Уже на лестнице он, что-то вспомнив, снова вернулся к бункеру.
- Скажи, Хопф, а скрипка - она у тебя просто так или на ней по-всамделишному можно играть?
Управляющий, сидевший закутанным в одеяло в углу подвала, сразу ожил.
- Ты имеешь в виду виолончель? - Он встал. Одеяло упало на пол. - Разумеется, на ней можно играть. - И он тут же объяснил мальчику, как.
- И не надо ее под подбородок засовывать?
- Нет, нет! Вот так на ней играют. - Управляющий продемонстрировал игру на виолончели, как будто у него и смычок был в руках.
- Так только черт на скрипке играет.
- Этот инструмент называется "виолончель".
- Ладно, хватит, Хопф.
Генрих снова подставил дощечку под ручку двери и пошел наверх. А управляющий, закутавшись в одеяло, устроился в углу подвала.
17
Комендант вернулся поздно. На витрине горела свеча. Солдаты спали. Между ними на соломе лежал Генрих и тоже спал. Сержант расстегнул ремень, бросил на кресло. После долгой верховой езды он устал и теперь медленно стягивал сапоги.
- Николай, - вдруг послышался голос мальчика, - он во всем признался. Он на Толека не доносил. - Генрих сидел на соломе, тер глаза и злился, что все-таки заснул.
Комендант приказал рассказать все по порядку.
- Где этот Хопф, этот управляющий?
- В бункере. Но он на Толека не доносил.
Генрих спустился вниз. Дощечка так и стояла никем не тронутая.
- Никс бояться, Хопф!
Поднимаясь по лестнице, он повторял, чтобы управляющий не боялся.
А речь, оказывается, пошла у коменданта о пашне, приписанной к имению.
После каждого слова сержанта управляющий кивал. А когда Николай хлопал ладонью но столу, он вытягивался, щелкал каблуками и говорил: "Так точно, господин комендант". На самом деле он почти не слышал, что ему говорили, - столь сильным было ощущение счастья. Поначалу он решил, что обязан им мальчишке.
А комендант говорил о семенном картофеле, об упряжках и лошадях, которых не хватало.
Управляющий думал о том, что он сказал Генриху: "Не следовало тебе говорить, что ты кнутом поляка бил". Но тут же подумал: "Нет, может, это и лучше так - надо всю правду выложить".
Он стоял и смотрел на коменданта, отметил про себя, какой молодой этот комендант.
- Так точно, господин комендант! - гаркнул он и щелкнул каблуками.
Домой управляющий возвращался далеко за полночь. Месяц висел над каштанами. Длинные тени лежали поперек деревенской улицы. Хопф шел и думал: "Еще до начала нового дня выйду во двор и уж приложу все силы, чтобы хоть часть картофеля была высажена. Правда, поздновато спохватились и семенного материала нет, но как-нибудь вывернусь. Господи боже мой! Как нехорошо, что я ударил поляка! Но ничего не поделаешь. Что было, то было… Надо раздобыть пять упряжек! Лучше восемь, но и с пятью можно управиться".
Со свернутым одеялом под мышкой он подходил к своему дому.
18
Больше всего Генрих любил вечера, когда они все вместе сидели в желтом салоне. Мишка возился с часами, а он беседовал с Николаем:
- …Верно. А вдруг фашисты не проиграли бы войны?
- Фашисмус капу-ут!
- Правильно. Но вот если бы они не проиграли, ты веришь, что коммунизм все равно победил бы?
- Не надо верить. В церкви верят.
Такие споры Генрих любил. Они предавались мечтам, как все будет при коммунизме.
И хлеба сколько хочешь, и теплые одеяла у всех, и комнатка у каждого, и дрова на зиму. А если, к примеру, тебе надо новую курточку, пойдешь в магазин и выберешь себе по вкусу. И что бы ни выбрал, денег не надо платить.
- А что, только одно одеяло можно?
- И два и три - сколько тебе нужно.
- А вдруг мне захочется, чтобы у меня была черная овчинная полсть?
- Пожалуйста, можно и овчинную полсть.
- Понимаешь, Николай, мне нужно такую - черную, толстую, мягкую.
- Это уж все равно - какую хочешь, такую и бери.
- Хорошо, Николай. Очень хорошо. Но, понимаешь, мне кажется, что для всех не хватит.
- Хватит на всех!
- И каждый получит сколько хочет?
Сержант подтвердил и это.
- Не верится даже…
- Никс верить. Знать!
- Понимаю, понимаю. Но знаешь, как-то не верится…
На самом деле Генрих составил себе очень ясное представление о коммунизме… Все они сидят за огромным столом, богато накрытым. И жареные куры, и все такое вкусное. И груши, и лимонад… Все они сидят за чудо-столом: он, Мишка, Николай. И дедушка Комарек тоже тут сидит: вот он раскрыл ножик и отправил себе в рот кусочек сала. Всего вдоволь, и все берут сколько хотят. И матушка Грипш здесь, и толстая фрау Пувалевски. А польский мальчишка Войтек берет себе уже четвертую порцию курятины! Значит, правда - всего хватает. Рядом с Леонидом сидит фрау Кирш, у нее красная ленточка в волосах. А чуть дальше - Рыжий. Он играет на губной гармонике. Напротив, по другую сторону стола, сидит женщина и кивает ему: "Нет, Генрих, море - оно и не хорошее, и не плохое. Оно большое очень". - "И красивое, да?" - "Очень красивое, Генрих".
Всякий раз, когда они с Николаем так вот мечтают о коммунизме, Генрих видит перед собой этот огромный стол.
- Все очень просто, Николай. Только надо с самого начала следить, чтобы раздавали все по справедливости.
А сержант говорит:
- Да, да.
В этом они всегда едины.
ГЛАВА ПЯТАЯ
19
- Скажи мне, Готлиб, ты тоже знал генерала?
- Генерала?
- Ну да, генерала.
У старого кучера необыкновенно длинные руки. Когда он подносит ведра поить лошадей, он похож на какое-то неуклюжее животное. Мальчишка устроился на кормовом ящике.
- Я же про того генерала, который в кузнице работал.
- В кузне-то - генерал?
- Я про того пролетария, который потом в Испанию поехал.
- Это Альберт, что ли?
- Про Альберта я и говорю. Какой он был, Готлиб?
Кучер, напоив лошадей, снова вернулся в кормовую.
- Ничего плохого про него не скажу. Хороший кузней был.
- А какой он вообще-то был?
Кучер задумался.
- Вроде бы тихий человек, но не так чтоб очень тихий…
- Но какой вообще-то? - Мальчику хотелось услышать о кузнеце что-нибудь необыкновенное, и он говорит: - Ты вспомни, Готлиб. Может быть, он когда-нибудь ребенка спас? Или двоих детей, когда они под лед провалились?
- Когда это он дитя спас?
- Да нет, я просто так спрашиваю. Может, пожар где был, а он старушку из огня вынес?
- Это у нас в Гросс-Пельцкулене пожар был?
Старый кучер тоже садится на ящик с овсом. Он сидит, наклонившись вперед, огромные руки свисают с колен. Генрих не может ему простить, что он ничего не знает о кузнеце.
- А что он, вправду генерал был? - спрашивает вдруг кучер.
- Да, Готлиб. Я сам слышал, как говорили, что он был генералом.
- Стало быть, не пустые это слова…
- Сам, собственными ушами слышал, Готлиб. Коммунистический генерал.
Готлиб оживляется. Должно быть, подобное известие как-то взбудоражило его. Он говорит:
- Генерал - он и есть генерал.
- Он на фронте впереди всех сражался. Там, где снаряды рвались кругом.
Кучер раздумчиво кивает.
- Он был самым храбрым в Испании. Потому и стал генералом.
В денниках позвякивают цепи.
- Что ж, убили, стало быть, его?
- Да, Готлиб, убили. Знаешь, он отразил атаку, они схватились врукопашную, а тут пуля прямо в сердце ему попала…
- Стало быть, за свои взгляды сражался и погиб.
- За это самое и погиб.
- Я его еще совсем маленьким мальчонкой знал. И всегда-то вроде что-то особенное в нем было…
- Расскажи, Готлиб!
- Это ты давеча рассказывал про детишек, какие под лед провалились? Стало быть, правда он их вытащил…
- Рассказывай, рассказывай, Готлиб!
В деревне теперь много говорили о кузнеце. Рождались целые легенды о нем. И больше всех старался Генрих.
Управляющий Хопф всюду теперь приглядывает - и в усадьбе, и в поле, и на скотном. Походка у него такая, будто он на ходулях ходит.
- Ну, Хопф, медленно у вас дело подвигается с посадкой картошки! Давай, давай работать!
Управляющий останавливается и отдает подробный отчет Генриху. Он снимает шляпу и здоровается с Генрихом, как с солдатами комендатуры.
- Лошадей не хватает, Товарищ.
- Все равно, давай работать!
- Только четыре упряжи, - говорит управляющий и показывает четыре пальца, - только четыре упряжи…
- Ладно, Хопф, работать, ферштеэн?
И они пожимают друг другу руки.
20
В воскресенье приехали Дмитрий и старый Антоныч. И не как-нибудь, а в коляске. Вместо гимнастерки на Антоныче вышитая косоворотка. Подпоясана она черным солдатским ремнем. Он степенно сходит на землю и так же степенно и медленно поднимается по лестнице, как будто он не простой солдат, а по меньше мере адмирал. Толстяк Дмитрий шагает впереди и открывает перед Антонычем двери.
Это прощальный визит Антоныча. Да, он пережил эту войну. Его демобилизовали, и он едет домой.
Генрих объехал несколько дворов и приволок четырех кур. Их общипали, сварили, выпили водки. Старый солдат сидел, покуривал свою трубочку.
Прежде чем уйти, Дмитрий подошел к витрине и положил на нее часы. Все подошли и стали рассматривать - что ж это он принес?
- Мишка, часы с ключиком! - вдруг закричал Генрих. - Мишка, это те самые… с ключиком!
Генрих и так и эдак вертел и переворачивал часы. На крышке был выгравирован узор. Да, никаких сомнений быть не могло - те самые часы с ключевым заводом!
- Откуда они у тебя, Дмитрий?
Оказалось, товарищ их ему дал. Но они, мол, никуда не годятся - не идут.
- А где ключик?
Дмитрий не имел никакого представления о ключике.
- Не могут они идти, Дмитрий, раз нет ключика.
Неожиданно увидев часы дедушки Комарека, Генрих и обрадовался и расстроился. Он сразу вспомнил и день, когда они вышли на берег Одера, и как дедушка Комарек отдал часы Скрюченному. В каких только руках с тех пор они не побывали! И сколько людей встряхивало их и прикладывало к уху! Однако выкинуть их так никто и не решился - уж очень хорош был узор на крышечке.
Все вышли на улицу проститься со старым Антонычем. А Генрих трижды поцеловался со стариком. Прямо в усы поцеловал.
21
В тот же день Генрих увидел и настоящего пролетария, брата по классу и революционера. "Эй, портняжка, погоди, мне кафтан скорей скрои…" - напевал он. А сам и правда был костлявый и быстрый в движениях, как портняжная игла. Генрих и раньше встречал его и как-то видел на мосту через Хавель - с рюкзаком за спиной он спешил куда-то. Язык у него, как говорится, был без костей, и еще он очень любил петь. И действительно был портным.
- "Шей, игла, шей, игла, да здравствует Москва!" - сказал он, положив руку на плечо Генриха. Так они и шагали в обнимку вдоль деревенской улицы.
- А ты правда пролетарий? - спросил Генрих.
Ему нравился этот веселый человек. Впрочем, он и серьезным умел быть: поднимал кулак и выкрикивал: "Да здравствует Москва!"
- Никогда б не подумал, что это ты вывесил красный флаг, - говорит Генрих.
- Красный флаг… красный флаг… - сразу запел портняжка.
- Я про флаг на колокольне, понимаешь?
- На колокольне… на колокольне…
- Помнишь, тогда, когда Красная Армия вступила в нашу деревню. Тележки эти зеленые и маленькие лошадки.
- Да-да, лошадки-и-и…
- Ты его совсем один туда повесил?
- Совсем оди-и-ин…
День был чудесный, ласточки летали над крышами, и Генрих уже целый час носил при себе серебряные часики. Он завернул их в тряпочку точно так, как это делал дедушка Комарек, и завтра Мишка выточит ему ключик. А вдруг дедушка Комарек совсем недалеко отсюда? Может быть, даже в соседней деревне или через одну.
- А ты тоже в революции участвовал? - спросил Генрих портняжку-пролетария.
- Как я и говорил: на плече винтовка, в руках красное знамя!
И все-таки Генрих не доверял этому пролетарию-портняжке. Он спросил:
- Ты живешь в Гросс-Пельцкулене?
- Революционер и пролетарий нигде не живет постоянно. Он должен находиться везде - и в Берлине и в Гросс-Пельцкулене.
Вот так Гросс-Пельцкулен и приобрел своего первого бургомистра.
Он деятельно хлопотал о сдаче яиц крестьянами, об устройстве жилья для беженцев. На левом рукаве у него была красная повязка, а в бургомистерской стоял ящик с яйцами. Николай выписал ему "документ", и теперь бургомистр мог беспрепятственно разъезжать по округу. Случалось, что он исчезнет на три дня, а потом вдруг снова тут как тут: в бургомистерской раздается какая-нибудь песенка, а сам "голова" укладывает яйца в ящик.
А однажды там оказалась и швейная машинка. Ножная, с педалями. Бургомистр сидел за ней и что-то строчил, напевая.
- Да здравствует Москва! - сказал Генрих, входя.
Он увидел, как бургомистр старательно жмет на педаль и его тонкие портняжные пальцы ловко подводят материал под иглу.
Швейная машина прибыла сюда из дома лесничего: бургомистр ее просто-напросто реквизировал.
- Бернико выполнил яйцепоставки?
- Отстает.
- Классовый враг он. Можешь мне поверить. А Матулла выполнил?
- Выполнил, - ответил портняжка.
- Все равно он классовый враг, - сказал Генрих.
Откусив нитку, бургомистр спрашивает:
- Не пора ли тебе форму сшить?
- Мне?
Это была затаенная мечта Генриха - носить все солдатское.
- А ты правда мог бы сшить? - спросил Генрих.
Бургомистр встал из-за машинки и отошел на несколько шагов, присматриваясь к Генриху. А тот даже выпятил грудь. Портной взял сантиметр с машинки, а Генрих вытянул руки в стороны. Сняв мерку, бургомистр что-то записал на бумажке.
- Ты правда мне сошьешь?
- Материал нужен. Без материала ничего не получится.
- Материал достанем. Наверняка достанем.
Портной принялся подсчитывать на бумажке.
- Так - гимнастерка, так - брюки галифе… - бормотал он. - Нет, не выйдет ничего - много очень материала надо.
Мальчишка продолжал заверять его, что материал будет непременно.
И то верно: он, Генрих, причислен к комендатуре, говорит портняжка, значит, и обмундирование должно быть соответственное. Тем временем они покинули бургомистерскую и подошли к барскому дому.
Обмундирование солдат, разумеется, уже тоже порядком обносилось, и в мгновение ока они все загорелись желанием обновить его. Неужели через четыре-пять дней у них будут новенькие, с иголочки, гимнастерки?
- Какой может быть разговор! - тут же заявил портняжка и давай снимать мерки и тут же их записывать.
Борис расставлял стаканы на столе. Генрих говорил Николаю:
- Он мастер, понимаешь? Настоящий мастер.
Леонид вышел запрячь Гнедка, прихватив с собой записку с мерками. Портняжка еще долго не уходил. Подняв стакан, он воскликнул:
- За генералиссимуса!
- Можешь мне поверить, Мишка, - лучший мастер во всем Берлине.
А портняжка принялся перечислять, каким генералам он только не шил в Берлине. И маршалу Соколовскому, и парадный мундир для французского генерала…
- Это французу, что ли?
- Какой там! Он, можно сказать, в ногах у меня валялся, но я чихать на него хотел! - сказал мастер и плюнул на пол. Капиталистам он, мол, шить не намерен.
- Слышишь, слышишь, Мишка?
Но у Мишки, должно быть, были свои соображения относительно этого мастера. Генрих чувствовал, что Мишка не доверяет ему.
Поздно ночью из округа вернулся Леонид. На плече он внес в комендантскую штуку брючного материалам под мышкой - ткань для гимнастерок.
Все окружили его, щупали добротный товар и единодушно решили: первую форму мастер сошьет для Генриха.