Мама щелкнула клавишей, что-то захрустело, а потом молодые, незнакомые голоса запели: "Люди идут по свету, им вроде немного надо, была бы прочна палатка да был бы нескучен путь. Но с дымом сливается песня, ребята отводят взгляды, и шепчет во сне бродяга кому-то: "Не позабудь!"" Я вежливо слушала и старалась не смотреть на маму, потому что на глазах у нее, кажется, показались слезы. Из коридора в комнату заглянула бабушка, удивленно посмотрела на нас, но ничего не сказала.
Когда песня кончилась, я сказала: "Спасибо, мама", - и пошла в коридор одеваться.
- Ты куда это намылилась? - подозрительно спросила бабушка.
- Да так, пойду погуляю… - ответила я и оглянулась назад. Через открытую дверь я увидела, что мама по-прежнему сидит на диване, в магнитофоне щелкает пустая пленка, а на губах у мамы - какая-то незнакомая мне улыбка.
"Странно, - думала я, наматывая на шею длинный, связанный бабушкой шарф. - Но, кажется, мама знает даже меньше, чем Боб и бабушка. Странно".
* * *
Чем больше думаешь, тем меньше понимаешь. Это я тоже только сейчас поняла, а раньше считала, что тот древний мудрец, который сказал: "Я знаю только то, что я ничего не знаю", - просто кокетничал. Пока ничего не знаешь, думать не о чем и все кажется ясным. Как только начнешь - потянется нитка из клубка. И хорошо бы обратно смотать, да не получается: конец потерялся.
И тогда я решила поехать к отцу. Может быть, хоть он сможет объяснить мне то, чего я сама не понимаю. Ехать хотелось и не хотелось одновременно. Хотелось увидеть отца, поговорить с ним… но видеть его новую квартиру, новую жену, новые рубашки, тапки, галстуки… Этого не хотелось.
Дома была только Зинаида Георгиевна. Она сделала вид, что обрадовалась и удивилась моему приходу. На самом деле только удивилась - за два года я пришла первый раз, хотя папа часто приглашал меня.
- Проходи, Олечка, проходи, - сказала Зинаида Георгиевна. - А папа сейчас придет. Он только вниз за хлебом вышел.
- А у нас за хлебом я ходила, - брякнула я. - А папа ковер пылесосил и полы мыл.
- Вот как, - сказала Зинаида Георгиевна, открыла буфет и зачем-то стала переставлять в нем чашки.
- А у вас моет? - спросила я.
Зинаида Георгиевна молча кивнула.
Она меня прощала, и я это видела. А мне не нужно было ее прощения. Когда два года назад отец с мамой разводился, мама говорила подругам, указывая на меня: "Такту и выдержке этого ребенка может позавидовать любой взрослый…" И я тогда, помню, гордилась собой и была безукоризненно вежлива с Зинаидой Георгиевной. Что это со мной теперь? И Надежде Николаевне чуть было не нагрубила…
В коридоре щелкнул замок, Зинаида Георгиевна выпорхнула в прихожую и что-то зашептала папе. Я встала с кресла и вдруг отчего-то почувствовала, что я высокая и худая, что школьное платье мне коротко, а на правой пятке на колготках спущена петля. Как это ощущение было связано с папой, я не поняла, но не удивилась ему. Потому что уже привыкла к тому, что у меня последнее время одно с другим плохо связывается. "Сейчас он войдет и скажет: "Здравствуй, дочка! Как ты выросла!"" - подумала я и отвернулась к окну.
- Здравствуй, дочка! Как ты выросла! - донеслось от двери.
Мне вдруг захотелось выбить стекло и выпрыгнуть на улицу. С пятого этажа.
- Здравствуй, папа! - сказала я. - Ты, конечно, не вырос, но тоже очень хорошо выглядишь. У тебя очень красивый галстук.
Папа покраснел, а Зинаида Георгиевна вышла из комнаты. Мама говорила: "Вообще-то Зина - женщина со вкусом, но у нее есть одна странная привязанность. К ярким и совершенно диким по сочетанию цветов галстукам. Она считает, что они оживляют костюм мужчины". Сейчас на папе был желтый галстук с зеленой полосой наискосок.
- Я вижу, что ты пришла не просто так, навестить меня, - сказал папа. - У тебя есть какие-то проблемы? Садись, поговорим… Зина! У нас есть что-нибудь к чаю? Я купил только хлеб…
- Я сейчас схожу… - откликнулась из кухни Зинаида Георгиевна.
- Спасибо! Не стоит! - громко сказала я. - Я совершенно сыта и скоро уйду.
- Ну зачем ты так, Оля? - Голос у папы стал мягким, как диванная думочка. - В этом доме ты не чужая…
- У меня есть свой дом, - ответила я и тут же вспомнила Ваську и Жеку.
- У тебя, я вижу, начинается переходный возраст, - грустно сказал папа.
- Возможно, - согласилась я. - Я хочу спросить у тебя вот о чем. Могут ли быть несчастны люди, которые сами по себе ни в чем не виноваты? Маленькие дети, к примеру?
- К сожалению, да, Оля. Например, болезнь. Кто в ней повинен?
- Хорошо, болезнь - это я понимаю. А если болезни нет?
- Тогда поясни конкретным примером, что ты имеешь в виду.
Я села в кресло и закрыла лицо руками.
- Понимаешь, - сказала я, - я думала, все хорошо, а оказалось - все плохо.
- Так уж и все плохо? - переспросил папа. - Может быть, все же что-нибудь хорошее осталось?
Я молчала.
Папа стал серьезным:
- Вообще-то я приблизительно понимаю, что ты имеешь в виду… Но это очень сложный вопрос… Вопрос о несовершенстве мира… Видишь ли, Оля, я сам знаю не все ответы… Но если уж он встал перед тобой, значит, ты до него доросла… Одно могу сказать тебе. Постарайся понять. Есть в мире вопросы… явления… понятия, на которые нельзя дать однозначного ответа, обозначить каким-нибудь одним цветом. На этом стоит и от этого развивается наш мир… И это не беда. Так было и так будет всегда… Беда получается, если кому-нибудь покажется, что он уже знает ответы на все эти вопросы. Понимаешь? Ведь тогда получается, что ему уже некуда идти. И он (или они) начинает поучать других. И совсем уж большая беда, если этот он обладает каким-нибудь влиянием на других… Или властью… Ты понимаешь меня?
- Да, понимаю, - сказала я. - Мир несовершенен для того, чтобы не стоять на месте…
- Умница! - обрадовался папа.
- Хорошо. - Я снова встала. - Спасибо тебе. Я пойду.
- Как же пойдешь? А чай?! - всполошился папа.
- В другой раз. - Я вышла в коридор. - До свидания, Зинаида Георгиевна!
Папа догнал меня, распахнул дверь и уже на пороге тихо спросил:
- Ну как там… мама?
- Спасибо, у нее все хорошо, - ответила я и медленно пошла вниз по лестнице. Я не оборачивалась, но знала, что папа стоит в дверях и смотрит мне вслед.
Я шла домой пешком и думала. Пахло весной, и малыши уже рисовали цветными мелками на подсохших кусочках асфальта. Рисовали почему-то все одно и то же: принцесс в пышных юбках и домики.
С одной стороны, получалось, что папа вроде бы прав, что так все и должно быть. И тогда выходит, что делать вовсе ничего и не надо. Очень удобно выходит. Но это-то "удобство" и вызывало у меня всякие сомнения. Может быть, это все специально так придумано, чтобы ничего не делать? Может такое быть? По-моему, вполне может. Кому-то лень было хоть что-нибудь делать, вот он лежал на диване и думал. И придумал. Снаружи все вроде гладко, а на самом деле что получается? Чтобы мир не стоял на месте, выходит, нужно, чтобы папа бросил мою маму, Жекина мама - Жеку, чтобы злой и больной Васька кричал про свою маму всякие нехорошие слова и жил в полуразвалившемся сарае… Странно, однако, получается. Не лучшим образом, как говорит моя мама.
Настроение у меня от этих мыслей стало совсем паршивым. И вдруг я вспомнила, что сегодня бабушка будет делать мое любимое вишневое желе в жестяных ванночках. Точнее, уже сделала. И сейчас оно стоит в холодильнике на верхней полке и застывает. А на дне каждой ванночки - вишенка или долька лимона. Для красоты и для вкусноты тоже. Я представила, как мне сейчас будет вкусно, и обрадовалась, потому что от этого-то мое плохое настроение, конечно, пройдет.
После обеда бабушка, таинственно улыбаясь, заглянула в холодильник и спросила:
- А что у нас сегодня на третье?
- Желе! - ответила я и облизнулась.
Мама посмотрела на меня и улыбнулась точно так же, как бабушка. И я как-то впервые заметила, что они очень похожи.
Бабушка торжественно поставила передо мной самую большую ванночку. Я воткнула в желе ложку и отковырнула сразу большой кусок, стараясь подцепить вишенку. Кусок сладко чмокнул и, чуть дрожа, лег на ложку.
Я ела ложку за ложкой и удивлялась. Желе было невкусным. Не то чтобы слишком кислым или слишком сладким. Просто невкусным. Никаким. Может быть, бабушка забыла туда что-нибудь положить?
- Желе сегодня очень удачное, - сказала мама, словно отвечая на мой вопрос.
"Интересно, любит ли Жека желе? - подумала я. - А ел ли он его когда-нибудь?" Тут я поняла, что дело вовсе не в желе. Желе такое же, как и обычно, то есть очень вкусное. Дело во мне. Я сама стала какая-то другая. И вижу весь мир через Жеку и Ваську… И я опять подумала, что если не расскажу кому-нибудь всего, то скоро умру прямо на месте.
Но кому рассказать? Ленке Макаренко нельзя, это я решила. Инке Колесовой? Она за последний год стала совсем чужая, да и ехать к ней надо… Может, Наташе Громовой? Но Наташка - трепло и разболтает всему классу. Тут я вспомнила про Иру Смирнову. Вот уж кто точно не проболтается. Но, правда, ей и рассказывать не очень интересно. Ну что она скажет? Скорее всего - ничего. И, может быть, даже не удивится. Но все равно. Кому-то рассказать надо. Ире - самое безопасное. Решив так, я вздохнула с облегчением и пошла одеваться.
* * *
Когда я подошла к сараю, Васька разгребал угли и готовился засыпать туда вялую картошку с бледно-розовыми ростками. Жека неподалеку ковырял палкой землю. Заметив меня, он поднял над головой огромную картофелину.
- Смотри, чего мне Васька дал, - гордо сказал он. - Я ее сейчас посажу и буду поливать. А потом на ней картоха вырастет.
- Хорошее дело, - согласилась я. - Только сажать надо не здесь. Здесь, смотри, и земли-то нету, стекло да кирпич. Да и тень всегда. Надо вон там, сбоку. Там солнце часто и земля. Пойдем, вместе посадим.
- Пойдем! - охотно согласился Жека и побежал к указанному мной месту.
- Сначала нужно вокруг немного землю вскопать… - объяснила я и показала, как это делается.
- Эй, огородники! - крикнул Васька. - Возьмите еще пару картох. На жрачку хватит.
- Давай, давай! - согласилась я и наклонилась к Жеке, чтобы помочь ему взрыхлить землю. И почувствовала какой-то кислый и неприятный запах.
- Знаешь, - сказала я Ваське, - от него почему-то пахнет болгарской палочкой.
- Какой еще палочкой? - удивился, но не рассердился Васька. - В баню надо - и все дела. Будут гроши - сходим.
- Болгарская палочка живет в ацидофилине, - объяснила я. - Я ее терпеть ненавижу, хотя и пью каждый вечер по полной кружке.
- Какая еще цидофилина? И зачем тебе каждый вечер по кружке этих… палочек? - спросил Васька с каким-то даже сочувствием.
Я, как могла, объяснила. Все дело было опять-таки в бабушкиной медицине. Я вполне неплохо отношусь к простокваше, а ряженку так даже очень люблю и согласна пить ее по три раза в день, особенно если с сахаром. Но бабушка считает, что пить надо именно ацидофилин, потому что от него в кишках не то сразу все перегнивает, не то, наоборот, проваливается, не успев загнить. Сказал ей об этом какой-то Мечников, который, наверное, слегка того, потому что, по его словам, выходит, что если пить много ацидофилина, то и вообще никогда не умрешь. Я в это не верю, и бабушка, кажется, тоже, но по чашке ацидофилина в вечер я все же имею. На всякий случай.
Оставив Жеку сажать остальную картошку, я вернулась к Ваське и присела рядом с ним на корточки. Некоторое время мы оба смотрели на тлеющие угли костра, потом Васька протянул руку и стал палкой переворачивать картошку. Смуглая Васькина рука вылезла из рукава куртки. Чуть выше запястья она была багрово-сизой.
- Что это у тебя, Васька: - спросила я.
Проследив мой взгляд, Васька отдернул руку и сплюнул в костер.
- Чухня! - презрительно сказал он. - Чирьяк вылез.
- Может, полечить чем? - предложила я.
- Чухня! - повторил Васька. - Заживет как на собаке. Будет шибко гнить - разрежу к чертовой матери! - Он указал на нож, воткнутый в землю.
Я поежилась. Потом спросила:
- Вась! А Жеку, кроме как теми таблетками, больше ничем нельзя лечить?
- Тот врач сказал, можно еще операцию на мозгах делать. Но это не всегда. Ну, и сама понимаешь, это в доме жить надо. Чтобы семья и вообще все…
- Ну, а кроме операции?
- Вроде больше ничего. Ты вот говорила - бабка у тебя врач. Ты бы и спросила у нее, осторожно, конечно. Чтобы не объяснять ничего… Я бы уж сделал…
- Спрошу, - пообещала я.
- А так я с ним даже в церковь ходил, - сказал Васька. - В Лавру тую, что за площадью. Свечку ставил, во здравие. Чтоб он, значит, выздоровел поскорее…
- Чего это тебе такое в голову взбрело? - удивилась я.
- А-а! Так как-то. - Васька пожал плечами, словно сам себе поразился. - Старушка тут одна ходила. Бутылки промышляла. Вот она Жеку-то приметила, с сердцем к нему. А меня вроде побаивалась. Однако говорит как-то: "Сходи, милок, в церковь, поставь свечечку. Господь сирот любит, авось смилостивится". От сердца старушка говорила, глазом видно. Ну, я и…
- Какой ты все-таки темный, Васька! - рассмеялась я. - Бога ведь никакого нет. Это его люди придумали, от необразованности всякой. Вот я тебе сейчас объясню…
- Да не надо мне ничего объяснять! - с досадой оборвал меня Васька. - Я сам в Бога этого нимало не верю. Но вишь есть, однако, такие, которые верят. И не один такой, и не сотня даже. Значит, может и так дело обернуться, что все-таки есть там чего-то… А мне чё - трудно свечку поставить? Нимало не трудно. Авось поможет. Да и Жека пристал: сходим в церкву да сходим в церкву… Это он еще в инкубаторе от Родьки - Божьего человека наслышался…
- А кто это - Родька - Божий человек? - спросила я.
- А, пацан один, Жекин кореш, - охотно объяснил Васька. - Его бабка растила. И была, видать, шибко верующая. Все молилась да молилась. И Родька с ней.
- Он столько молитвов знает - ужас! - вмешался подошедший Жека. - Два часа без передыху шпарить может.
- Ну да, - согласился Васька. - А потом бабка померла, родителев не сыскалось, и отдали Родьку в инкубатор. А он все молится да молится. Спервоначалу его за это шибко ругали, в карцер сажали, среди нас агитацию делали, чтоб, мол, Родьку не слушали и, наоборот, смеялись над ним. А он смирный такой, ко всем ластится - чего ж его изводить-то? А потом тетка Марфа сказала, чтоб оставили его в покое. Чем, мол, сирота ни утешается, все хорошо…
- Я по Родьке страх как соскучился, - задумчиво сказал Жека.
- Авось когда свидитесь, - утешил его Васька. - Ну чё, посадил картохи-то?
- Ага! И полил уже! - гордо сказал Жека.
- Ну ладно, тогда давайте жрать, - решил Васька. - Я картохи выгребаю, а ты, Ольга, хлеб нарежь.
- Я, Вась, соль принес, - Жека достал из кармана грязный мешочек.
- Молодец! - похвалил Васька, а Жека от его похвалы расплылся в широкой улыбке.
Учительница географии и наша классная руководительница вошла в класс, оглядела нас и спросила:
- Ребята! Кто хочет в пятницу пойти в детский дом и выступить там в концерте художественной самодеятельности?
Все, кто занимался своими делами, продолжали ими заниматься, а остальные, кто был ничем не занят, стали смотреть в разные стороны. В основном смотрели на крышки парт. Я подняла руку и сказала:
- Я пойду!
Нина Сергеевна очень обрадовалась:
- Молодец, Оля! Ты у нас не равнодушная девочка! Это хорошо! А что ты умеешь?
- Я могу стихи почитать, - сказала я. - Я их много знаю.
- Давайте я пойду! - вскочила Зина Лучко. - Я с лентой покажу композицию, новую. Она у меня немного не доработана, но это ничего, да?
- Конечно, конечно, Зиночка! - проворковала Нина Сергеевна.
- Я тоже, - вдруг тихо сказала Ира Смирнова.
Я страшно удивилась. И все другие, по-моему, тоже. Представить, что Ира с ее вечной молчаливостью может перед кем-то выступать, было очень трудно.
- Может быть, тебе не надо, Ирочка? - как-то нерешительно спросила Нина Сергеевна.
- Надо! - тихо, но твердо сказала Ира.
* * *
- Я сейчас переоденусь и ухожу! - сказала я дома.
- Куда это? А обедать? - поинтересовалась бабушка.
- В детский дом. У нас там самодеятельность, - объяснила я.
- Это доброе дело, - согласилась бабушка. - Может, вот пряники с собой возьмешь? Свежие, с повидлом, с утра только купила, угостишь там кого…
Я вспомнила реакцию Васьки на "подачки" и, подумав, отказалась.
В школьном вестибюле собралось человек пятнадцать, которые должны были идти в детский дом. В основном малыши-младшеклассники. Ира Смирнова сидела на низенькой скамеечке и читала. Зина Лучко подошла ко мне и спросила, тараща выпуклые зеленые глаза:
- Ты как думаешь - я вот тут печенья взяла… Наверное, нормально, да? Я хотела конфет, но ничего вкусного не было. Так я печенья… Нормально, да?
- Нормально, - сказала я.
Зина считает так, я - иначе, зачем навязывать ей мое мнение? К тому же она не знает Ваську. Чем я ей докажу?