И так был мощен этот призыв, что Никола не замешкался, услыхал русского царя.
Затрепетала, как змеиный язык, на длинном шесте ветреница. Проснулся полудник - южный ветер. И вздохнуло море, поднялась вода в устье Дона. Подзатопила кошек - скрылись в пучине их песчаные спины. И отворились перед русским флотом первые морские врата!
Господин командор Петр Алексеич поклонился на четыре стороны:
- Ветер-то с юга, турецкий, а нам в помощь. Спасибо тебе, Никола! Уважил!
Поставили паруса на кораблях и пошли устьем, лавируя меж кошками. Каждую запомнил Петр и как искусный лоцман вывел флотилию в море.
Из конца в конец предстояло пройти его - до самых Керченских врат. И, честно скажу, беспокоилось мое сердце. Чем дальше от берега, тем сильнее.
Горькая вода
Десять фрегатов провожали "Крепость" с послом Украинцевым на борту. А имена их, что запомнил, таковы - "Апостол Петр", "Копорье", "Кутерма", "Архангел Михаил", "Азов", "Воронеж", "Провиденция" и "Апостол Павел".
Резво бежали красавцы корабли. Крепкий северо-восточный ветер поселился в парусах.
Вышли из Таганрогского залива, и раздвинуло море берега. От такой широты дух замирает! Матерая вода под нами. Много русских рек слилось воедино. И вот что дивно - в каждой из них вода сладка, а как соединились, горькой стала. Нет от нее радости, одна соль. Губы печет и в горло нейдет. Не пойму я, право, почему в слиянии горечь заключена?
Коварно, будто из самой пучины морской, подкрались синие тучи. Ветер озлился, рвет паруса. На палубе - как на качелях. А я отродясь их не жаловал - одна маета. Такое веселье не для доброго человека. Голова моя вроде свежа, а нутро не сидит на месте. Волнуется. Горькая меланхолия охватила.
Спустился я в трюм, прилег на канаты и забылся. Не помню, сколько промучился в тягостной дреме. Очнулся от пушечных залпов. Порохом пахнуло. Кое-как выполз на палубу. А тут праздник!
Прошел наш караван через все Азовское море, от Таганрога до Керчи. На берегу видна турецкая крепость. Неподалеку турецкие корабли, пушечным дымом окутанные. Приветствуют гостей как положено. И наши не отстают, салютуют.
Небо над головой ясное, в ослепительном солнечном свете. Но до моего сердца не дошло покуда ликование. Еще подернуто оно грозовыми облаками. Будто до сих пор в темном трюме. И мир в пелене, словно замысел Божий.
Увидал меня господин командор Петр Алексеич:
- Что не весел, Ивашка-барабан? О, да ты лицом зелен, точно флаг басурманский! Прочь с палубы - не срами русских мореходов перед турками!
Удалился я в корабельные закоулки. И горько было - как морской воды хлебнул. Как мне в море жить, чтобы людей не смешить? Лишь один барабан мой верный шептал на ухо добрые сухопутные слова - не припомню сейчас, какие.
Привратники
Турки, конечно, были удивлены - не ожидали. Как снег на голову свалилась на них русская флотилия, миновав всякие преграды.
Адмирал Гассан-паша и офицер Мехмет-ага пожаловали с визитом. Раскланялись.
- Салам, - говорят, - за что нам честь такая - видеть под Керчью столь великую флотилию?
- А, пустяки, - ответил адмирал Крейс. - Этот маленький караван провожает посла Украинцева. А весь флот русский в Таганроге.
Переглянулись паша с агой:
- Куда же собрался достопочтенный посол Украинцев?
- Ясно куда! В Царьград, к султану. Пойдет на фрегате "Крепость".
Гассан-паша побледнел, глаза выпучил, как морской окунь.
- Нет-нет! Это нельзя! Если пропущу русский корабль в Черное море, султан мне башку - чик-чик! - и показал для наглядности, как ему голову отстригут. - Надо все доложить коменданту нашей крепости.
На другой день паша и ага опять прибыли. Петр Алексеич приказал послу Украинцеву вести с ними переговоры, опыта набираться.
- Слава Аллаху! Радуйтесь! - сиял Гассан. - Со всеми почестями, господин посол, отправим вас в Царьград к султану! Но по берегу. Так чудесно черноморское побережье!
- Охотно верю. Но мореходы по морю ходят. Иного пути для нас нет!
- О, не знаете вы нашего моря, - вмешался Мехмет-ага. - Недаром Черным зовется! Чернеют сердца человеческие на его волнах. И черные мысли роятся в головах. Страшно ходить по Черному морю!
Меня-то он сразу убедил. Мрачный турок этот ага. Глаза быстры, как у морской собаки, борода остра, раздвоена, как у козла индийского. Есть на свете такие люди - мороз по коже. Но посол не смутился:
- Ведомо мне и другое имя этого моря. С древних пор называли его мудрые греки Евксинским, что значит - гостеприимное. Верю, не обидит оно русских гостей.
- Позвольте, мы еще подумаем, - сказал паша, увидев, что не удалось напугать Украинцева.
Три дня от турок не было вестей. На четвертый утром небо затянуло. Мелкий дождичек посыпал. Туман пополз над водой, изморозь осеняя. И турки тут как тут.
- Салам, господа! Решили мы пропустить "Крепость" через Керченские врата в Черное море. И даже выделим почетный конвой из четырех кораблей. Но обязательно надо переждать непогоду. А то потонет русский посол - хлопот не оберешься!
- Что ж, и на том спасибо, - поклонился Украинцев. - Как развиднеется, поднимаем паруса!
Капитан Питер Памбург и вся команда "Крепости" давно были готовы к дальнему походу. Вечером туман рассеялся, показалось красное закатное светило прямо за турецкими кораблями, которые тоже собирались в путь.
Наконец командор Петр Алексеич мог вздохнуть облегченно. Удалось-таки договориться с морскими привратниками! Наверное, убедила турков грозная флотилия, провожавшая посла. Ну, теперь можно возвращаться к Таганрогу.
- Не буду искушать себя, глядя, как идете вы в Черное море, - сказал Петр. - Боюсь, не выдержу - следом побегу! Но знаю, обидятся турки, трудно будет мир заключить. Вот что, Емельян Игнатьич, возьми с собой моего барабанщика Ивашку Хитрого. Чую, пригодится в Царьграде барабан - инструмент государственный.
Не поверил я ушам своим, любезный читатель! Стеснило грудь, и душа едва не выпорхнула из бренного тела. Вот какие удары судьбы подстерегают на жизненном пути простого человека. Даже вещий мой барабан не предвидел такого поворота…
Неведомое море поджидало нас впереди, и с тревогой вспоминал я слова Мехмета-ага о черных сердцах и мыслях.
О, как грустно было глядеть вслед русским кораблям, уходящим домой от Керчи. Долго еще виднелись их паруса. И казалось мне - стоит на корме фрегата "Апостол Петр" наш командор, Большой капитан, государь Петр Алексеич, высокий, как грот-мачта со штандартом.
Доведется ли еще встретиться с ним, разбудить поутру радостной барабанной дробью, поклониться в пояс?
Турки шалят
Однако прежде времени ушла из Керчи наша флотилия, оставив "Крепость" без поддержки. Как только растаяли на горизонте паруса, прибыл к послу Украинцеву Мехмет-ага.
- Велено передать, - сказал он, тряся бородой и стреляя глазами, - идти в такую бурю - значит погубить себя.
А день-то стоял ясный! Море еле шевелилось. Зато, смотрю я, у Емельяна Игнатьича в глазах черная буря, огонь небесный сверкает. Но сдержался посол. Главное в посольском деле - учтивость и терпение.
- Сколько прикажете ожидать?
- Недельку-другую, - хитро щурится Мехмет-ага. - Как море успокоится, поведем ваш корабль вдоль берега на канатах.
- Шалите, турки! - не совладал-таки с собой Украинцев. - Бузы обпились?! С копыт сбились?! Где это видано, чтобы русский корабль на турецких канатах тащили, как скотину покорную? Немедля снимаемся с якоря! И без всяких провожатых обойдемся!
Вроде бы поник Мехмет-ага головою, но в глазах черти бродят.
- В таком случае составьте бумагу для адмирала Гассана. Мол, по собственной упрямой воле идете через море, а мы долго отговаривали.
- Это верно, - сказал посол, подписывая грамоту. - Долго голову нам морочили!
- И печатью закрепите, - поклонился ага. - Ну, до скорой встречи, господа! Свидимся на черных волнах. Я буду начальником вашего конвоя.
Украинцев повеселел: "Хоть и шалили турки, а мы верх взяли! Мое дело словами сражаться, а до пушек не доводить".
Все были рады. А у меня перед глазами маячил ага - как обещал он свидеться посреди Черного моря.
Черные мысли
Прошли мы Керченскими вратами, и открылось взору новое море. Обширно и приветливо! И нет в нем черной масти.
Ударил я в барабан, приветствуя гостеприимную стихию. Но слышу - недобрый голос! Тревожно звучит мой верный товарищ.
- Полно тебе! - говорю. - Что ты меня стращаешь?
- Ага-ага-гага-га-га! - отвечает барабан.
Обернулся и вижу: Мехмет-ага на носу ближайшего турецкого судна. Скалится, зубы кажет. Совсем рядом идут четыре конвойных корабля. Тяжелые, грузные, настоящие морские крепости. В сравнении с ними наша "Крепость" - избушка на курьих ножках.
Тошновато стало. И море вроде почернело. И чайки кричат заупокойными голосами, будто ругаются по-турецки.
Чувствую, задумал Мехмет-ага черное дело. Надо посла предупредить.
- Погубят нас турки! - начал я без предисловий. - Для того и грамоту с печатью выпросили, чтобы оправдаться. Мол, не послушали совета русские и сгинули в морской пучине.
- Что за вздор?! - не верит Украинцев. - Откуда такие вести?
- Барабан мой вещий - все знает наперед…
С интересом поглядел посол на меня, потом на турецкие приземистые корабли.
- Скорее всего, Ивашка, оба вы - и барабан, и барабанщик - олухи царя небесного. Думаю я также, что ты, Ивашка, отставной козы барабанщик! Не буду всего говорить, чего о тебе думаю. Но береженого Бог бережет!
И приказал Емельян Игнатьич капитану Памбургу поставить все паруса.
О, как быстроходна оказалась наша "Крепость"! С попутным ветром порхала она над волнами, как ласточка.
Мехмет-ага палил из пушек - сигналил, чтобы мы подождали конвой. Но куда там! "Крепость", не сбавляя хода, неслась вперед.
- Тортуга! Тортуга! - вопил с кормы Емельян Украинцев. - Черепаха зайцу не попутчик!
И - честно признаюсь, не ожидал такого от посла - показывал туркам язык.
Вскоре тяжеловесные турецкие корабли обиженно скрылись из виду.
Серебряный ангел
И настала первая ночь, и звезды усеяли небо. И море светилось за бортом фрегата.
Тихо. Лишь плещется вода, будто нечто лепечет.
И душа моя, верь мне, читатель, летела в ночи рука об руку с душой посла Украинцева. Над морем, над "Крепостью". И грустили наши парящие души о глупости земной, о злобе, о коварстве и суетном тщеславии.
"Всё тлен под звездным небом", - решили наши души.
А потом настало утро, и они не узнали друг друга.
В тот день учинилась страшная погода. Корабль скрипел под ураганным ветром, кренился с боку на бок, и воды в нем явилось немало. Но голландец Памбург оказался искусным капитаном. Даром что молод! Он так вел "Крепость", что волны и ветер не могли причинить ей большого зла.
К вечеру стихло. И настала вторая ночь.
Все было черно - и небо, и море. Хоть глаз коли. Где верх, где низ - кто знает? Казалось, во всем мире нет больше белого света и сейчас темная бездна поглотит нас.
Хоть бы турецкие корабли были рядом - всё веселее.
И в самую полночь тяжелый вздох раздался над морем и дунуло смертным холодом. Вот загробное дыхание! И все попадали на колени, укрыв руками головы.
Но я вдруг увидел, как серебряный ангел показался во мраке и отделил свет от тьмы, а море от неба. Его голова округло сияла в облаках. Ноги, как два мерцающих столпа, касались воды. И поднял ангел огненную руку, указывая нам путь. И долго так стоял он недвижим.
А мореходы, опомнившись от страха, кричали и пели. И я бил в барабан.
И серебряный ангел услышал. И подал нам руку. Светло как днем сделалось на корабле! И ослепленные упали мы на палубу. А когда открыли глаза, ангел уже улетел. Но долго мы молчали, прислушиваясь к ночи.
Легкий ветер играл в парусах. В небе открылись тихие звезды.
- Благословенна наша "Крепость", - молвил посол Украинцев. - А с нею весь русский флот. Да будет нам везде удача!
С той ночи мне часто являлся во сне серебряный ангел. И я его хорошо разглядел. Он был прекрасен! Весь из струящегося света!
Однако, читатель, открою секрет - ангельская голова, столь ослепительная, что черт не разобрать, напоминала барабан телячьей кожи.
Царьград
Счет потерял я дням морского пути. Но все в этой жизни имеет начало и конец. Одним прекрасным утром мы увидали берег. Он был горист, а по горам росли деревья. Казалось, без ствола и без ветвей - сплошь зелень.
А вскоре "Крепость" вошла в пролив Боспор. По сторонам стояли турецкие селения. Дети и взрослые махали нам платками. Было жарко и влажно. Мой барабан плохо переносил такую погоду и еле отвечал ворчливо - "фуп-муф-пум".
Наконец подошли к Царьграду, и фрегат бросил якорь прямо против дворца.
Турецкий город велик и голосист - шумит с утра до ночи. После морского покоя голова идет кругом.
Да еще тысячи турок приходили поглядеть на русский корабль. Гомон - как на ярмарке! Все по-турецки языками трещат. Толмач еле поспевает переводить. Откуда у нас такое доброе дерево и холсты? Сами ли мы пушки отливаем и какие у нас ядра? Почему на русском судне капитан голландец? Хотим ли мы с турками торговать? Правда ли, что на этом корабле сам государь Петр пришел?
Сыплются вопросы, как здешние крупные орехи. А мы отвечаем уклончиво - может, так, а может, и эдак, может, правда, может, ложь. Нас Емельян Игнатьич научил.
Слыхали мы, будто сам султан хотел посетить нашу "Крепость", да визири-министры отговорили. Мол, велика честь для какой-то там посудины - не на что и посмотреть!
Визири как могли утешали султана, который, конечно, огорчился, увидев под окнами дворца русскую "Крепость".
- Да разве это корабль?! Так, плоскодонное корыто! И знающих моряков у Петра нет! И пушки немощны!
Через три дня после нашего прибытия объявился в Царьграде турецкий конвой, непогодой битый. Четыре судна вползли в гавань, как провинившиеся собаки - упустили зайца!
Рассказывали, что Мехмета-ага немедля под стражей приволокли во дворец. Лицом он был бледен и мелко дрожал.
- Вот моя голова! - упал в ноги султану. - Секите!
- Это дело немудреное - всегда успеем, - сказал якобы султан. - Доложи, пес, как ты посмел оставить русский корабль без присмотра в Черном море?!
- Ускользнули неверные из-под носа! Наши суда, повелитель, для битвы, а их - для побега…
Порадовала султана такая мысль, и простил он Мехметку. Во всяком случае, видели его с головой на плечах. Бороденка, правда, поредела, и огонь в глазах потух. Но сердце его, точно скажу, так и осталось черным.
На шумной царьградской улице, среди лиц радостных и грустных, смешливых и серьезных, выделялся ага злобным обликом. Верно, не ошибся мой барабан, предчувствуя опасность.
И все же, читатель, бог с ним - пусть дни Мехмета-ага завершатся мирно, в доме, полном детей. И да простит его Аллах.
Переговоры
Тем временем посол Украинцев вел трудные переговоры с визирями и самим султаном. Каждая встреча начиналась с Азова. Турки настаивали на возвращении крепости. Но посол помнил наказ государя и не сдавался.
- Где это слыхано, чтобы взятые с таким трудом города отдавать назад без всякой причины?
- Но эти земли много лет принадлежали султану! - говорили визири.
- Всякие перемены случаются на свете, - отвечал посол. - Одни народы в воинских делах прославляются. Другие слабеют. Было время, русские и в Царьград как домой хаживали, брали дань с греческих царей.
- Ну, господин посол, вы еще вспомните допотопные времена. Или то, что при царе Соломоне бывало!
В общем, шло состязание - кто кого переговорит-перевыговорит…
Слова разного достоинства так и порхали в переговорной зале. Часто повисали в воздухе, не достигнув ушей того, кому предназначались, и шмякались об пол, расползаясь украдкой.
Если собрать все сказанное на переговорах - изрядная, думаю, выйдет куча! Не меньше пирамид египетских.
Украинцеву несладко приходилось - похудел, осунулся, голос надорвал и языком едва ворочал. Больно было смотреть на посла, когда он возвращался на "Крепость". И словечка уже не вытянешь!
Однако земля-то, известно, слухами полнится. Знали мы, что происходит во дворце султана.
Чуть только заходил разговор о крепости Азове, наш посол сворачивал на русский флот:
- Готовых кораблей у России сотня. Да еще многие заканчиваем. Всё море Азовское покроют наши паруса!
А турки свое гнут:
- Слыхали мы, что ратные люди в Азове и Таганроге бледны и худы - голодают…
А Емельян Игнатьич в свою сторону:
- Корабли наши любую волну держат. Пушки не каменными, а железными ядрами заряжены - насквозь борта прошивают…
Турки сызнова:
- И матросы ваши зеленеют от морской болезни…
А посол:
- Имея такой мощный флот, можем крепко запереть Черное море…
А турки:
- И все плохо обучены - не знают толком, как ружье держать…
А посол:
- Голодно будет тогда в Царьграде, потому как хлеб, масло, лес и дрова с Черного моря к вам доставляются…
А турки… А посол…
Так и шли переговоры - ни шатко ни валко. День за днем. Неделя за неделей. Месяц за месяцем.
Никак не могли султан да визири решить - воевать с Россией или мириться.
Полночное веселье
Долго стояла "Крепость" в Царьграде. Команда ухаживала за кораблем. В любое время готовы были к возвратному пути.
Ну, конечно, и по городу гуляли. Хотя крепко помнили морской устав. В чужой стране не летай глазами по сторонам! Держись с достоинством, но не горделиво! И не бросайся к торговцам сломя голову - можешь напугать!
Турки нас не обижали. А я даже подружился с Ахметом-барабанщиком. Выучился на турецком барабане играть. Дело нехитрое! Барабан велик, а колотушка всего одна, и потому звук однообразен, заунывен. Нет в нем русского задора! Кажется, страдает барабан, на судьбу жалуется.
У моего-то совсем другой характер. То ружейную дробь рассыплет, то грохнет орудийным залпом. В бою на стену лезет! Но может и колыбельной убаюкать. Увы, баюкать некого…
Капитан наш Памбург оказался бравым, разудалым человеком. Любил, бывало, и мой барабан послушать.
Однажды в городе повстречал он земляков-голландцев. Радость, конечно. Как не поговорить об отчем доме, о морских делах?
Пригласил их Памбург на "Крепость". Хотел, верно, похвалиться. Вот какое ему доверие от самого русского царя! Поручил судно посольское провести через два моря. Земляки кивают - йа-йа! Молод Памбург, а мореход славный.
Ох, развеселился наш капитан. Устроил на корабле пирушку. А гуляют голландцы лихо, не хуже русских. Уже ночь настала, а у них дым коромыслом. Носятся по палубе, как чумные! Крякают да гогочут!
Подбегает Памбург ко мне.
- Ифанька! Ифанька! - еле отдышался. - Мы не есть сумачечий! Мы играйм в русский игра - пятнашка! Сделай милость, Ифанька, барабань для души!