- Нет. Никаких игр, конец. Отправляйся, Польдек, к Павиану и объяви ему об этом, - распорядился Бальцерек. - Только если он скажет, что мы, мол, струсили, и все такое, смотри не поддайся на провокацию и не стукни его, идет?
- Попробую, - хмуро ответил Мучка, - но это будет нелегко!
- Скажи все это Павиану таким сладким голосом, чтобы у него мурашки забегали! - прибавил Яблонский. - Он же не поверит, что мы в самом деле отказываемся человека из него сделать…
Бальцерек подумал и подозвал Фелю Гавлик:
- Феля, пойди с Польдеком к Павиану. Он влюблен в тебя, и, если там будешь ты, он поверит.
- Если велите - пойду, - согласилась Феля. - Хотя мне на рожу его смотреть противно!
Они пошли. Вернулись довольно быстро. Феля была мрачная.
- Ну и что? - спросил Яблонский. Эта история явно начинала его забавлять, других тоже.
- Павиан чуть в обморок не упал. Глянул на нас, вращая глазами, и сказал, что все равно от мести за прошлое не откажется, - рассказывал Мучка. - Но потом пожал Феле руку и пообещал стихи ей написать!
Войцех Антоний с сочувствием посмотрел на Фелю и бросил Бальцереку с упреком:
- Вот тебе. Бедная девочка! Первая жертва глупых твоих замыслов.
В недобрый час произнес он эти слова - "первая жертва". Ох, в недобрый. Жертвы последовали одна за другой с неожиданной быстротой.
Второй урок начался точно вовремя, пани Лясковская вошла в класс вместе со звонком. Она была в темных очках и выглядела постаревшей. Девятый встал, и дежурная Феля Гавлик с изысканной вежливостью произнесла:
- Здравствуйте, пани Лясковская! Мы рады вашему выздоровлению и… вообще…
- Садитесь, - сказала учительница. - Я не совсем выздоровела, но будем надеяться, что до каникул как-нибудь дотяну.
- Всего месяц остался! - отозвался Бальцерек, словно желая успокоить, подбодрить кого-то.
- В самом деле, - буркнула Гжибовская. - До лета бы…
Пани Лясковская уже сидела за столиком. Она подняла голову и словно бы на мгновенье задумалась.
- До лета бы… - повторила она. - До лета бы! Это ужасно…
Девятый переглянулся: что ужасно? Лето? Но задумываться было уже недосуг, учительница без всякого перехода приступила к опросу.
Напряжение росло, но отвечали пока что неплохо. Никогда еще класс не был так подготовлен. Пани Лясковская спрашивала по списку.
- Четверка, пятерка, тройка, пятерка… - одним только словом подытоживала она ответ и выставляла отметку в дневник.
"Спрашивает и по непройденному материалу. Хочет прищучить нас. А ты, идиот, сюрпризы хотел ей делать!" - написал Яблонский и передал записку Бальцереку. Но Бальцерек оставил послание без ответа, просто прочел и порвал.
Сыпались отметки. Вопросы следовали один за другим, но, на счастье, все были вполне на высоте, пока очередь не дошла до Овчаркувны. И тут произошло нечто весьма странное.
Овчаркувна отвечала сбивчиво, но не это было странно. Она уже с самого начала перепутала все на свете и умолкла, беспомощно глядя на Пилярского, который сидел с ней за партой. И Пилярский рискнул. От открыл учебник истории на соответствующей странице, придвинул его к Овчаркувне, ткнул пальцем, где надо читать, и она стала читать.
- Тройка! - прервала ее наконец пани Лясковская. - Кто там следующий? Пилярский!
Воодушевленный успехом соседки по парте, Пилярский не дал себе труда даже начать ответ своими словами. Он читал по книге фразу за фразой, делая только паузы и заменяя отдельные выражения. Пани Лясковская слушала спокойно, глядя в его сторону. И совершенно не реагировала, хотя ясно видно было, что Пилярский читает.
- Четверка! - сказала она, когда он кончил. - Теперь Сикора.
Шепот, который давно уже слышался в классе, теперь усилился. Ребята вполголоса возбужденно обменивались мнениями. Девятый шумел, гул все нарастал. Никто не мог взять в толк, что происходит. Почему учительница не реагирует, ведь эти двое нагло читали по книжке! Да еще поставила Пилярскому четверку? Гул заглушал слова Сикоры. Он даже вынужден был то и дело прерывать свой ответ, хотя по истории был лучшим в классе.
- Ты не подготовился, Сикора! - сказала пани Лясковская. - Я же слышу, тебе подсказывают… Прошу потише!
Девятый утих - от изумления. Ведь Сикоре никто не подсказывал, да и зачем? Говорили о Пилярском, о том, как он по книге читал. К тому же Сикора сидит один, на последней парте, два места перед ним свободные, и подсказывать-то некому, это же видно! Что с ней сегодня?
- Садись, Сикора. Тройка. За подсказку…
Звонок. Конец урока. Пани Лясковская закрыла журнал, встала и медленно направилась к двери. Едва дверь затворилась за нею, в классе словно бомба взорвалась.
- Тихо, тихо! - орал Яблонский. - Есть только одно объяснение этому.
Все немного попритихли.
- Какое? - спросил Войцех Антоний.
И тут заговорил Бальцерек.
- Не надо догадки строить. Я знаю. Она не видит…
Спокойные слова Бальцерека падают в абсолютную тишину. Девятый, тесно сгрудившись вокруг него, слушает в молчании.
- Я, как обычно, опоздал на первый урок. Забежал к сторожу за картой, чтобы с чем-то в класс войти. И оттуда услышал разговор директора с пани Лясковской. Он убеждал ее, что ей не следует браться за работу, что она не справится… особенно с нашим классом. Но она упрашивала его. "Надо мне, - говорит, - как-то дотянуть до каникул". Этого месяца ей как раз до пенсии не хватает.
- Да ей небось этот месяц засчитали бы, - сказала Гжибовская. - Да и потом, ей же положена, наверно, пенсия по инвалидности?
- Не знаю. Говорю, что слышал… Может, ей просто хочется работать до конца? Не понимаешь? И директор уступил. Может, пожалел ее? Она чуточку видит - близко. Так она сказала.
- Что это значит - близко? Полметра, метр? - спросил Яблонский. - Об этом я как раз и задумался в конце урока. Как далеко она видит?
- Не знаю. Разве это так важно?
- Конечно, важно! От этого зависят наши годовые отметки по истории! - сказал кто-то.
Но никто не засмеялся. Все смотрели на Бальцерека.
- Отныне подсказок на истории не будет, - сказал он. - И чтения по учебнику тоже. С сегодняшнего дня и до каникул этого у нас не будет. Ясно?
- Ну и ну! Ты не только спятил, но еще и угрожаешь, да? Час от часу не легче. А кто нам запретит подсказывать! Ты, что ли? Каким образом? - иронически спросил Яблонский.
- Найду способ… Всегда находил и сейчас найду. Очень простой.
- Посмотрим!
- Посмотрим, - сказал Бальцерек.
Зря Яблонский обострил ситуацию. Он, верно, и не хотел этого, но так вышло. Нашла коса на камень. Хотя, говоря по правде, никто не верил, что Бальцерек может всерьез угрожать. Да еще всему классу.
Проделка с картинами теперь никого в девятом не заботила. Не до того было. Все в тот же день уладил Войцех Антоний. По собственной инициативе, ни с кем не советуясь. Он просто сказал отцу, где спрятаны картины, а потом родительский комитет как-то замял это дело. В конце концов, картины нашлись, были в целости и сохранности - это главное. Не кража, а проказа. Заставившая немного понервничать проказа.
Последняя проказа девятого класса. Потому что с этого понедельника девятый перестал быть необычным классом. Словно лопнуло что-то в самой середке, и все здание, с таким трудом сооружаемое, начало рушиться. Девятый видел, что происходит, пришел в ужас, но никто не способен был спасти класс. Потому что девятый не мог существовать без Бальцерека, вопреки ему. А Бальцерек перестал быть самим собой, перестал быть прежним Бальцереком, с тех пор как противопоставил себя классу. Пришел конец девятому, сыгранному, как оркестр, сплоченному, как взвод коммандос в боевой акции. Печальный конец, абсолютно бессмысленный, нелепый. А может, не такой уж бессмысленный?
Все, что началось с того понедельника, худо-бедно можно было бы понять, не случись это именно в девятом и не будь это связано именно с Бальцереком. Решающим испытаниям подвергся девятый уже спустя два дня, на ближайшем уроке истории. И не выдержал этих испытаний, а по чьей вине - неизвестно. Посыпались жертвы неумолимого решения Бальцерека, принятого им классу вопреки.
На этом уроке истории Бальцерек вставал пять раз. И пять раз спокойнейшим образом громко информировал учительницу:
- Томчик слабо подготовился. Ему подсказывает Гайда.
- Пилярский плохо себя ведет, отвлекает внимание класса.
- Венцек улегся на последнюю парту и спит.
- Гжибовская готовит математику. Точнее говоря, списывает.
- Яблонский читает по учебнику.
Пять раз пани Лясковская усталым голосом отвечала ему:
- Спасибо тебе.
И в журнале прибавилось пять двоек.
Это было уже больше чем открытая война. Это было предательство. Но абсурдом было бы считать, что Бальцерек делает это с целью понравиться учительнице. Впрочем, даже в оценке Бальцерека класс уже не был единодушен. Всегда совпадавшие раньше мнения сорока девочек и мальчиков теперь разделились.
Бальцерек был не из тех, кого можно вытолкнуть на середину класса и вздуть как следует, чтобы помнил вечно. Или поколачивать, покуда не сдастся. Такое тут даже в расчет не принималось. Ведь это Бальцереку, как никому другому, девятый обязан был тем, что из сборной солянки, какой обычно бывает любой класс, он превратился в прекрасный, сыгранный коллектив. Это Бальцерек был дирижером девятого. Без него, противостоящий ему, девятый стал совершенно беспомощным.
Шли дни, близился конец года. В классе не нашлось никого, кто отважился бы крикнуть: "Хватит! Покончим с этим! Спасем класс!" В лучшем случае задавали себе вопрос: зачем он это делает? Именно он, Бальцерек? Что с ним случилось? Для чего? Но вопросами не поможешь. Лучше их вовсе не задавать.
На один из таких вопросов Бальцерек ответил самым обычным образом:
- Она не видит, вот я и смотрю за нее. Нет, я не люблю пани Лясковскую, так же, впрочем, как она меня. Но какое это имеет значение?
Все отдалились от Бальцерека, но отдалились и друг от друга. И к концу учебного года от девятого ничего уже не осталось. Даже таблички на дверях класса - ведь занимались они в кабинете биологии и таблички у них не было. Даже названия не осталось - ведь они перешли в десятый. Но в десятый - кто лучше, кто хуже - сдали сорок отдельных учениц и учеников, а не класс. Девятый перестал существовать.
Я учился в этом классе и мог бы много о нем рассказать. Но вы сейчас ждете ответа только на один вопрос: зачем?
Мы с Бальцереком сидели за одной партой, вернее, за одним столиком. Мы всегда делились с ним завтраками, радостями и огорчениями, за исключением того самого большого огорчения, того несчастья, которым он ни с кем не пожелал поделиться. Я один из всего класса случайно открыл причину этого. И тогда нашел ответ на вопрос: зачем?
Было это во время тех самых летних каникул. Пани Лясковская дождалась их, как хотела, работая в школе. А потом ушла на пенсию. Бальцерек, получив свидетельство, попрощался со мной, только со мной, и сказал, что в десятый он будет ходить в другую школу, сюда больше не хочет, не может.
Были каникулы. Однажды июльским днем я случайно встретил Бальцерека на рынке. Он вел под руку какую-то женщину, которая улыбалась ему и что-то рассказывала. Увидев меня, он на мгновение вроде бы заколебался, но все же остановился. Оба они остановились.
- Минуточку, мама! Я товарища встретил.
- Здравствуйте! - обратился я к ней и подошел поближе.
Она протянула руку. Я стоял сбоку, на краю тротуара, а она протянула руку прямо перед собой и ждала моей руки. И тогда я понял. Его мать была слепа. И тогда я понял все.
Я стоял не двигаясь, молча. А она все так же держала руку. Вдруг Бальцерек схватил ее за запястье.
- Пошли, мама, мой товарищ уже ушел, - сказал он.
Они медленно удалялись, а я все стоял на краю тротуара.
ПЕЧКИ-ЛАВОЧКИ
Перевод М. Брухнова
- Моя очередь? Ну, ладно, расскажу вам что-нибудь, только, чур, потом без жалоб, что, мол, не на тему… В конце концов, не я завел в лагере традицию каждый вечер рассказывать у костра истории… Подбросьте-ка, ребята, в него веток…
Так вот, это был не класс, а какой-то зверинец. Только не подумайте, что в нем учились одни ослы да бараны, ничего подобного. Класс был на уровне, но фамилии! Заставь меня кто придумать такие - хоть убей, не смог бы.
В день моего прихода классная руководительница раскрыла журнал и спросила у меня фамилию. В классе сразу наступила такая тишина, что я несколько смущенно представился: фамилия у меня не слишком благозвучная. Но и совсем неприличной ее не назовешь. Поэтому я всерьез обиделся, когда класс в ответ разразился дружным хохотом.
- Ты что, издеваешься надо мной? - вкрадчиво спросила классная руководительница. Казалось, ответь я, что просто пошутил, - и ей полегчает…
Я почувствовал, что интерес класса ко мне возрос еще больше, потому что все, затаив дыхание, уставились на меня и чего-то ждали. Черт его знает, чего именно!
- Да нет, я серьезно! - разозлился я. - А что, собственно, странного в моей фамилии?
Класс с явным облегчением перевел дух, учительница со вздохом покачала головой, а я так и не мог понять, в чем тут дело.
На переменке ко мне подошел незнакомый парнишка и с любопытством уставился на меня. Вскоре к нему присоединился еще один, который сказал первому:
- Итак, у нас появился второй день недели. Что ты на это скажешь? Пани Вонторская теперь окончательно поседеет.
- Не второй, а пятый, - с особенным нажимом поправил я его. - Пятый, сынок. Ведь моя фамилия не Втурек (Вторник), а Пёнтек (Пятница).
- Не играет роли, - успокоил меня первый паренек. - Втурек или Пёнтек. Какая разница? Моя фамилия, например, Недзеля (Воскресенье). И все-таки в нашем классе я считался первым днем недели, а не седьмым. А ты, значит, будешь теперь вторым, понятно?
"Что он мне голову морочит?" - подумал я, мысленно прикидывая, стоит ли с ним связываться. Хотя сразу же пойдут разговоры, что, дескать, новенький и в класс не успел войти, как сразу же затеял драку. С другой стороны, если рассчитаться с ним позднее, то он, может, и вовсе не поймет, за что именно. Как тут быть? Я все же решил проявить выдержку, что, впрочем, оказалось не так уж и трудно, потому что в этот момент со мной заговорила девчонка, и, надо сказать, очень хорошенькая.
- Послушай, Пёнтек. Я как раз хотела у тебя спросить…
- Вопрошающий не заблудится, - отозвался вместо меня Недзеля, будто его об этом просили. - "Спроси, девица. Она не спросит… Вокруг лес темный, местечко близко… Спроси, девица". Это из Мицкевича, - любезно пояснил он и, обращаясь ко мне, добавил: - Ты, Пёнтек, должен знать, что я иногда говорю стихами.
- Ничего я не должен. - Я пренебрежительно пожал плечами. - И вообще я никогда никому не бываю должен. В лучшем случае могу запомнить, но это уж как мне заблагорассудится.
- А мне-то что, братец? Должен, не должен - не моя это забота. "Напрасны обиды, ничтожны угрозы…" - это, кажется, из Асмыка. Не люблю я его. Ну, мне пора. Привет.
И Недзеля пошел себе вразвалочку, как бы разочаровавшись во мне. Второй парнишка остался.
- Я хотела спросить, состоишь ли ты в харцерах, - спросила девчонка и неожиданно принялась поправлять прическу с таким выражением лица, будто ее ничуть не интересовал мой ответ.
Вы ведь знаете, некоторые девчонки так умеют поправлять волосы, что человек сразу забывает обо всем на свете и может только пялиться на эти волосы.
- Она, понимаешь… - попытался объяснить мне что-то стоявший рядом парень, но он тоже уставился на ее волосы, и поэтому из его объяснений ничего путного не получилось. Наконец он выпалил: - Она помощница…
- Чья помощница? - спросил я довольно глупо, но мне никак не удавалось отвести глаз от ее волос, и я не очень соображал, о чем идет речь.
- Болван! - поставила диагноз девушка и быстро отошла, слегка покраснев при этом.
Парнишка поглядел на меня с искренним уважением, а потом протянул руку и ни с того ни с сего представился:
- Эдек Малина! Живу возле кладбища. А ты, Пёнтек, молодец, быстро соображаешь. Прямо в десятку попал. И откуда ты только узнал, что Ирка бегает, как дура, за этим дылдой из десятого?
- Где бегает?
- А где придется. Повсюду.
- И возле кладбища тоже? - удивился я.
- У какого еще кладбища? - Малина был окончательно сбит с толку. - Что это ты городишь?
- А разве не ты говорил о кладбище? И отстаньте вы, наконец, от меня со своими кладбищами, дылдами…
- Дылда этот не наш, а ее. Тощий такой, длинный! - уточнил Малина. - И потом, что это ты, Пёнтек, на меня взъелся, ведь у нас сегодня понедельник, а не пятница!
Я пропустил мимо ушей его шуточку, потому что в голове у меня было кое-что поважней.
- Слушай, Малина, как ты думаешь, она не обиделась?
- Кто?
- Ну, помощница эта.
- Вот еще, обиделась! А если и обиделась, тебе-то что?
- Ничего, но все-таки…
Мне хотелось сказать: "Но все-таки она девчонка, и при этом красивая", но я прикусил язык: подобных вещей не говорят во всеуслышание, да еще какому-то кладбищенскому Малине.
Я поплелся вслед за Иркой и отыскал ее в коридоре. Она с кем-то разговаривала, по-видимому с преподавателем, хотя и очень молодым. Поэтому я сказал "извините" и обратился прямо к Ирке:
- В харцерах я не состою. А что?
- А меня вовсе не интересует, где ты состоишь.
- Так ведь ты сама спрашивала!
- А сейчас не спрашиваю. Всё?
- Ирка! Какая муха тебя сегодня укусила! Что это ты на людей бросаешься? - заступился было за меня Иркин собеседник, но тут прозвенел звонок, и он только добавил: - Ну, хорошо, отправляйтесь на урок. И не ссорьтесь с самого понедельника!
Я решил, что в его словах не содержится никакого намека на мою фамилию, потому что он меня совсем не знал, однако Ирка иронически улыбнулась… Может, правда, и не иронически, а просто… не знаю как… И мы направились к классу. Когда мы шли по коридору, я решил все же заговорить с ней:
- Что он преподает?
- Кто?
- Ну, этот… молодой…
- Ничего не преподает. Это наш школьный врач. Он руководит у нас харцерской дружиной.
- Дружиной?
- Ну да.
- Врач? - удивился я. - Врач руководит дружиной?
Ирка приостановилась и какое-то мгновение пристально рассматривала меня.
- А что тут особенного? В двадцать четвертой школе отрядом руководит милиционер из ГАИ. А в лицее имени Жеромского дружину возглавляет актер - самый настоящий актер, из городского театра. И что ты находишь здесь удивительного? Ты что - в самом деле такой глупый или только прикидываешься?
- Прикидываюсь, конечно… - не задумываясь, подтвердил я и улыбнулся ей.
Она тоже улыбнулась.