Вновь испеченных литейщиков встретил низкорослый мужчина с короткой борцовской шеей и такими покатыми плечами, что казалось, будто их у него совсем нет, а руки растут из узкой груди. Он держал прилипшую к губе цигарку и записывал в книгу имена и фамилии учеников.
Когда собрались все двадцать два человека, мастер попросил внимания и отрекомендовался:
- Я ваш инструктор по литейному делу. Зовут меня Пал Палычем Фыжовым. Вот здесь вы будете плавить металл и заливать формы, которые изготовите в соседнем помещении. Сегодня получите рабочие номера, спецовки, инструмент и места в шкафчиках. Потом пойдете к кассиру - он выдаст вам аванс. Завтра в двенадцать тридцать быть в цеху без опозданий. Всякое баловство и несерьезность буду пресекать своими наказаниями, а не поможет - передам начальнику школы ученичества, эн-шэ-у. Все. Расходитесь!
Инструмент и спецовки выдал вагранщик, назвавшийся Гордеем. Это был вислоносый и унылый дядька лет сорока. Кожа на его лице была сизо-красноватой, словно обожженной. Сунув в руки объемистый пакет, он бормотал:
- Распишись.
- Чего прежде времени расписываться? Может, спецовка не по росту и инструмент не весь.
- Обменяешься с кем-нибудь, - ворчливо советовал вагранщик. - А какой тебе надо инструмент? Разве ты его знаешь? Так что не рыпайся, а то останешься без ничего.
Почти все спеповки, сшитые из толстого коричневого брезента, оказались не по росту. Они топорщились и гармошкой свисали на руках и ногах. Огорченные парнишки, похожие на лилипутов, надевших одежды богатырей, кинулись с жалобами к Пал Палычу.
Фыжов, ухмыляясь, разглядывал ребят и успокаивал:
- Сойдет, вам же не на свидание к девчонкам, а работать. Спецовки сшиты на вырост. Подверните рукава и штаны, ну и ладно. Ведь через два-три года бугаями станете.
- А взять домой и переделать нельзя?
- Казенное имущество выносить с завода запрещено.
Пришлось смириться и лишь меж собой обмениваться брюками и куртками.
На весь цех оказалось двенадцать шкафчиков. Лапышев захватил крайний слева и окликнул Громачева:
- Давай этот на двоих возьмем. Вешай спецовку.
А Ромка недоуменно разглядывал выданный инструмент: в ящике лежали распрямленный совок, ножичек, похожий на двухлопастное весло, ложечка, крючки разных размеров, шилья. В списке все они имели незнакомые названия: "гладилка", "карасик", "подъемщики", "солдатики", "душники", "выпары", "трамбовка".
- Оставь их, - посоветовал Лапышев. - Потом разберемся. Пошли аванс получать.
Деньги выплачивали в конторе. Надо было сунуть в окошечко кассира рабочий номерок и назвать фамилию. Через несколько минут выдвигался ящичек, в котором лежал номерок и деньги - одиннадцать рублей двадцать пять копеек.
"Как их теперь рассчитать на пятнадцать дней? - задумывались парнишки. - Ведь можно за три дня прогулять".
Ребята из шестнадцатой комнаты могли не ломать голову, их завхоз Самохин уже стоял у конторы и требовал:
- Давайте по десятке на общий стол.
- Зачем столько? - возразил Лапышев. - Верней взять в столовой талоны на обед. Их уж ни на что другое не потратишь.
- Обеды по тридцать пять копеек, - заметил Самохин. - Не дороговато ли?
- А ты что - сам супы станешь варить и котлеты жарить?
- И сварю. На артель обед дешевле обойдется.
- Свои кастрюли и сковородки заведешь?
- Н-да, про них я не подумал, - огорчился Самохин. - Ну, что ж, добавьте еще по рублику, будут вам и талоны.
После покупки талонов у Ромки от получки осталась лишь мелочь.
- Где же на трамвай деньги возьмем? - спросил он у товарищей по комнате.
- Подумаешь, проблема, - беззаботно ответил Лапышев. - Зайцами будем ездить.
Теория и практика
Общежитие просыпалось по "петухам".
"Петухами" обычно были самые аккуратные беспокойные фабзавучники. Они ложились спать вместе с курами, а просыпались, когда по общежитию бродили еще ночные тени. Соскочив с койки, такой "петух" поворачивал электрический выключатель и оглашал комнату первым "кукареку":
- Проспали… А ну, вставай… выкатывайся!
Тотчас же и в соседних комнатах принимались голосить "петухи":
- Подъем!.. Довольно дрыхнуть, просыпайтесь!
"Петухи" дергали за носы, стягивали одеяла, брызгали холодной водой.
Во всех комнатах скрипели коечные щиты, дыбились одеяла, шлепали по полу босые ноги. В воздухе мелькали штаны, рубашки, свитера.
- Кто мои сапоги трогал? Левого не найду…
- Где ремень? Юрка, ты взял?
- Шмот, твоя очередь за кипятком.
В туалетных у раковин очередь. Летят струйки воды, мыльные брызги… Под ногами лужицы.
- Ты чего как утка полощешься?
- Куда без очереди?
- Ребята, глянь какое чучело… на ходу спит.
- Спи-и-ит, - передразнивает хриплым голосом засоня. - Сам только глаза продрал… вон соломинка из носа торчит.
В комнатах наскоро завтракают: жуют сухой хлеб, ситный. Железные кружки, наполненные кипятком, нагрелись, обжигают губы…
- Кончай, ишь расселись!
Кепки внахлобучку, куртки надеваются на ходу. И уже гудит, охает лестница. По ступенькам пулеметный перестук: кованые каблуки перекликаются с гвоздастыми. Бабахает дверь на улицу.
Вдоль Обводного канала идут, высекая искры, стуча на стыках и оглашая звоном окрестности, тяжелые трамваи, облепленные людьми.
Трамвайные подножки берутся с боя, ловкостью острых плеч, локтей, коленок.
- Подвинься чуток… дай хоть одну ногу поставить!
Если на подножках люди висят гроздьями и некуда приткнуться, - фабзайцы не теряются, существует еще трамвайная "колбаса" - прорезиненная кишка, висящая над буфером. За нее можно ухватиться трем - четырем человекам и с комфортом, не рискуя попасть под колеса, проехать несколько остановок.
Мчится, звеня и грохоча, переполненный трамвай, поднимая вихри пыли. Холодный ветер хлещет в лицо песком, слепит, пытается сорвать кепку, ворваться под одежду. Но трамвайного наездника этим не проймешь, он цепко держится за любой выступ. Мимо несутся дома, чугунные столбы и баржи на канале.
У Балтийского вокзала для сокращения пути фабзавучники на ходу покидали трамвай и мчались к перрону, чтобы поспеть вскочить на площадки опустевших вагонов утреннего поезда, который отводился на запасной путь.
Около переезда маневровый паровоз развивал такую скорость, что страшно было спрыгивать. Но с подножек один за другим с развевающимися полами тужурок слетали словно птицы подростки, и каждый по-своему гасил инерцию: одни скатывались с полотна кубарем, другие по движению бежали метров пятнадцать, третьи падали на четвереньки и растягивались на земле… На ушибы и царапины никто не обращал внимания. По пустырям и мосткам переулков, минуя хлебозавод и конфетную фабрику, наконец добирались к проходной фабзавуча. Здесь, пока не прогудел гудок, можно было замедлить бег и, степенно шагая, показать охраннику рабочий номерок.
После визгливого и сиплого гудка над кочегаркой начинался рабочий день в классах, в которых преподавались литература, обществоведение, черчение, математика, механика и спецдело.
Заняв места за столами, фабзавучники обычно долго не могли угомониться: высмеивали неудачников утреннего марафона, делились новостями, разыгрывая сценки, просто вертелись, награждая соседей щелчками, тумаками, затрещинами. На вошедшего преподавателя не обращали внимания. Ученики здесь не вскакивали с мест, как это делалось в школе, а умышленно делали вид, что никого не видят. Педагогу для установления порядка приходилось хлопать в ладоши и повышать голос. На утихомиривание уходило не меньше десяти минут. Для этого нужны были терпение и крепкие нервы, но не у всякого преподавателя они были.
Большинство педагогов разговаривали с фабзавучниками, как с равными себе - взрослыми. Они не учитывали, что из недавних сорванцов-школьников еще не выветрилось детство: желание озорничать, по-обезьяньи кривляться, ходить на голове и лентяйничать. Уроков конечно никто не учил, разве лишь тихони-девчонки. Но они не делали в фабзавуче погоды. И жизнь преподавателей была нелегкой.
Молодой инженер, пришедший преподавать механику, видя странную инертность литейщиков, спросил:
- Вам что, теория не нужна?
Стоявший у доски рослый фабзавучник Прохоров, просидевший в четвертом и пятом классе четыре года, самоуверенно ответил:
- А зачем она нам? Теория истребителям нужна, чтобы головы ребятам морочить, а мы руками вкалывать будем.
- Странная психология! - изумился преподаватель. - Кого же вы истребителями считаете?
- А тех, кто других учат, а сами ничего не делают… чужим трудом пользуются.
- Вся группа так думает? - стал допытываться инженер.
Литейщики понимали, что Прохоров "загнул", что они еще не имеют права величать себя рабочим классом, который все производит, но молчали. Одни из ложного товарищества, другие из любопытства: "Что будет дальше?"
Не получив вразумительного ответа, инженер отбросил в сторону классный журнал и сказал:
- Ну, что ж, раз у всех одинаковое убеждение, спорить не буду. Но мне у вас больше делать нечего. В другом месте я проведу время с большей пользой.
Он повернулся и ушел из класса.
Выходка преподавателя не испугала литейщиков, скорей смутила.
- Паша, что ты за чепуху молол относительно истребителей? - спросил Лапышев у Прохорова. - Ты действительно считаешь себя создателем всех ценностей человечества, а других паразитами? А ведь сам-то пока - обыкновенный истребитель жратвы, одежды, инструмента и материалов.
- А ты пойди и наклепай на меня, - окрысился Прохоров. - Может, разряд прибавят.
- За такие слова следовало бы по морде съездить, но я воздержусь - не хочу, чтобы из-за какого-то олуха выгнали из фабзавуча.
- А я не струшу и за "олуха" тресну, - сжав кулаки, пообещал Прохоров.
Он хотел было ринуться на Лапышева, но его удержали.
- Хватит вам! Сейчас "Сивуч" придет.
И в это время в дверях действительно появился заведующий учебной частью - Александр Маврикиевич Александринский. Это был рослый и упитанный мужчина. Гладкая прическа на круглой голове и топорщившиеся под носом усы делали его похожим на ушастого тюленя. Только тюлень, наверное, был менее свиреп.
Строго взглянув на притихший класс, завуч спросил:
- Кто-нибудь из вас может вразумительно объяснить, что на механике произошло?
Литейщики молчали. Кому хочется высовываться перед обозленным завучем? Лишь Ромка, приметив, что взгляд Александринского устремлен на него, поднялся и промямлил:
- Нам был задан детский вопрос: "Нужна ли рабочему теория?" Мы уже выросли из штанишек… ответ очевиден. Поэтому промолчали. А преподаватель рассердился и ушел. Я думаю, что он поступил непедагогично…
- Не вам судить, что педагогично, а что непедагогично, - оборвал его завуч. - Кто же из вашей группы против теории? - И он перевел взгляд на Прохорова.
Тому ничего не оставалось делать, как подняться.
- Еще кто? - продолжал интересоваться Александринский. - Больше никого? Ну, что ж, Прохоров, я вам иду навстречу - освобождаю от теории. Можете покинуть класс. С завтрашнего дня вы будете числиться помощником вагранщика.
- Это что ж - разнорабочим?
- Нет, учеником разнорабочего.
Завуч шел на столь крутые меры, чтобы наладить дисциплину в классе. Но у него ничего не получилось, потому что одни фабзавучники, закончив семь - восемь классов, скучали на уроках, а другие - не имели достаточного образования, чтобы воспринять преподаваемое. Да и не все преподаватели обладали твердыми и решительными характерами.
Математику и физику преподавал чудаковатый изобретатель. Он порой даже заискивал перед фабзавучниками, лишь бы те не шумели и не привлекали внимания завуча. Перед ним у доски можно было поломаться:
- Не успел выучить… На том уроке не понял вас.
- Ну, хотя бы то, что усвоили, - просил преподаватель.
- Вы так говорили, что в голове не удержалось, - нагло выдумывали лентяи, - повторите, пожалуйста.
И математик, боясь, что его обвинят в плохом преподавании, третий и четвертый раз повторял пройденное.
Замотанный обществовед, прозванный "Глухарем", прибегал в класс в пальто и шляпе. Сбросив на стул верхнюю одежду, он, словно заведенный, принимался "токовать": говорить хрипловатым и стертым голосом усталого оратора. Впереди сидящие фабзавучники видели, что глаза его скрытые за толстыми стеклами очков, почти сомкнуты, а волосатые уши - заткнуты ватой.
"Глухарь", видимо, никого из своих учеников не видел и не слышал. Гомон в классе до его слуха, наверное, долетал, как мушиное жужжание. Слушать его было неинтересно и скучно, поэтому одни играли в щелчки, в чепуху, рассказывали анекдоты, другие - открыто дремали, третьи - читали книжки.
У Ромки на такие случаи всегда были томики стихов, которые он ежедневно брал в библиотеке, и, как "глухарь", он умел отключаться от всего окружающего и читать творения поэтов.
Чужие стихи порождали какое-то еще незнакомое чувство, чем-то похожее на томление и грусть. Громачев проглатывал по две-три книжки в день и жажду к чтению не утолял.
Однажды во время черчения Громачев так увлекся стихами Козьмы Пруткова, что не заметил, как перед ним очутился преподаватель черчения Сергей Евгеньевич Мари - всегда подтянутый высокий блондин, носивший толстовки и твердые, ослепительно белые воротники с "бабочкой".
- Прошу прощения, - сказал он и, взяв от Ромки раскрытый томик, вслух прочитал:
Осень. Скучно. Ветер воет.
Мелкий дождь по окнам льет.
Ум тоскует; сердце ноет;
И душа чего-то ждет.
Некоторые литейщики, полагая, что чертежник хочет поизмываться над очумевшим от стихов Громачевым, дурашливо загигикали. Мари их остановил укоряющим взглядом и заключил:
- Забавные и острые стихи! Очень хорошо, что вы ими увлекаетесь. Только прошу наслаждаться поэзией не на черчении. Иначе отстанете. А о стихах мы с вами поговорим в перерыве.
Он унес томик с собой и, пока фабзавучники чертили, сидя за столиком, листал его, видимо вспоминая давно прочитанные стихи.
"Непременно унесет в учительскую, - досадуя, думал Ромка. - Придется книжку выручать у завуча, а он и так на меня косится".
Но Мари оказался не похожим на других преподавателей. В перерыве он отдал томик Ромке и, поговорив о стихах, поинтересовался:
- А сами не сочиняете?
- В школе пробовал, - смущенно признался Ромка, - а здесь еще не освоился.
- Я тоже любитель поэзии, - признался Сергей Евгеньевич. - Собираю старых и современных поэтов. Если в библиотеке не найдете нужной книжки, обратитесь ко мне. Принесу.
* * *
На последнем уроке фабзавучники с нетерпением ждали звонка. И как только он раздавался, многие пулей вылетали из класса и мчались в столовку.
Быстро проглотив суп и минуты за три прожевав мясное блюдо, Ромкины приятели вскакивали из-за стола и мчались на футбольное поле, которое находилось за высоким и плотным деревянным забором против проходной. На нем минут двадцать удавалось "покикать".
В обеденный перерыв юные футболисты учились останавливать мяч, посланный издалека, точно пасоваться ногами и головой, бить с ходу по воротам. Тренером был Юра Лапышев. Вскоре он сказал:
- Ребята, я вчера договорился с клубом железнодорожников. Будем играть за пятую команду.
- Только за пятую? - огорчился Тюляев. - Ну и договорился!
- А ты в какую хотел? Сначала надо игру показать, а потом фасониться, - осадил его Лапышев. - Мне думается, что новичкам не зазорно играть и в последней команде. Мы всех будем обыгрывать с крупным счетом. И этим прославимся.
- А форму и бутсы дадут? - поинтересовался Виванов.
- Трусы и майки бесплатно, а бутсы - с оплатой в рассрочку.
- У нас же на жратву едва хватает, - напомнил Ромка. - Чем платить будем?
- Придумаем что-нибудь, - успокоил его Юра. - В случае чего, баржу на Обводном разгрузим. И заработаем.
После обеденного перерыва начиналась работа в цехах. У токарей слышалось жужжание моторов, шелест трансмиссий и визг резцов. У слесарей - вжиканье пил, рашпилей, стук зубил и ручников. У столяров - поросячий визг циркульной пилы. У кузнецов - буханье молота. И лишь у литейщиков стояла тишина, потому что они - даже стыдно признаться - первое время… играли в песочек.
В первый день мастер цеха позвал ребят к груде двухэтажных и трехэтажных чугунных ящиков без дна и сказал:
- Это опоки. В них по моделям формуют изделия. Возьмите по одной, положите вовнутрь половинки моделей и набивайте землей.
Фабзавучники принялись сеять землю и трамбовать ее в опоках. Работали они с таким усердием, что от ударов трамбовок тряслись верстаки и дребезжали стекла в окнах.
Жарко становилось с непривычки. Пот росой выступал на лбах и носах. Смахивая его то рукавом, то тыльной стороной руки, парнишки так перемазались, что у некоторых только блестели глаза да зубы.
- Стоп! - наконец приказал мастер. - Теперь переверните опоки моделью кверху.
Формовщики стали приподнимать опоки, и у многих земля в них не удержалась - вместе с моделями рухнула на ноги.
- Тут не ломовая сила нужна, а сноровка, - сказал Пал Палыч и сам утрамбовал землю так ловко, что она держалась в опоке словно приклеенная, как ни поворачивал - не вываливалась.
Несколько дней формовщики потели на трамбовке. Потом учились вытаскивать модели. Не сразу и не вдруг вызволишь изделие столяров из уплотненной земли. Нужно вбить в нее острый подъемщик, осторожным постукиванием раскачать модель, затем вытащить ее так, чтобы форма не треснула и не осыпалась. А она, как нарочно, обваливалась по краям и внутри.
Ромка долго бился над техникой вытаскивания модели. Наконец ему удалось вытащить ее почти без разрушений формы.
Пал Палыч поглядел на работу и, накрыв нижнюю форму верхней, спросил:
- Как ты расплавленный металл в нее зальешь? Она ведь у тебя со всех сторон закрыта. В каждой опоке только половина формы, а отлить надо целую вещь.
Ромка видел, как отец братьев Зарухно отливал из белого металла ложки, и смело сказал:
- Просверлю верхнюю опоку и в дырку жидкий металл волью.
- Правильно соображаешь, но не разумно, - сказал мастер. - Все делается по-иному, аккуратней. Чтобы форма не обваливалась, мы в ней дырку не пробиваем, а заранее формуем в верхней опоке. Вот тебе литничек. - И он сунул в руки Ромке круглую и длинную деревяшку, похожую на узкую воронку. - Вставишь его в верхнюю опоку, а потом вытащишь - и будет в земле дырка. От нее к форме ходы "карасиком" прорежешь.