Она взошла на берег, обогнула раскидистый куст боярышника, увидела свою избу и остановилась. Сил идти дальше не было. И смотреть на свою избенку в два окна, крест-накрест заколоченных досками, на свой дворик, густо и пышно заросший бурьяном, на обвалившуюся трубу - она тоже не могла. От всего этого веяло таким одиночеством и запустением, что спазмы перехватили горло, стеснило дыхание, заныло, заболело простреленное плечо, и Серафима, торопливо отвернувшись, присела на свой чемоданчик, закурила трофейную сигаретку. Но тут же выплюнула ее в траву и свернула самокрутку из махры, крепко затянулась, прикрыла глаза, чувствуя, как мягко кружится голова и колотится, колотится сердце.
Многое встало за эти минуты перед ее глазами: полустершиеся черты лица дочери, яма в лесу под выворотнем, в которой она ночевала на пути к фронту, усмешливый взгляд Пухова, немецкие танки в широком осеннем поле, умирающий глаз ездовой лошади, веселая и добрая улыбка свекра, аккуратные улочки Магдебурга, белесые ресницы Матвея, смех Оленьки, оторванная рука Коли Бочарникова, Осип на палубе парохода, стон авиабомбы и лениво-спокойный Рыбочкин, мелкие морщинки тетки Матрены и холодные губы угоревшей матери, широкая ладонь отца, мертвые дети в затопленных подвалах, жаркий лязг гусениц над головой, Оленька с куклой, пикирующий бомбардировщик, ее, Серафимино, молоко на щеках Оленьки, спокойное и бледное лицо Пухова, шинели на колючей проволоке, прострелянный портрет человека с косой челочкой и ослепительные вспышки ракет над Днепром. Серафима медленно сползла с чемоданчика, легла в траву, уткнулась лицом в землю и заплакала. Она плакала за все и за всех, и за себя в первую очередь. Плакала безысходно и долго, как могут плакать лишь женщины, оплакивая свою незадавшуюся судьбу и готовясь к новой жизни…
По заросшей тропинке она подошла к дому, потрогала замок на дверях, поискала в бурьяне и нашла заржавленную ось от тележки, двумя ударами сбила замок, распахнула дверь и вошла. Дом был пуст, лишь в углу лежал перевернутый вверх ножками деревянный топчанчик, на котором некогда спал свекор. На полу валялись желтые обрывки газет, какие-то пузырьки, разбитая табуретка, кусочки стекла, полуистлевшие лоскутки и просто мусор. Она разгребла его ногой и увидела грязный треугольник письма. Подняла и развернула. Письмо было от нее.
"Здравствуйте, дорогой отец, Матвей и доченька Оленька", - прочитала она и не стала дальше читать, положила письмо на подоконник и задумалась. Потом решительно одернула гимнастерку под ремнем, поправила пилотку с пятиконечной звездой, достала из чемоданчика сверток и вышла из дома, оставив распахнутой настежь дверь.
Тихие сумерки опускались на землю, но красный ободок солнца еще выглядывал из-за сопок, и в той стороне плыли по небу розоватые облака, и красное зарево вставало над горами. Серафима шла, не чуя от волнения под собой ног, и словно бы пила окружающий простор жадными глазами, вдыхая с детства знакомый запах дыма от еловых дров. Она не замечала, как удивленно и любопытно смотрят на нее из окон домов старики и дети, как выскакивают они на улицу и провожают ее взглядами, перебегают от двора к двору, о чем-то перешептываясь и показывая на нее пальцем.
Она нигде не остановилась и не задержалась, а прямо прошла к дому Варьки Рындиной, уже тогда стоявшему под железом, поднялась на крыльцо и с той же решимостью, которая пришла к ней еще в своей горенке, открыла дверь.
- Здравствуйте, люди добрые, - с порога сказала она и увидела, как побледнел, вытаращив глаза, Матвей, как поперхнулась Варька и затряслась от кашля уже тогда широкая ее спина, как девочка-подросток удивленно и испуганно посмотрела на нее, потом на Матвея и Варьку. - Не ждали?
С минуту в комнате стояла тягостная тишина, потом Матвей вдруг засуетился, чуть ли не бегом принес из горницы табуретку и глухо сказал:
- Проходи, садись.
- Да я не к столу пришла, - отказалась Серафима, - а за дочерью.
Матвей растерянно помигал белесыми ресницами и посмотрел на Олю.
И тут ожила Варька. Отставив стакан с молоком, она повернулась к Серафиме, обмерила ее взглядом с головы до ног и сказала Матвею:
- Тебе управляться пора. Иди. И Ольгу с собой возьми, пусть помогает.
Матвей послушно направился к двери, а следом за ним и Оля, бочком выбравшись из-за стола. Серафима с болью, неотрывно смотрела на дочь, узнавая и не узнавая ее. Некогда курносенький нос ее выпрямился, пропала пухлота губ и щек, она подтянулась, выросла и невольно казалась Серафиме чужой. И в то же время каждая черточка лица ее была знакома и близка Серафиме, близка до головокружения, и Серафима, сделав шаг навстречу и выронив сверток, из которого выпала маленькая белокурая кукла, горько прошептала:
- Оля, доченька, Олюшка!
Девочка задержала шаг, какая-то тень промелькнула по ее лицу, казалось, она с трудом вспоминает что-то, но в это время Варька строго и властно окликнула ее:
- Оля! Я чего тебе сказала делать?
Еще мгновение Оля смотрела на Серафиму, потом нахмурилась и бегом пробежала мимо нее. Варька неторопливо достала лампу, протерла стекло и засветила. Так же неторопливо пошла в горницу, побыла там недолго и, вернувшись, протянула Серафиме какую-то бумажку. Это была метрика на имя Рындиной Ольги Матвеевны.
- Что это? - тихо прошептала Серафима.
- А ты не видишь? Я могу очки принести. - Варька смотрела холодно и зло.
- Но как же? - Серафима не находила слов.
- А просто, - усмехнулась Варька. - Похоронка на тебя пришла, вот и как же.
- Да я ведь через месяц писала, Варя, писала, как и что там вышло…
- Писала, - кивнула головой Варька, - да поздно уже было.
- Как поздно, Варя, ведь я мать! - Серафима прислонилась к стене, потом машинально нагнулась и подобрала куклу.
- Да какая ты мать? - В голосе Варьки начали пробиваться визгливые нотки. С грохотом собирая посуду на столе, не глядя на Серафиму, она все громче и громче выкрикивала: - Какая ты мать, если ребенка своего бросила. Последняя зверюга так не поступает, как ты поступила. Думаешь, я мало мук с нею вынесла, думаешь, мы здесь от жира лопались, пока ты там воевала? Да и как ты там воевала, еще никто не знает.
- Ты вот что, Варвара, - покраснела Серафима, чувствуя, как крошечные молоточки застучали в висках, - ты мою войну не трогай. Говори, да не заговаривайся.
- Ишь ты, - изумленно вздернула тонкие брови Варька и, вдруг бросившись к двери, сильным ударом распахнула ее, - в таком случае, дорогая вояка, вот бог, а вот порог! Выметайся, и чтобы духа твоего здесь больше не было. Выметайся, голубушка, а то ведь на медали твои не посмотрю…
Стыдно и больно стало Серафиме, стыдно за Варьку, больно за себя. Положив куклу на стол, покачиваясь, она прошла мимо торжествующей, кипящей от непонятной злости женщины, остановилась и, как могла, спокойно, примирительно еще сказала:
- Варвара, я ведь мать ее. Неужто у тебя сердца нет? Постыдилась бы, Варя.
- Постыдилась?! - Варька задохнулась и секунду стояла с открытым ртом. - Ты… ты меня стыдишь, шлюха солдатская!
И тут Серафима не выдержала. Громко застонав, она коротко и резко ударила Варьку по шее, от чего та мгновенно замолкла, вытаращив наливающиеся болью глаза, и бросилась вон из дома, боясь еще здесь, на виду у Варьки, заплакать. Когда выходила за калитку, услышала наконец-то прорезавшийся громкий Варькин вой. И здесь кто-то бросился к ней, маленький, тяжелый, повис на шее, обдавая свежим запахом черемши.
- Сима!
И тут только Серафима узнала Мотьку, неожиданно располневшую за четыре года, налившуюся ядреной бабьей силой…
Сидели в крохотной Мотькиной избе, ели отварную картошку с черемшой. Мотька громко возмущалась, выслушав рассказ Серафимы.
- Так она же теперь председательша, Сима, в сельсовете засела. Она, змеища, чуть чего, еще и милиционера на тебя натравит. Как только похоронка на тебя случилась, вот уж она тут забегала, заегозила: в район, из района, туда, сюда, пока Ольгу на свою фамилию не переписала, не успокоилась ведь. А люди-то сдуру ей все это еще и в заслугу поставили. Вот, мол, Варька какая: Матвея примаком взяла, да еще и сироту удочерила. А Матвей, я приметила, мучился сильно, несколько раз ко мне забегал, все спрашивал, нет ли от тебя письма. А потом, как ты написала, обрадовался, аж слеза прошибла…
- Матвей? - не поверила Серафима.
- Ну да, Матвей, - заулыбалась Мотька, видя, что Серафима постепенно отходит и все больше интереса проявляет к ее рассказу. - Он ведь любит тебя, Сима, еще с парней, я же помню, как за тобой увивался, как бегал, только уж из Варькиных лап ему не выбраться, не на ту напал. Она его крепко связала по рукам, ногам. Хваткая, зараза, даром что яловая, а своего не упустит…
- Да не трогай ты ее, - поморщилась Серафима, - баба же она, вот и думает, что я Матвея хочу у нее забрать. А мне Матвей не нужен, мне дочка нужна. А она знает, что, пока Оля при ней, и Матвей никуда не денется. Вот и взбеленилась на меня. Вот успокоимся обе, да все и выясним.
- Ой ли, Сима, - покачала головой Мотька.
- Ладно, Мотя, на сегодня хватит об этом, - отрубила Серафима. - Как вы тут хоть живете?
И потянулся долгий разговор, за каждым словом которого чувствовалось Мотькино одиночество и Серафимина тоска по дочери, по мирной жизни, по родному селу.
Уже улеглись спать, когда Мотька тяжело вздохнула и полусонно сказала Серафиме:
- А мужиков-то в селе почти не осталось, Сима…
Весть о том, что Серафима ударила Варьку в первый же день приезда, мгновенно разнеслась по селу. Мужики посмеивались и одобряли Серафиму, бабы же насторожились и к Серафиме относились сдержанно. Все они как-то мимо внимания пропустили, что Варька ведь Ольгу ей не отдала, не вернула Ольге ее настоящую фамилию, и что теперь даже того не понять, кем Матвей Лукьянов приводится Ольге. Все они видели лишь одно - статную красоту Серафимы, ее необычайную славу, военную выправку и медали на гимнастерке. Сами матери, они и думать забыли, что Серафима в первую голову тоже мать. И Серафима, чувствуя этот холодок отчуждения, замкнулась в себе, затаилась и лишь Мотьке поверяла свои горести, свою тоску по дочери.
На другой же день, сняв военную форму, Серафима облачилась в старенькое, еще довоенное платье, с удивлением обнаружив, что разучилась носить женские вещи, и, чувствуя себя в нем как-то неловко и голо, пошла в правление колхоза просить работу. В аккурат начиналась летняя путина, и ее отправили в посолочный цех, пообещав со временем подобрать работу более подходящую. Однако от этого обещания она решительно отказалась, и молодой председатель, Сергей Иванович Козлов, бывший комсомольский работник флота, удивился:
- Мы ведь почему, - заговорил он, слегка робея, - учитывая ваши заслуги перед Родиной…
- Не надо меня учитывать, - оборвала председателя Серафима. - А если браться за учет, так полстраны надо учитывать.
И это тоже не понравилось женщинам.
- Гордячка, - говорили они между собой, - выкамаривается. Ей почет оказывают, а она еще и ломается.
- Корчит из себя…
А Военная плакала по ночам. Попыталась пойти в сельсовет, к Варьке, Варваре Петровне теперь, но та захлопнула дверь перед самым ее носом.
И опять говорили женщины:
- Бесстыжая, неужто драку в Совете хотела учинить?
- Дак с нее станется.
Поехала в район, в суд обратилась - там пообещали прислать человека…
По вечерам Военная тайком пробиралась к Варькиному дому и часами лежала в огороде между картофельной ботвой, чтобы хоть на минуту взглянуть через окно на дочь. И опять плакала, кусая руки, боясь взвыть от великого бабьего горя.
А потом из района приехал милиционер. Он пришел к Серафиме, громко топая сапогами, грозно сел за стол, достал какие-то бумаги и вдруг увидел на стене фотографию в рамке. Поднялся, посмотрел, сравнил с Серафимой, грустно сидящей на топчанчике, и неожиданно воскликнул:
- Прости, сестричка!
И ничего больше не сказал, и записывать ничего не стал, а пошел в сельсовет и уехал вскорости.
Варька, Варвара Петровна, после этого долго дозванивалась в район, дозвонившись, плакала и ругалась.
Глава одиннадцатая
И пришел Матвей. Была уже осень. С вечера зарядил нудный кислый дождь, к ночи перешедший в проливной. Матвей пришел промокший и пьяный, по-хозяйски разулся у порога и босиком, наступая на шнурки от кальсон, протопал по комнате, постоял у печки, погрел над ней руки и сел к, столу. Редкие мокрые волосы разметались по лбу, лезли ему в глаза, он не замечал этого и долго сидел молча, сосредоточенно глядя прямо перед собой.
Серафима смотрела на него, и стало ей жаль мужика, но жалость эта была без любви, без чувства родства. Она давно ждала Матвея, знала, что он придет, и готовилась к трудному разговору, а теперь вот, когда увидела его, жалкого и пьяного, все как-то вылетело из головы, и осталось лишь одно удивление - да неужто с этим человеком жила она пять лет? Пять лет делила с ним одну крышу и постель, родила от него дочь, стирала ему нижнее белье и портянки. Не верилось во все это Серафиме, таким далеким и чужим увидела она то время. Казалось, его и не было никогда, а если и было, то жила в то время Другая Серафима, к ней никакого отношения не имевшая.
- У тебя чай есть? - глухо спросил Матвей.
- Найдется.
Серафима достала кружку, налила Матвею чаю, а сама опять села на топчанчик и закурила.
- Навоевалась? - Он ухмыльнулся и осмотрел полупустую комнату. - Одна осталась, не скучаешь?
- Скучаю, - Просто ответила Серафима.
- По ком же? - Матвей дернулся на табуретке, покривился, потом хрипло, через силу засмеялся. - По фронтовикам?
- Нет, Матвей, по дочери.
- Ишь ты, - притворно удивился Матвей, - четыре года не скучала, а тут вспомнила. Позднехонько, а, Серафима?
- Матвей, ты зачем пьяный-то пришел? Для смелости?
- Для смелости.
- Тогда ступай домой. Разговора у нас не получится.
- А может, я мириться пришел?
- Мы с тобой не ссорились, Матвей. А разговаривать я с тобой буду, когда Олю приведешь…
Матвей умолк, что-то туго соображая, и вдруг злые огоньки загорелись в его глазах, лицо расплылось в понимающей ухмылке:
- Ну да, я рылом не вышел. Там, поди, офицеры были, а то и генерал захаживал? А, Серафима? Чего молчишь? Я для тебя теперь не тот сорт. Фруктов, конфеток у меня нет, а ты, наверное, теперь к ним привычная. Молчишь. Сказать неча? Конечно, где уж мне с тобой разговаривать. Ты геройски воевала, а я тут просидел, груши околачивал…
- Матвей! - Серафима нахмурилась, и заболело, заныло в плече. - Иди домой.
- Гонишь? А я, может быть, у тебя хочу остаться. Я, может быть, люблю тебя. Неужто спать меня, своего законного мужика, не положишь?
- Нет, Матвей, не положу.
- Так, - Матвей угрожающе засопел, - брезгуешь после офицерья?
Он неожиданно быстро вскочил и бросился к ней, Серафима успела лишь приподняться, как сильный удар по голове опрокинул ее назад, на топчанчик. Всей тяжестью тела Матвей навалился на нее, схватил за горло и начал душить. Серафима не сопротивлялась. Мягко и сладко закружилась голова, кончики пальцев обожгло жаром, и перед глазами засияли ослепительно яркие радуги. И вдруг припомнилось Серафиме лицо Рыбочкина. его равнодушно-ленивый взгляд и шепелявый голос, и показалось ей, что это его руки на шее, его тяжелое жилистое тело навалилось вновь на нее, и рванулась Серафима с такой силой и яростью, что Матвей отлетел на пол, стукнувшись головой о стол. Не помня себя, накинулась Серафима на Матвея и принялась бить его по щекам, всхлипывая и давясь слезами…
И сидели они потом в тишине, и рассказывала Серафима притихшему Матвею все, как на духу выложила, задыхаясь от обиды.
Долго молчал Матвей, и хмеля его как не бывало. И ничего не сказал про Рыбочкина, а про Пухова спросил:
- Любишь его?
- Люблю, Матвей, - тихо ответила Серафима.
- Что же не уберегла?
- Не смогла.
- А я сволочь, Сима, - вдруг с тоской сказал Матвей, - Ольгу для тебя не сберег. Сам-то уж ладно, а о ней вот и не подумал. Ведь Варька-то ее по своей мерке воспитает.
- Может, ты ее все же уговоришь? - с надеждой спросила Серафима.
- Уговаривал уже, - вздохнул Матвей, - нет, добром она ее не отдаст.
Уже рассветало, когда уходил Матвей. Серафима проводила его до порога. Постояли в молчании. Матвей робко сказал:
- Я уж буду изредка проведывать тебя?
- Приходи, Матвей.
- Может, чего помочь?
- Нет, не надо, Матвей. Лишние разговоры пойдут. Я сама…
- А я еще поговорю, Серафима, но сильно сомневаюсь - не поймет…
И Матвей ушел, оставив в ней грустную боль и далекие воспоминания…
В районе ее снова долго слушали, отправляли из кабинета в кабинет, удивлялись, звонили в Покровский сельсовет, но так и не дозвонились. Наконец какой-то маленький и верткий человек сказал ей:
- Хорошо, Лукьянова, поезжайте домой. Мы пришлем представителя. Там, на месте, и разберемся.
Представитель приехал через неделю и оказался тем же маленьким зырким человеком по фамилий Петухов. Вначале он долго беседовал в Совете с Варькой, а потом пригласил и Серафиму.
- Очень сложная ситуация, - сказал он ей, ерзая на стуле за столом под красным материалом, - ведь вы, Лукьянова, фактически значитесь погибшей. Никаких других сведений на вас с фронта нет.
- Да какие же сведения, - удивилась Серафима, - если я - вот она?
- Минуточку, - строго поднял руку Петухов, - не перебивайте меня… Учитывая то, что вы сами вернулись с фронта и предъявляете претензии на девочку Олю Рындину…
- Какая же она Рындина? - не выдержала Серафима.
- Минуточку! - Петухов покраснел. - Иначе я умываю руки. Вас что же, на фронте дисциплине не учили? Так вот, повторяю, так как вы предъявляете претензии на девочку Олю Рындину, официальную дочь Варвары Петровны Рындиной, на том основании, что якобы являетесь ее фактической матерью, мы проведем сейчас очную ставку.
- Какую очную ставку? - не поняла Серафима. - Зачем?
- А такую, - невозмутимо сказал Петухов. - Варвара Петровна приведет сюда девочку, и кого она назовет своей матерью, тот и будет считаться и фактическим., и официальным родителем. Только, прошу вас, никаких эксцессов.
- Чего?
- Вести себя пристойно и… и руки не распускать. Мы этого не допустим.
- Да ведь она меня четыре года не видела, - заволновалась Серафима, - когда я ушла на фронт, ей только три годика сравнялось. Нельзя так, товарищ Петухов, вы пойдите в село, вам любой скажет, что я, я ее мать!
- Я уже ходил… Люди на стороне Варвары Петровны! - хлопнул рукой Петухов. - И командовать здесь буду я, а вы, если не хотите, чтобы я умыл руки…
- Так спросите хоть отца, - устало попросила Серафима, чувствуя какую-то пустоту и равнодушие в душе.
- Повторяю вам, все будет решать девочка. И еще раз повторяю - в противном случае я умываю руки.
- Да что вы, - не выдержала Серафима, - утром их не моете, что ли?