Не сказав ни слова, мальчонка присоединился к небольшому обозу.
Даже не оборачиваясь, Комарек почувствовал, что мальчишка шагает за ним. Он подумал: "Странно, но уверен, что никогда раньше не видел его". Но тут же сказал сам себе: "Все мы так вот и сбились в кучу: то один подойдет, то другой. Никого я не просил идти за мной. А теперь вот и мальчонка пристал. Не великое это дело!" Но все же он ощущал некоторое раздражение оттого, что мальчишка теперь шагал за ним.
Холодный февральский день. Некоторое время они в общем потоке беженцев спускаются по шоссе, но вот оно поворачивает вправо, а старик, перешагнув через канаву, взбирается по откосу.
Недовольный, он ждет, покуда остальные последуют его примеру, и вновь группа трогается на запад, но теперь по узкой меже.
С первой минуты мальчонка полюбил дедушку Комарека. Старался шагать пошире, только бы попасть след в след. Он и курточку расстегнул и шапку снял.
Сзади ему хорошо видны и швы и потемневшая дратва, которой сшиты кошачьи шкурки, и палка, на которой висит дорожный мешок, совсем почерневшая, будто из черного дерева.
Время от времени сзади раздается крик: "Стойте, стойте, Комарек!" Тогда они делают привал, поджидают фрау Пувалевски, то и дело отстающую. Мальчик сразу замечает, что дед рассматривает его, и тут же прикидывается, будто тоже очень недоволен фрау Пувалевски, и, как все, начинает ругать ее.
Очень мальчишке нравится, как попискивают колесики тележки. Сразу же за ним идет фрау Сагорайт, потом фрау Кирш. В самом конце обоза плетется толстуха Пувалевски с детьми.
Нет, этот дед! Этот старый Комарек! Должно быть, все на свете он знает, все пути-дороги, все умеет! Наткнутся они на проволочную изгородь, огораживающую выгон, - колесики, будто испуганные, умолкнут, а он уж, расстегнув телогрейку, достает из бездонного кармана куртки громадные ножницы и режет проволоку. Не пройдет и двух минут - и путь свободен.
- Как тебя зовут-то? - спрашивает фрау Сагорайт.
- Генрих, - отвечает мальчик. - Генрих Хаберман.
Около полудня они добрались до большой деревни, раскинувшейся у подножия холма. Перед домами стояли большие фуры, и люди впопыхах вытаскивали мебель из домов.
- Где они?
- Где, скажите ради бога!
- Русские танки где?
Скоро выяснилось, что жители с минуты на минуту ждали появления русских танков.
- Тихо! - крикнул Комарек.
Все прислушались.
Членами маленького обоза овладела нерешительность. Они стояли и смотрели, как люди вытаскивают мебель из домов. Потом вновь тронулись в путь. Слышно было, как кто-то ругает фрау Пувалевски. Опершись о свою тележку, она кричала, что шагу не в силах больше сделать. А фрау Сагорайт ей в ответ:
- Мужества вам не хватает. Раскисли совсем!
Никто не слышал самолета, вынырнувшего из-за холмов. Он летел метрах в двадцати над землей - и прямо на них.
Все будто окаменели. Старый Комарек сделал несколько шагов навстречу самолету, а Генрих крикнул:
- Воздух! Ложись!
Люди бестолково сновали по заснеженной пашне. Самолет быстро приближался.
- Ложись! - все кричал мальчишка.
Крик его походил на крик вспугнутой птицы. В конце концов люди все же бросились в снег, и самолет с оглушительным треском пролетел над ними.
Генрих почувствовал, как дрожит земля, и вдруг страшно испугался: а что, если бомба упадет прямо на него? Все было только что так хорошо!..
Прижимаясь к холодному снегу, он чуть повернул голову и посмотрел вслед самолету. Разглядел он и тонкое шасси и даже заметил, как вздрагивали крылья…
- Дедушка Комарек! - закричал он вдруг. - Дедушка Комарек! - И, приподнявшись, показал на черный крест на крыле самолета. - Дедушка Комарек, это "Физелер-Шторх"!
Люди, боязливо приподняв голову, смотрели вслед улетавшему над сосняком самолету. Одновременно все увидели фрау Пувалевски. Она стояла, скрестив руки на груди, похожая на каменное изваяние, и громко смеялась.
- Дедушка Комарек, это был самолет "Люфтваффе", - сказал мальчик.
Старик, ничего не говоря, смахивал снег.
Все злились на фрау Пувалевски: почему это она не бросилась в снег, как все?!
- Он летел прямо с передовой, - сказала фрау Сагорайт.
- Прямо с фронта летел, - заметил мальчик.
Все заговорили разом, никто никого не слушал, и всем хотелось, чтобы только что пролетевший над ними самолет был какой-то необыкновенный.
- Вполне возможно, - говорила фрау Сагорайт, - что этот самолет германских военно-воздушных сил только что участвовал в воздушном бою с неприятелем.
- Там сейчас наверняка воздушный бой был, - добавил мальчик, хотя он и знал: над ними пролетел самолет-разведчик "Физелер-Шторх", самый тихоходный самолет в мире.
- И вполне возможно, - продолжала фрау Сагорайт, - что этот германский самолет только что сбил вражеский самолет в воздушном бою.
Фрау Пувалевски все так же стояла, скрестив руки на груди, и улыбалась.
Генрих сразу загорелся:
- Держу пари, он только что сбил вражеский самолет.
Старый Комарек стоял и смотрел на них, как будто он в мыслях был далеко-далеко. При этом он не спускал глаз с мальчишки и думал: "Хаберман? Фамилия тебе знакома. Где-то ты ее слышал, но, может быть, и ошибаешься. Сейчас кого хочешь встретить можно - весь народ в движение пришел".
Он решил ни о чем не расспрашивать мальчонку. "Нет тебе никакого дела до него! - говорил он себе. - Покуда ты о нем ничего не знаешь, он тебе чужой".
А мальчишка горячо что-то объяснял. Он был такой же грязный, как все, однако лицо его выделялось тонкостью черт, и это как-то но вязалось с его решительными жестами.
Фрау Сагорайт кричала:
- Немедленно возьмите свои слова обратно, фрау Пувалевски!
Однако толстая женщина и не намеревалась брать ничего обратно. Спор разгорался.
Возможно, что никто и слова бы не сказал и все впряглись бы в свои тележки и потащились дальше, если бы не эта фрау Пувалевски!
И все это время человек, проживший всю жизнь в одиночестве и ни минуты не испытавший скуки, думал: "Семь березок растут там. Стоят и ждут весны". Или: "Ветер переменился на норд-ост". Вообще о ветре он думал много.
Много думал он и об Илавском озере. Да и об озере Хайлигелиндер. За свою долгую жизнь он, пожалуй, побывал на всех Мазурских озерах. Но любил он Илаву. Засматривался там на цаплю, как она, тяжело взмахивая крыльями, летела над водой. Любил он и можжевеловую духоту соснового леса. Двадцать шесть лет старик прожил в лесах, бродил по лесным тропам, рыбачил то на одном, то на другом озере. Однако ближе к зиме всякий раз возвращался в свою лачугу в Дубровке, там он чувствовал себя дома… "Стоят там семь березок, - думал он, - стоят и ждут весеннего ветерка".
Что-то было нереальное в той нелепой жизни, какою он жил сейчас.
Снова он подумал о приставшем к ним мальчике. Да, фамилия "Хаберман" ему знакома, где-то он слышал ее. Всю дорогу старика мучило, что он никак не мог вспомнить, где и когда.
Порой они останавливаются и слушают, как за лесом рычит война, как она переваливается с боку на бок или вдруг вздыбится! По вечерам они не могут оторвать глаза от зарева над горизонтом. Война шагает следом за ними. Сегодня она там, где они проходили вчера…
Мальчик говорит:
- Мы правда победим, фрау Сагорайт? Правда мы победим?
Фрау Сагорайт отвечает, что победим непременно.
6
Привал. Старик достает из мешка брусок сала и отрезает себе кусок. Наколов его на кончик ножа, сует в рот. Все это уже хорошо знакомо Генриху, и, когда они снова в пути, он следит, как старый Комарек обстоятельно жует сало.
Ворон сидит на ольхе. Сидит и смотрит сверху на бредущих мимо людей.
Каждый вечер Комарек, нацепив на нос очки, вынимает из кармана куртки кожаный мешочек и медленно развязывает его. Большими пальцами он разбирает тряпочку, в которую что-то завернуто. В конце концов появляется что-то очень похожее на карманные часы… Но в то же время они гораздо меньше обычных карманных часов и из чистого серебра, как издали определяет Генрих. На крышке - затейливый узор: тонюсенькие веточки и бутончики роз. И еще - в эту же тряпочку, оказывается, завернут ключик. С необычайной нежностью старый Комарек рассматривает часы, берет ключик и осторожно заводит их. Потом так же обстоятельно снова заворачивает в тряпицу и прячет в кожаный мешочек. Только после этого он снимает очки.
Сидя рядом, Генрих внимательно следит за всеми движениями деда, а так как эти движения всегда одни и те же, они кажутся ему исполненными особого достоинства и спокойствия.
Мальчик встает и подходит к своему чемодану. Нагнувшись, он вынимает дамскую сумочку. Погремев ее содержимым, он снова прячет сумочку в фанерный чемодан, а затем опять садится рядом с дедушкой.
"И что это он ищет без конца в чемодане? - спрашивает себя Комарек. - И как эта дамская сумочка попала к мальчишке?"
Однажды Генрих, намереваясь принести Комареку горячей воды, взял его кружку. Старик остановил его, сказав: "Оставь!" Тогда мальчик сел и поставил кружку на ступеньку крыльца…
Из дома вышла хозяйка. Послушав, как неподалеку грохочет фронт, она проговорила:
- Боже милостивый! - и, спустившись на ступеньку, спросила старика: - Скажите, дедушка, они всех наших мужчин перестреляют?
Старик ничего не ответил.
- Но люди ж они!
Комарек снова промолчал.
- И душа у них должна быть.
- Кто знает, как наши-то с ними поступали! - вдруг сказал старик.
- Всемогущий боже! - снова взмолилась хозяйка, поднимаясь на крылечко.
На ночь мальчонка устроился рядом со стариком в соломе.
- Спокойной ночи, дедушка Комарек! - сказал он, завернувшись в одеяло.
Старик что-то невнятно пробормотал в ответ.
- Спокойной ночи, малыш! - сказала тогда фрау Сагорайт.
7
На другое утро к ним присоединился еще один человек: молодой, на костылях, инвалид - на одной ноге. Он украдкой поглядывал на окна крестьянского дома и, должно быть, многое отдал бы, чтобы скорей тронуться в путь. Левой ноги у него не было до колена. От колена штанина была подвернута и прикреплена под полой пальто. Человек этот был совсем еще молодой, почти мальчишка. Волосы жиденькие, с медным отливом.
Он хотел было пристроиться сразу за Комареком, но этого уже Генрих не допустил. Он оттер чужого своей тележкой, и тот теперь ковылял за Генрихом, а за ним шла фрау Сагорайт.
С первых же минут у всех родилось молчаливое уважение ко вновь приставшему. Генрих бросился ему помогать, когда он утром, прыгая на одной ноге, старался поднять свой костыль. А фрау Сагорайт называла его "фольксгеноссе"[Нацистское обращение.]. Однажды хотела даже взять у него рюкзак и положить на свою тележку, но Рыжий, повернувшись на одной ноге, не позволил снять с себя поклажу.
Майский жук, лети ко мне!
Мой отец погиб на войне,
Померания вся сгорела дотла,
В Померании мать моя померла…[Стихи для этой книги перевела И. Озерова.]
Как-то, когда они шли по берегу озера, Генрих вспомнил один давно прошедший январский день…
Они шли тогда по льду залива. Кругом ослепительно сверкал снег, и ветер дул прямо в лицо. Семь других колонн переходили залив по льду. Вдали тянулась коса. Но она была совсем низкая и плоская, и за ней было море.
Генрих уже несколько раз спрашивал мать, правда ли, что это и есть море, и мама всякий раз отвечала:
- Да, Генрих, это море и есть.
Но как же это получалось, что они видели море за косой?
- Это потому, что ветер, - отвечала мама. - Ветер дует в сторону берега и поднимает море.
Ну, уж этого не могло быть! Как это ветер может поднять море? Да оно затопило бы низкую косу.
- Но, может быть, это и лед в заливе, - сказала мама. - Может быть, лед в заливе поднялся.
Генрих никогда еще не видел моря, а сейчас оно было рядом, вон за тем лесом. Прямо чудо какое-то! Сине-зеленое, а ближе к горизонту - желтоватое. Да и вообще море оказалось гораздо светлее, чем он представлял себе.
- А мы дойдем до самого моря?
- Там увидим, Генрих.
- Мы сначала перейдем косу, да? А потом пойдем вдоль моря, да?
Они тащили за собой детские санки и говорили о море.
- Нет, Генрих, оно не плохое и не хорошее, - говорила мать. - Оно большое очень.
- И красивое, да?
- Правда, красивое, - согласилась мама.
На косе они и встретили барона фон Ошкената. Нежданно-негаданно они на следующий день вдруг увидели его.
До чего же холодно было на морском берегу! Около часа они шли по укатанному волнами песочку, и море шумело рядом. Было очень холодно и штормило, так что обратно они уже пошли за дюнами. Вечером им не позволили взять груженые саночки в дом. Хозяйка-рыбачка была очень строгая. А они ни за что на свете не хотели расставаться со своими саночками. Пришлось им всю ночь просидеть в дровяном сарае, а ветер свистел в щелях между досками. Утром вдруг грянул залп. Они выбежали во двор и узнали, что это стреляли пушки немецких военных кораблей. Рассказывали, что корабли эти далеко в море и пушки стреляют прямо через песчаную косу и через залив, туда, где теперь стоят русские…
В то утро они и увидели барона фон Ошкената.
- Господин фон Ошкенат!.. Господин фон Ошкенат!
Невероятно, но это действительно оказался барон фон Ошкенат. Он сидел в своей темно-коричневой охотничьей коляске. Три серые лошади тащили ее. На козлах восседал Рикардо в своей кучерской крылатке, а позади - барон, укрытый черной овечьей полстью…
- С добрым утром, господин фон Ошкенат!
Генрих бежал рядом с коляской и кричал:
- Это я, господин фон Ошкенат!
Но толстый барон ничего не слышал: он крепко спал. Генриху пришлось долго дергать черную овечью полсть. Он бежал рядом и все кричал, что это он, Генрих Хаберман с Гольдапзее…
Держа крепко в руках меховую шапку, Ошкенат тяжело дышал. Лицо его опухло, и руки были красные и опухшие. Генрих сразу понял, что им повезло…
- Тпррр! Тпрр! Это я, господин фон Ошкенат!
Наконец-то чуть дрогнули веки, улыбнулись зеленые глаза, но, должно быть, они ничего не видели.
- Господин Ошкенат! Господин Ошкенат!
Самое главное - чтобы зеленые глаза улыбались…
Будто откуда-то издалека, жизнь медленно возвращалась к Ошкенату. Повернув голову, он шапкой принялся протирать глаза.
- Рикардо, - произнес он, - если я не обманываюсь, перед нами сам престолонаследник.
Такой встречи даже Генрих не мог ожидать. Голос Ошкената гремел, гремели залпы морских орудий. Ошкенат так кричал, что люди стали останавливаться. Откинув полсть, он велел кучеру позвать маму.
За коляской стояли четыре фуры. Кучер спустился с козел и направился назад, туда, где была мать Генриха.
- Сын мой! - восклицал Ошкенат, а Генрих думал при этом: "Как хорошо, что от него так сильно пахнет вином!"
Тем временем кучер Рикардо отвязал бельевую корзину и фанерный чемодан от саночек и отнес к первой фуре.
Мать Генриха была очень сдержанна. И еще - Генрих это хорошо запомнил - вдруг она почему-то пошатнулась и схватилась за поручни. Подниматься в коляску ей было трудно.
- Генрих, - крикнула вдруг мама, - Генрих, мы же там санки оставили!
- Стойте!
- Стойте, Комарек!
Генрих помнил всё до мельчайших подробностей. Даже слышал сейчас горклый запах морской воды. И так приятно было мягкое покачивание коляски… Каждое возвращение к реальной действительности он ощущал как боль. Однако ему довольно скоро удавалось преодолевать это чувство.
- Дедушка Комарек! - крикнул он. - Дедушка Комарек!