конвойные стояли цепью. Сухой шелест падающей земли, звон лопаты, резкий окрик иногда нарушали тишину.
Кузьминишна работала среди женщин. Потемневшее лицо ее было скорбно, морщины запали у рта. Она обтирала опухшей рукой лоб, вздыхала, шептала что-то…
- Но, пошевеливайся! - крикнул конвойный соседке Кузьминишны, когда та, отшвырнув тяжелый ком, в изнеможении упала на насыпь.
- Не видишь, хворая она! - закричала Кузьминишна. - Изверги бессердечные! За что над людьми издеваетесь?
- Молчи, старая! Велено копать, и копай.
Кузьминишна помогла женщине сесть.
- Терпи, касатка, найдем и мы правду, - сказала громко, прикрывая глаза и вглядываясь вперед.
От залитых светом яблонь к окопам, блестя на солнце погонами, приближались офицер и военный в нерусской форме, с презрительным длинным лицом.
Кузьминишна, припадая к земле, неловко взобралась на насыпь. И вдруг быстро пошла к ним навстречу. Конвойный нагнал ее, схватил за плечо, но она с такой силой крикнула: "Не трожь, окаянный!" - что он отвел руку. И, маленькая, решительная, встала перед подходившими.
- Дозвольте спросить, имени вашего и звания не знаю, - внятно сказала Кузьминишна, - за что людей мучают? Женщину хворую избили, от меня ребенка малого оторвали. Где правды искать? Коли виноваты в чем - разберитесь, коли нет - отпустите.
- А? Что? - брезгливо спросил военный. - Уберите ее.
Конвойный, точно проснувшись, дернул Кузьминишну, взмахнул прикладом. И тотчас из-за яблонь, белой стеной отгородивших сад от поля, долетел отчаянный детский крик.
Кузьминишна упала. Грубые руки конвойных оттащили, сбросили ее в окоп. Она силилась рассмотреть что-то, но чугунные ноги в сапогах загораживали ей глаза. Изловчившись, увидела: от срубленной яблони к их окопу метнулась девочка в знакомом платье с совершенно белым лицом. За ней выбежала другая, постарше, какой-то мальчишка… Они загородили девочку от конвойных, быстро повели обратно.
- Прекратить безобразие! - раздраженно сказал офицер. - К ночи закончить эту линию. Проследите, чтобы к арестованным никто из населения не подходил. За нарушение - стрелять.
ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ
Залп хлестнул тишину и пронесся над степью.
Алешка прислушался. Отсюда, из разрушенного сарая, участок, где рыли окопы, был виден хорошо. Костры горели, вспугивая притаившуюся ночь. Срубленные яблони белыми ветками хватались за землю, за ними двигались тени работавших. Нарастающий гул шел от города, в нем тонули отдельные выстрелы.
- Слышишь? - шепнула Дина, пробираясь к Алешке и держась за свисавшую балку.
- А то нет?
Лена, прижавшись щекой к вздрагивающему бревну, лежала на земле. Весь этот страшный день они просидели здесь, в сараюшке, следя за арестованными, среди которых девочка утром с радостью и ужасом узнала Кузьминишну. Алешка иногда убегал куда-то, наказывая "наружу не вылезать, чтоб ни одна собака не видела", возвращался, снова убегал. Притащил охапку прелой кукурузной соломы, несколько печеных картофелин. А к вечеру, когда арестантов почему-то стали охранять строже, началось "это": гул, отблески, раскаты…
Новый залп качнул землю. Оранжевая вспышка зажгла небо, погасила костры у окопов. Потянуло дымом, горящей травой. Алешка насторожился. Как кошка, бесшумно перебежал к двери. Кто-то осторожно, но уверенно шел к сараю.
- Иван Степанович, вы?
- Я.
Когда снова ахнул и рассыпался орудийный раскат и порозовело в щелях крыши небо, Лена увидела - в сарае стоит незнакомый мужчина.
- Сидите, молодцы? - спросил он спокойно, даже весело. - Сколько вас тут? Трое? - Он притянул упиравшуюся Лену. - А это чья? Та, что бабку свою искала? Ничего, скоро свидитесь. Эх ты, зяблик!
Лена недоверчиво слушала его.
- Зачем там стреляют? - жарко зашептала Дина. - В городе стреляют? Зачем?
- Надо, значит. Вы не бойтесь, далеко это, сюда не достанет. В город все равно теперь не попасть.
Лена смотрела на пришедшего во все глаза. Она уже видела его где-то. Давно, но видела! Где, где?
- Оно, конечно, подальше бы вам быть, ребятишки, по домам, у кого они есть. Да что поделаешь? В горячее время растете… - Голос у мужчины стал мягче, и Лена вдруг отчетливо вспомнила: это же тот, со шрамом, из их купе, когда они ехали с мамой и Игорьком!
- Теперь уже настоящее военное положение? - снова жарко зашептала Дина. - Алешка говорит, наступают сюда. Кто, красные, да?
- Красные. Здесь окопы роют, а они с другой стороны от реки, в обход. Слышишь, где жарят? - Мужчина засмеялся и щелкнул Дину по голове.
Вспышки над городом замелькали чаще. Но гул выстрелов заглушал растущий шум в окопах. Мужчина подвел Алешку к двери, нагнулся, заговорил очень тихо. Мальчик сосредоточенно слушал.
Яркая вспышка осветила сарай, сваленные ржавые обручи, ворох соломы… Мужчина сказал еще что-то, обнял Алешку и исчез.
- Слушай… Как ее звать, бабку твою? - позвал мальчик Лену.
- Нянечку? Дарья Кузьминишна. А зачем?
Быстрые шаги прошуршали в ответ. Дина перебежала сарай, подтянулась к единственному окошку.
- Куда он?
- Не знаю.
Помогая друг другу, девочки вскарабкались по свисавшей балке, высунули в окошко головы. Костры у окопов догорали. В их неверном свете стало видно: от сарая пробирается по полю маленькая темная фигура.
Алешка шел не спеша. Когда законченные ряды окопов остались позади, он спрыгнул, пробежал по пахнущему черноземом дну, вылез и пошел напрямик, не скрываясь. Уже видны были и арестанты, и стерегущая их охрана. Два конвойных обрубали лопатами сучья яблони и бросали их в костер.
- Дядечки! - Алешка вдруг опустился на землю. - Милые, пособите!
Конвойный прищурился в темноту:
- Пищит там кто?
- Дядечки, это я!
Алешка подполз к костру. Сырые ветки, разбрасывая завитой дым, чернели на углях и не разгорались.
- Ты откуда взялся?
Подбирая отлетевшие головешки и швыряя их в костер, Алешка шептал:
- Я разожгу, сейчас разожгу! Давайте щепок сухих принесу?
- Пошел прочь, не до щепок…
- Да я же… У меня же тут бабка старая, так, ни за что забратая. Видали, ее прикладом огрели, когда старший утром приходил? Дядечки, давайте я разожгу…
- Пошел прочь! Слыхал приказ? Кто к арестованным подойдет - стрелять.
- Вы не бойтесь, не подойду я… А в городе, в городе чего! Войска из казарм угоняют. От самого вокзала аж до табачной фабрики все бегут! Красные с реки подходят…
- Будет трепать-то…
- Лопни мои глаза! Вот, слушайте.
Далекий удар снова зажег небо, и снова близко подошла насторожившаяся ночь. Конвойный присел у огня, второй, тоскливо оглянувшись, сказал:
- Эх, бросить бы все да к дому! Видал, что делается? Баб окопы рыть согнали, а сами тикают.
Тогда Алешка, хватая его за сапоги, быстро заговорил:
- Дядечка, миленький, пожалейте! Я тут обожду, пусть бабка моя к костру прибежит. Дарья Кузьминишна ее звать, такая седая… За что, дядечка? Старая она, за нас тревожится…
- Кликни ее, что ли… - морщась, сказал конвойный. - Пока начальник на тот край пошел.
Припав к земле, Алешка следил, как отделившийся конвойный, придавливая навороченные комья, грузно шел к окопам. В них по-прежнему, распрямляясь и нагибаясь, шевелились тени.
Пламя костра лизнуло небо, кусок дерна, ствол яблони… Кузьминишна бежала, схватившись за грудь. Алешка бросился ей навстречу.
- Бабушка, здесь я. И Ленка твоя…
- Боже ж мой, парнишка чей-то!
- Ленка тут, недалеко. Сюда иди, бабушка!
Трясущимися руками Кузьминишна обхватила его.
- Ты-то кто, сыночек?
- Молчи, вроде я внук твой… Потом все скажу, цела твоя Ленка.
Они встали за костром. Поглядывая на конвойного, Алешка быстро и тихо говорил:
- Ты не бойся, Ленка вон там, видишь сараюшку? Мы ее не бросим. Ты наготове будь: если вас распускать станут, туда беги. А сама… - Он зашептал: - Видала, в окопах арестанты роют, от вас отдельные? Их цепью стерегут, видала? И женщина с ними, платком повязана… Да ты ж ее знаешь - Федосья Андревна, тетя Феня из госпиталя…
- Знаю, видала. Глазам не поверила, царица небесная…
- "Царица, царица"! Ей шепнуть надо: выручать их будут, ракетой сигнал зажгут. Ракетой, поняла?
- Какой ракетой, голубчик ты мой?
- Свет зажгут и выстрелят. От конвоя отбивать их будут, понимаешь? Пусть тогда в город к водокачке бегут…
- Спаси тебя Христос, сыночек! Еж ли смогу, все, как сказал, сделаю. Молчи, поняла я. Сам-то не обманешь? Не бросишь девчонку?
- Сказал же!
Затихшие вспышки опять заплясали над городом. Конвойный встал. Вскинув винтовку, крикнул:
- Будет, набалакались! Шагай отсюда, малец, живо!
Кузьминишна выпрямилась, перекрестила Алешку и, не оборачиваясь, пошла к окопам. Алешка нырнул в темноту. Ветер дунул в костер, пошевелил горящие сучья, метнул к небу языки пламени.
В сарае было темно и тихо. Алешка подвинул висящую на петле дверь, пролез в нее, весело спросил:
- Где вы там? Эк, схоронились!
- Тебя дожидаем. Завел и бросил, а еще товарищ! - отозвалась откуда-то сверху Дина.
- Обе, что ли, под крышу залезли?
- Конечно, залезли. В соломе дырку разобрали, за тобой смотрели. Куда бегал?
- Туда, где вас не было. Теперь ждите. Как палить начнут, и бабка ее прибежит. Только чтоб не визжать! Ну-ка, где вы? Я к вам полезу…
Зашуршала, осыпаясь, соломенная труха. Нащупав протянутую Динину руку, Алешка взобрался под крышу. Девочки, пригнув головы, сидели на балке. Алешка уселся тоже. Лена тронула его:
- Правда, прибежит?
- Кто, бабка? Сказано - жди.
Но за сараем было тихо. Даже похожий на ворчание грома гул замер. Трое слушали и ждали. Разобранная в соломе дыра бледнела - короткая весенняя ночь была на исходе.
- Погоди… - Алешка ловко спрыгнул вниз. - Идут сюда?
Он подкрался к двери. Кто-то, часто дыша, скреб ее пальцами, отодвигал… В щель просунулась чья-то рука, темная голова…
- Сыночек, здесь вы? Убегла я…
Алешка впустил Кузьминишну.
- Убегла. Что будет, и не знаю!
- А… сказала?
- Господи, страху натерпелась! Сыночек, родимый, как стали мы рыть, я боком, боком, к тем. Не подпускают, стерегут их, да я уж Федосье Андревне шумнула. Она меня первая заметила… Все передала, как велел. Там всполохнулись чего-то, главный пришел, костры землей приказал тушить, нас в город гнать. Вот я ползком, ползком и убегла. Господи, Леночка-то где?
- Здесь, за мной иди.
Хрустнувшее бревно с треском поползло вниз. Легкая тень отделилась от него, Кузьминишна подхватила ее.
- Молчи, никшни, Леночка, я это!
И почти сразу недалеко от сарая защелкали выстрелы. Алешка кинулся к двери.
- Не ходи, сынок, там теперь такое пойдет, не пущу! - Кузьминишна, не выпуская Лены, загородила ему дорогу.
- Надо мне, пусти!
- Да подстрелят же!
Сильной рукой она оттаскивала его от двери. В сарае быстро светлело. Обвалившаяся балка подминала железные обручи. Дина стояла на них, приплясывая от возбуждения.
- Ой, чего там из дыры видно! Пожар большой-большущий в самой середке города, где цирк. А у окопов охранники, как все равно блохи скачут, бегу-ут все!
Свист, похожий на звук царапнувшего по стеклу ножа, прорезал воздух, в сарай шлепнулась пуля. Кузьминишна толкнула Лену с Алешкой к стене, крикнула Дине: "Ложись, ложись ты!" - и, закрывая телом всех троих, упала на колени.
Пулеметный стук рассыпался справа, его перебил удар, острые вспышки опять замелькали под крышей.
- Вы тут ждите, а я в город побегу. - Алешка отполз от стены.
- Бога побойся! Себя не жалеешь - мать свою пожалей!
- Нету у меня матери, убили ее!..