Неприятности ожидались в понедельник еще и потому, что именно в этот день должен был, как предполагалось, разыграться финал драматической аферы с картинами. Это была небывалая афера, не только в масштабах школы, но и всего города. К помощи милиции не прибегли только потому, что директор опасался общегородского скандала. Впрочем, попытки неофициально использовать служебный опыт капитана милиции Вишневского все же имели место. Капитан Вишневский выполнял обязанности вице-председателя родительского комитета и близко к сердцу принял историю с картинами. Но ничего поделать был не в силах, поскольку сын его, обладатель двух достойных имен Войцех Антоний, был учеником этого самого девятого класса. Так что о каждом предполагаемом маневре школьных властей девятому становилось известно днем раньше, тогда как о проделках девятого никто никогда заранее не знал.
Тот же Войцех Антоний в субботу сделал классу заявление:
- Как вы, наверное, помните, я с самого начала был против ваших дурацких фокусов с картинами.
- Но принимал в них участие! - крикнула Гжибовская.
- Не прерывай! Да, принимал. Не в том дело. Я был и есть по-прежнему против. Но теперь мне недолго осталось быть против, потому что всему очень скоро наступит конец. И плохой конец! На понедельник и вторник во всех классах назначено следствие, допрашивать будут родители.
- О! С лампами? - обрадовался Пилярский.
- С какими еще лампами?
- В фильмах всегда с лампами допрашивают. На подозрительных направляют свет лампы, и они начинают моргать.
- Ох и тресну же я тебя, даже моргнуть не успеешь! - разволновался Войцех Антоний, хотя вообще-то он был парень сдержанный. - Не пори глупостей, Пилярский, обстановка складывается серьезная.
- А может, вытащить все картины и отдать их? - предложила Овчаркувна. - Говоря по правде, это уже порядком надоело, верно? Слишком затянулось.
- Может, и так, но ведь речь идет о чести!
- Да ну, к черту! Я уж позабыл даже, с чего началось. Вроде бы с князя Юзефа, а может, с той лежащей девицы? - задумался Каспшик.
- Какая еще девица? Что ты мелешь?
- Он Хелмонского имеет в виду. "Бабье лето". В самом деле там девица лежит… Но вообще-то все началось с волов!
- Да у нас вроде никаких волов нет!
- Есть! - убежденно заявил Мучка. - Картина Рушчица "Пахота". Очень живописные волы. И пласты земли.
- Не хотите же вы сказать, что всю эту аферу мы затеяли ради каких-то дурацких волов! Началось с князя Юзефа!
Истину установить оказалось трудно, никто уже толком не помнил, как было дело. Но вообще-то началось с коня. Князь Юзеф Понятовский сидел на этом коне немного боком и не очень удался художнику.
А конь был великолепный, равного ему ни в одном классе не было.
Репродукция с князем на коне висела в девятом, когда он был еще седьмым. При переходе в восьмой коня, конечно, взяли с собой. Потом картина вместе с классом перешла в девятый. И вдруг в середине года у девятого отобрали помещение. Занятия теперь проходили в основном в кабинете биологии, реже - в библиотеке. Что поделаешь? Девятый не роптал. Но коня с князем ребята перевесили себе в кабинет биологии.
Это вызвало энергичный протест биологички, которая никак не хотела согласиться с классом, что уж конь-то, без сомнения, экспонат биологический.
- Ни Понятовский, ни его конь тут висеть не будут!
Девятый пережил утрату коня и заменил его на Хелмонского. Потом на Рушчица. Наконец на Выспянского. Разумеется, картины эти похищались в других классах. Однако же биологичка немедленно снимала каждую новую репродукцию и наконец водрузила на стену гигантский эстамп под названием "Внутренние органы человека". А рядом, в витрине, - препарированных лягушку и ужа.
- Меня тошнит от этих потрохов! - жаловалась Ганка Страховская. - Не могу я больше. Скелет в углу, бог с ним, пусть стоит. Тем более что он не слишком отличается от Пилярского, может, даже упитанней его. Но этих внутренностей я не вынесу!
Ганку тошнило, класс волновался, а у Яблонского сердце болело от того, что Ганку тошнит. Он притащил из дому молоток, отобрал князя у седьмого класса, вбил большущий гвоздь в область пищевода героя эстампа "Внутренние органы человека" и повесил на нем репродукцию. Внутренности были прикрыты, а прыгающий в реку Эльстер конь князя Юзефа, как в прежние времена, радовал глаз девятого. Но перед каждым уроком биологии князь вынужден был удаляться в подполье, то есть под шкаф.
Необходимость постоянных манипуляций с князем и навела девятый на мысль о реваншистской акции. Первым делом репродукции исчезли со стен одиннадцатого класса, которым руководила биологичка. Картины спрятали там же, в классе, под дощатым возвышением, на котором стоял столик учителя. Идея эта принадлежала Бальцереку, и благодаря ей он уверенно выдвинулся в лидеры класса. Обогнал даже Яблонского, о чем тот, впрочем, ничуть не сожалел, поскольку оба они были отпрысками дьявола.
Постепенно это занятие - снять со стены и припрятать наиболее стоящие картины - стало кровным делом девятого. Упрятывались под доски в разных классах именно те репродукции, которые хотелось бы взять себе. Ведь на гвоздь в пищеводе можно было повесить одного князя Юзефа с конем. А коль скоро девятому картины недоступны, пусть и у других их не будет!
Афера с картинами держала всю школу в постоянном напряжении; в самом деле, пойди угадай, что пропадет, а что найдется. Приходил, к примеру, в школу Пилярский, или Мучка, или тот же Войцех Антоний и объявлял:
- Надоел мне Выспянский. Сегодня "покупаю" Матейко!
После уроков он вытаскивал из укрытия в шестом классе Выспянского и вешал его, скажем, в восьмой, а Матейко из десятого перекочевывал в пятый. Проще простого. Спустя какое-то время никто уж не помнил, где что припрятано. Зато в отечественной живописи девятый класс ориентировался теперь отлично.
Предупреждение Войцеха Антония о том, что в понедельник назначено следствие, отнюдь не подняло настроение девятиклассникам, напротив, понедельник рисовался во все более мрачных тонах.
Была еще одна причина, заставлявшая в субботу дрожать от страха перед землетрясением, ожидавшимся в понедельник: весть о выздоровлении исторички пани Лясковской. Болела она уже давно и мало кому успела выставить оценки по истории. Те же, у кого отметка имелась, явно предпочли бы иметь другую.
Эдек Яблонский проповедовал, правда, теорию, согласно которой учитель, вернувшийся в школу после продолжительной болезни, на первом уроке отметок не ставит, а просто спрашивает: "Что у вас слышно?" Но класс полагал, что пани Лясковская вполне может спросить, что слышно, к примеру, в семнадцатом веке, и уж тут на сплетнях никак не выедешь.
Но теория теорией, Яблонский Яблонским (хотя, спору нет, он был высокого класса специалистом в области знания психологии учителя), а жизнь, как известно, идет по своим законам, так что девятый предпочитал держать ушки на макушке. И потому в понедельник, за несколько минут до начала занятий, в сборе были уже почти все. Каждый, едва влетев в класс, хватался за учебник истории или тетрадь с конспектами и усаживался на свое место - хоть немного еще подзубрить.
Не было только Бальцерека, но это никого не удивляло: Бальцерек жил напротив школы и потому постоянно опаздывал. Во всем мире широко известно, что раньше других в школу приходят те, кто живет от нее подальше.
Если бы все опоздания Бальцерека учитывались, его давно уже следовало отчислить из школы или обратиться в Народный совет с вежливой просьбой о переселении семейства Бальцереков на городскую окраину. Однако у него были свои приемы маскировать опоздания.
Бальцерек выбегал из дому, едва заслышав второй звонок, без портфеля, без пальто и в тапочках - независимо от времени года. Двумя прыжками он пересекал улицу, пулей взлетал по лестнице, а потом тихо проскальзывал в класс с робкой улыбкой, которая должна была означать: я давно уже тут, да вот выйти понадобилось…
Если же он опаздывал всерьез, то есть, услышав первый звонок, только срывался с постели, тогда в ход шел другой прием, тоже безотказно действующий. Мчась по коридору, он притормаживал у комнатушки сторожа, хватал там кусок мела, циркуль, какую-нибудь карту - все что ни попадя - и входил в класс. Выражение лица в таких случаях у него бывало серьезное, даже озабоченное: дежурю, мол, всё сегодня на мне.
Любой другой на его месте давно бы уже засыпался, осрамился, но Бальцерек был прирожденным актером.
Никто не знал, как к нему подобраться, зато он ко всему и всем умел найти подход. Это благодаря Бальцереку акции девятого неизменно повышались, пока, наконец, он не прослыл классом абсолютно выдающимся. Здесь не сердились друг на друга больше чем одну переменку, здесь никто ни на кого не жаловался и никто не получал более двух двоек в течение четверти. Из них одна всегда была по истории, у пани Лясковской.
Вся школа испытывала к девятому уважение, хотя отличался класс вовсе не хулиганством, а необычайной изобретательностью и редкой сыгранностью. Как симфонический оркестр польского радио. Дирижировал здесь Бальцерек, иногда его заменял Яблонский, но он все же не обладал такой фантазией и ловкостью. Однако психологические испытания выносливости человеческих нервов, в особенности нервов Павиана, Яблонский проводил неплохо.
Девятый "Б", в котором учился Павиан, не шел ни в какое сравнение с прославленным тезкой. Это был туповатый и склочный класс. Даже учителя называли его с оттенком пренебрежения: "Тот, другой девятый". Потому что учителя, говоря честно, очень любят интеллигентные, сыгранные, гораздые на выдумку классы, даже если они порой и доставляют им кое-какие хлопоты. С классом Бальцерека хлопот было немало, но они никогда не возникали по банальному поводу. Когда, к примеру, в "жирный четверг" во всей школе ученики смеха ради вымазали классные доски жиром, в девятом доска была чиста, как стеклышко. Удивленному директору скромно объяснили, что шутка такого рода просто недостойна девятого. Зато идею Бальцерека в торжественный первый день учебного года выпустить на сцену в зале дрессированную собаку класс счел вполне достойной, и пес Польдека Мучки во время выступления директора долго подпрыгивал на сцене по сигналу хозяина, как бы отгоняя мух. Директор наконец не выдержал и разразился хохотом. А пес завыл в голос и выскочил в открытое окно. Узнав, что это выходка девятого, директор отпустил ему вину. Отдал долг чести за чистую доску в "жирный четверг".
Девятый отличался еще одной особенностью: только здесь царило полное единодушие между мальчиками и девочками. Может быть, потому, что даже самая спокойная и робкая Феля Гавлик из девятого могла с успехом верховодить, к примеру, в одиннадцатом.
Вот каков был этот девятый класс. В нем рождались оригинальные замыслы, он позволял себе дерзкие выходки, а перед лицом опасности умел сплотиться и защищался, как взвод коммандос. В свободное от проказ время девятый учился, и притом неплохо. Вот только с историей были вечные неприятности; честно говоря, среди учителей одна пани Лясковская не терпела этого класса. Все об этом знали, даже директор. Потому что пани Лясковская была классным руководителем "того, другого девятого", или девятого "Б". А Павиан был ее внуком.
…Итак, вы уже знаете достаточно много, хотя, разумеется, далеко не всё. Не всё, потому что о девятом я мог бы рассказывать бесконечно. Но вы уже знаете достаточно, чтобы с удивлением следить за ходом весьма странных событий, которые разыгрались в девятом с того черного понедельника, когда без пяти минут восемь в сборе был уже весь класс, кроме Бальцерека, а день ожидался роковой - он грозил местью Павиана, следствием по делу аферы с картинами, а также возвращением в школу после длительной болезни пани Лясковской.
Всем, наверное, ясно, что и я учился в этом девятом, но постараюсь быть до конца объективным. С седьмого класса я сидел с Бальцереком на одной парте, мы делились с ним завтраками, радостями и всеми огорчениями, за исключением того единственного, самого большого огорчения, которым Бальцерек не пожелал поделиться ни с кем.
Итак, понедельник. Первый звонок - еще сегодня я слышу его…
Девятый ждал спокойно. Переговаривались вполголоса, почти как на уроках, все сидели на своих местах. Не от страха - это чувство было абсолютно чуждо девятому. Просто так диктовал здравый смысл.
Второй звонок. Шум в коридоре понемногу утих. Всюду в школе начались занятия. Однако пани Лясковской все еще не было, не приходил и Бальцерек.
- Может, ей продлили бюллетень и она не придет? - сказала Гжибовская.
- А что с ней вообще-то было? - поинтересовался Пилярский. - Никто не знает?
Никто не знал. Спустя несколько минут Феля Гавлик сказала:
- Пойду погляжу, что слышно… Как-никак я дежурная.
Вернулась она через добрых четверть часа с сумкой Бальцерека под мышкой.
- Ну, что случилось? - забеспокоился Яблонский.
- Пока ничего не известно. Бальцерек сидит в комнатушке сторожа и рассматривает карту разделов Польши - на всякий случай… А сумку его я взяла, чтобы он мог сойти за дежурного.
- Но зачем он там сидит? - допытывался Гайда. - Живот у него разболелся, что ли?
- Из комнаты сторожа слышно все, что говорят в кабинете директора! - спокойно объяснил Войцех Антоний и, тяжело вздохнув, посмотрел на Гайду. - Ты, братец, не знаешь элементарных вещей и не умеешь ориентироваться на местности.
- Фи! Бяка Бальцерек… Он, верно, подслушивает, негодный! - сказала Гжибовская тоном возмущенной гувернантки, и все засмеялись.
Чуть погодя Бальцерек вошел в класс. Он был как-то странно серьезен, словно у него и вправду болел живот. На шутки не реагировал, сел на свое место и тут же углубился в историю. Только сухо объявил перед тем:
- Этого урока уже не будет, но на второй урок пани Лясковская придет.
Его не расспрашивали. Зачем? Коли сам не говорит, значит, ничего толком не узнал. Только перед самой переменой Пилярский заговорил с ним:
- Я думал, там, у директора, собрание какое-то по поводу картин…
- Хорошо, что напомнил! Я хотел предложить вам сегодня же признаться пани Лясковской во всей этой истории с картинами, - тихо сказал Бальцерек. - Как ваше мнение?
- Да ты с ума сошел! Ребята! - крикнул Пилярский. - Вы слышите, что он мелет? Хочет, чтобы мы признались Лясковской в афере с картинами!
В классе воцарилась тишина. Секундой позже поднялся невообразимый галдеж. Все говорили, кричали, перебивая друг друга.
- Да он, похоже, заболел!
- Почему именно Лясковской? Потому что она не выносит нашего класса, что ли? Да ведь это верный способ от всех нас избавиться!
- Вообще зачем признаваться? Пока мы не признаемся, нам ничегошеньки не грозит, ведь доказать-то нельзя!
- Просто псих! К доктору ступай!
- Очнись, Бальцерек! Глотни холодной водички!
- Матерь божья, что с ним творится?
Девятый окружил Бальцерека. На него вовсе не злились. Он предложил нечто столь абсурдное, что класс был просто ошарашен. Как если бы молния угодила вдруг в чернильницу с возгласом "ку-ку!". Нечто такое, что в голове не умещается.
- Тихо! - сказал наконец Бальцерек. - Надеюсь, я имею право что-то предложить, ведь, в конце концов, я придумал всю эту аферу. Ну, так или нет?
- И что ты предлагаешь? - спросила Овчаркувна.
- Я уже сказал.
- Слушай, Бальцерек, - ласково начал Польдек Мучка. - Ну конечно, можно сегодня же покончить с картинами. И сделать это эффектно. К примеру, написать записку, что картины спрятаны во всех классах под кафедрой, и подбросить ее сторожу. Еще и развлечение будет во время большой перемены, когда все начнут выволакивать картины из тайников… Ну как, согласен?
Все напряженно ждали. И тогда Бальцерек сказал нечто совсем уж абсурдное:
- Нет, речь ведь не о том, как выпутаться из всей этой истории. Я хотел, чтобы мы Лясковской… сюрприз сделали. Ну, подарок такой, именно сегодня! Сами, мол, признаемся…
- Ну нет! Это уже ни на что не похоже! - простонал Пилярский, и все печально покачали головами, явно сомневаясь в умственных способностях Бальцерека.
- Слушай! Запомни одно: ради своих идиотских сюрпризов ты не имеешь права подставлять под удар весь класс. Ясно? - резко подытожил Эдек Яблонский.
- Да, подставлять класс под удар я права не имею, - на удивление спокойно согласился Бальцерек, отстранив всех стоявших рядом, сел и снова углубился в учебник истории.
Могло показаться, что на этом поставлен крест. Девятый смотрел на Бальцерека с видимым беспокойством, но случившееся даже не обсуждали вслух, чтобы не навлечь беду. Так, при тяжело больном никогда не говорят о его болезни.
Когда раздался звонок на перемену, Бальцерек подозвал к себе Эдека Яблонского и еще двоих мальчишек.
- Вы можете что-то сделать для меня? - спросил он.
- Спрашиваешь!
- Освободить тебя от урока? Хочешь уйти домой?
- У тебя какое-то дело?
- Неприятности? Может, требуется кому-то всыпать?
- Нет. Сделайте это для меня - оставьте в покое Павиана.
- Что?
- Ничего особенного. С сегодняшнего дня оставим Павиана в покое. Вместе с его дурацкими стихами, калошами и тупой физиономией. Идет?
- Опять двадцать пять, - буркнул Мучка. - Я уж думал, у тебя прошло, а ты снова за свое. Если не картины, то хотя бы спокойствие Павиана должно быть сюрпризом для Лясковской, так?
- Вот именно. Но я ведь ясно говорю, сделайте это для меня. Можете?
Все переглянулись.
- Если это доставит тебе удовольствие и вылечит тебя, - подчеркнул Войцех Антоний, улыбаясь Бальцереку, - то я могу Павиана даже леденцами угостить! Да только он же откажется, решит, что они резиновые.
- Бальцерек! А может, ты готовишь какую-нибудь серьезную каверзу? - вслух предположил Гайда. - Тогда я мог бы еще понять: ради большего стоит отказаться от меньшего!
- Понимай как хочешь! - ответил Бальцерек. - Ну что, договорились Павиана оставить в покое? - обратился он к ребятам. - Яблонский, твое мнение? Это ведь по твоему ведомству.
- Если у тебя и в самом деле какой-то план… И если это так необходимо… Что ж, согласен. Я могу прервать опыты с Павианом. Напоследок только сыгранем сегодня в коридоре в футбол с его калошами.