Беседа с хозяином Раутенбергом продолжалась.
- Ты что-то здесь говорил о красном флаге?
- До некоторой степени, - отвечал Генрих, недовольный тем, что по-другому у него не получается, - до некоторой степени, потому как они все в деревне вывесили красные флаги…
Вместе с хозяином они миновали прихожую. Раутенберг заявил, что тоже вывесит красный флаг.
Когда Генрих возвращался, на всех домах уже висели красные флаги. Он широко шагал по деревенской улице и насвистывал мотив русской песенки, сдержанно отвечая на ласковые приветствия встречных жителей.
- Хорошо, хорошо, фрау Сагорайт!
А фрау Сагорайт, высунувшись из окна пасторского дома, показывала на красный флаг, висевший рядом.
- Хорошо, хорошо, фрау Сагорайт.
Самый большой флаг, оказывается, вывесил толстяк Бернико.
Но вот на одном домике флага не было. Так он и знал!
Ударом ноги Генрих открыл дверь. На кухне оказалась только жена хозяина. Она держала на руках ребенка - тот отказывался есть кашу.
- Да нет, мне надо хозяина, Матуллу, - сказал Генрих.
Женщина улыбалась малышу. Голова у нее была повязана платком, и чем-то она напомнила Генриху фрау Кирш. Тихим и приятным голосом она ответила Генриху, когда он спросил:
- Хозяин в поле поехал?
- Нет, на скотном он, - и пригласила Генриха к столу. - Откуда ты родом? - спросила она.
- Нет у меня сейчас времени на рассказы, фрау Матулла.
Генрих вышел, пересек двор, а когда заглянул в конюшню, то прямо с порога крикнул:
- Эй, Матулла! Ты фашист, да?
Хозяин поил лошадей. Потом насыпал резаной соломы в ясли.
Генриха злило, что хозяин так спокоен и словно бы не слышит его.
- Я всё осмотрел - нет красного флага у Матуллы.
Он отступил на шаг, дав хозяину пройти к ящику с кормом.
- Фашист и есть!
Неожиданно повернувшись, хозяин схватил Генриха за куртку.
- Попробуй повтори! - Он подтащил мальчишку близко к себе, и Генрих вдруг почувствовал, как дрожат его руки от великого гнева.
Внезапно он очутился на дворе - хозяин просто-напросто вышвырнул его вон.
Подхватив слетевшую солдатскую фуражку и пятясь задом, Генрих выскочил со двора.
- Фашист! Фашист! - все кричал он, очутившись на деревенской улице.
Но Матулла уже снова скрылся в конюшне.
10
- Мишка, где Николай?
Заметив, что парнишка плачет, солдат спросил, что случилось.
- Где Николай?
- Пусть Генрих лучше не попадается сегодня на глаза коменданту, - ответил Мишка. - Николай сегодня как тигр… - сказал он.
Дверь рывком открыли, и вошел сержант. Подойдя к комоду, он стал рыться в своих вещах.
- Мне показать кое-чего надо. Тут, рядом, - сказал Генрих.
- Некогда мне!
- Понимаю, понимаю. Но тут - только выйти…
- Я сказал - нет!
Перерыв весь ящик и не найдя нужной ему вещи, Николай втолкнул ящик на место и вышел.
- Что это он, Мишка?
- Злой очень. Вся деревня в красных флагах. Вчера все были фашистами, а сегодня - красные флаги.
- А он что, сам уже видел?
- Очень злой, - только и ответил солдат.
- И ничего не сказал? Не обрадовался совсем?
- Пойми ты: вчера Гитлер, а сегодня - красный флаг… - Неожиданно солдат замолчал и пристально посмотрел на Генриха. Потом сдвинул фуражку на затылок и плюхнулся в желтое кресло. - Эх ты, Пуговица! - со вздохом произнес он, хлопнул в ладоши и громко рассмеялся. - Теперь-то я понимаю… Теперь-то я понимаю…
А Генрих, так ничего и не поняв, спросил:
- Приказать, чтобы они сняли красные флаги?
- Пуговица ты! - только и сказал солдат, вытирая слезы. - Политика-то, оказывается, штука хитрая!
- Мишка, что ж, значит, все флаги снять?
- Как будет по-немецки…
- Чего это?
- Пуговица - по-немецки.
- Хозенкнопф! - ответил Генрих и выбежал вон.
- Ты - Хозенкнопф!
Немного погодя Генрих уже был у матушки Грипш.
- Дадут тебе, матушка Грипш, печенку. Обязательно дадут. Но, понимаешь, сними, пожалуйста, флаг.
Следующим был Бернико.
- Послушай, Товарищ! Я ж нарочно велел побольше сшить. Ты же сам полчаса назад приказал…
- Приказал, приказал…
- Сам только что…
- Вчера фашист, а сегодня - уже красный флаг?
Бернико убрал флаг.
- Честно говоря, - бормотал он себе под нос при этом, - не пойму я что-то…
- Давай-давай! Ду, Бернико, очень мало ферштеэн.
Как-то в деревне остановился грузовик с солдатами и бронированный тягач. Затем они проехали по деревенской улице и дальше - по направлению к Хавелю. Спрыгнув с грузовика, солдаты пошли в лес, выбрали там самые толстые сосны и срубили. Потом очистили их от коры своими широкими топорами. Длинные бревна тягач подтащил к самой реке. А там уже были натянуты канаты. Блоками бревна поднимали и укладывали на быки, оставшиеся от старого моста через реку. Не прошло и нескольких дней, как новый мост был готов. Перед тем как уехать, солдаты еще сделали перила. Получился прочный и надежный мост. От него приятно пахло смолой.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
11
Где ложь, Генрих уже знал, а вот где правда, ему предстояло еще постигнуть.
Порой он мурлыкал себе под нос какую-нибудь мелодию, которую раньше часто пел, и вдруг, осознав, что это была песня, какую они пели в гитлерюгенд, пугался. Долго он бегал потом с несчастным видом, чувствуя себя обманутым.
С песнями ведь связано столько воспоминаний: игра в прятки летними вечерами, небо, по которому летят устраиваться на ночь вороны. Все это было еще тогда, когда мама никак не могла дозваться его домой… Долго он не мог понять, что песни эти обманывали его. Он решил просто-напросто забыть их, забыть и все те годы. Но это ему не удавалось.
Теперь он уже знал всех ребят в деревне. Один мальчишка примерно его возраста жил в длинном доме для батраков, построенном еще при помещике. Звали мальчишку Лузер. Иногда Генрих видел его за колкой дров. Сняв курточку, он старательно трудился. Хороший мальчишка, решил Генрих. И сразу постарался поставить себя на его место. А как приятно, должно быть, сознавать себя хорошим мальчишкой!
Однажды он увидел, что на порог вышла мать Лузера.
Тихая, неприметная женщина. А сын ее колол и колол дрова, не останавливаясь передохнуть, хотя хорошо знал, что мать вышла, стоит в дверях и смотрит на него.
Однако Генрих так ни разу и не подошел к этому Лузеру.
Иногда он видел и ребят всех вместе, они толпились возле кузницы. Он-то поглядывал на них издали, сидя верхом на Орлике, узнал и Лузера, а рядом с ним - большого парня, их заводилу. А они, оказывается, его давно уже приметили и только делали вид, будто не замечают.
Пинг-панг! - доносилось из кузницы. Генриху вдруг ужасно захотелось подбежать к этим ребятам, смешаться с ними, стоять вот так, засунув руки в карманы, болтать о том о сем… Но он молча ехал мимо, чувствуя, что они все смотрят ему вслед, и думал: "А что они сейчас говорят обо мне?"
Выехав за околицу, он увидел кого-то на лугу. Идет и качает головой, будто он безмерно счастлив. Ну конечно, Отвин! За спиной - старый школьный ранец. Отвин что-то крикнул и помахал рукой, но Генрих только прищелкнул языком, и Орлик припустил рысью.
Генрих ехал к Леониду. Вез ему письмо. Оно лежало за пазухой, и сейчас, когда лошадь шла рысью, Генрих чувствовал его кожей. Чужое совсем письмо, конверт - треугольничком… А как это оно добралось сюда из далекого какого-нибудь уголка огромной русской страны!
В лесу Орлик перешел на шаг. Генрих глубоко вдыхал прогретый солнцем и пахнущий смолой воздух. Куковала кукушка, а когда он подъехал к ручью, он услышал и зяблика. Письмо, которое он вез, было первым присланным сюда, в Пельцкулен, Леониду.
Выехав на небольшую полянку, Генрих увидел пасущегося Гнедка. Конь поднял голову, заржал. Генрих соскочил, снял уздечку, седло, положил на землю. От этого места было всего несколько шагов до лабаза. Генрих стал подкрадываться к нему, стараясь оставаться незамеченным. Но наверху никого не оказалось.
- Леонид! - крикнул он.
Никто не откликнулся.
По круглым перекладинам Генрих спускался вниз. Между высокими соснами виднелись березки, а кое-где и бук. Отсюда сверху виден и большой луг, куда часто выходили кормиться косули. Тихо было кругом. Свистнул дрозд. Генрих ходил по полянке и все звал:
- Леонид! Леонид!
Как славно насвистывал дрозд! Генрих спустился к ручью и вдруг увидел сапоги Леонида. Он стал звать, бегал, искал, а дрозд все свистел и свистел. И вдруг он засвистел: "По долинам и по взгорьям".
- Вон ты где, Леонид! Я тебя видел.
Леонид сидел на суку старого бука и болтал босыми ногами. На коленях лежало двухствольное ружье.
- Ты знаешь, я мог бы пари держать, что это дрозд свистел. Петушок. А я тебе принес кое-что. Вот! - Генрих расстегнул рубашку и вручил Леониду письмо.
12
Солдат сразу узнал крупный почерк своего деда. Это встревожило его. Взяв в руки ружье, он спустился вниз, присел у комеля.
Сколько деревень они прошли! По каким только дорогам их не мотала война! Сколько зла они повидали! Но почему-то его никогда не покидала вера, что родную его деревню война обойдет. А теперь - это письмо! Нет, не обошла, не обошла!..
"Ленечка, дорогой ты наш, единственный! - читал он. - Ты только не волнуйся, я тебе все по порядку. Ты только не волнуйся…"
Мальчик сидел рядом с солдатом. "Как там твоя Наташа?" - хотел он спросить, но, взглянув на Леонида, на его черные глаза, с ужасом смотревшие на листок бумаги и все быстрей и быстрей пробегавшие строчки письма, испугался и промолчал.
"…Мы со старым Герасимом и вырыли могилку, - продолжал читать солдат. - Больше никого и не осталось в живых. Во всей деревне ни одной избы - они всё пожгли, душегубы проклятые! Один Герасимов дом чудом уцелел. Ты уж прости меня, Ленечка, старика, за то, что суждено нам было в живых остаться с Герасимом… Молил я их, на коленях молил, чтобы смилостивились и меня пристрелили…"
Мальчику, сидевшему рядом, солдат показался сейчас похожим на ворона. Черные глаза добежали до последней строчки и остановились. Мальчик приметил скатившуюся слезу.
- Ты что, Леонид?
Внезапно солдат вскочил. Вид у него при этом был такой, как будто он вот-вот убьет кого-нибудь… Вскинув ружье, он разрядил оба ствола. Снова зарядил, выстрелил. Слезы катились градом, а Леонид все заряжал и стрелял. Стрелял до тех пор, пока не осталось ни одного патрона. Тогда он швырнул ружье на землю, сам упал рядом и забарабанил по земле кулаками, весь трясясь от душивших его рыданий.
Потом они вместе пошли к лошадям.
- А ружье? - сказал Генрих.
Но солдат не отозвался, и Генрих сам побежал назад и повесил себе через плечо большое и слишком тяжелое для него ружье.
Они ехали верхом по берегу ручья. Снова куковала кукушка и зяблики пели в листве…
Мальчик немного отстал от солдата. Неожиданно тот поднялся в стременах и закричал во всю мочь:
- Пошел! Пошел!
Жеребец взвился на дыбы и сразу - в галоп! За ним поднялась туча пыли. Долго еще из нее слышалось: "Пошел!"
Генрих натянул поводья, придерживая Орлика. Большое ружье мешало ему скакать следом. Он смотрел на облачко пыли, как оно быстро приблизилось к деревне и потом еще долго висело между крышами.
Около кузницы все еще толпились ребята. Но теперь они все смотрели на него, будто зная: что-то случилось! Да и то сказать - за спиной ведь у него было настоящее ружье!
Генрих видел, как люди бежали по барской лестнице. Женщины - ломая руки и визжа, будто в доме вспыхнул пожар.
Он отвел свою лошадь на конюшню, привязал и Гнедка, стоявшего у больших яслей. Слышал, как по двору пробежали женщины, но, что они кричали, не разобрал.
Тогда он отправился в барский дом. Там он увидел, как Мишка и Леонид борются друг с другом. У Леонида в руках был автомат, и он рвался вниз, а Мишка удерживал его, пытаясь отнять автомат. В конце концов Леониду все же удалось вырваться.
В эту минуту явился Николай. Он прикрикнул на Леонида и загородил ему дорогу. Генрих стоял в стороне, плотно прижавшись к стене. Он видел, как сверкали черные глаза Леонида, как он рванулся к боковому выходу, но Мишка удержал его за гимнастерку. Очень страшно было оттого, что Леонид размахивал автоматом. Прибежал и Борис, но и он, как и Генрих, стоял, прижавшись к стене.
Все вместе они отняли у Леонида автомат, и теперь он размахивал кулаками и бил сапогом в стену, но это уже не было так страшно. Николай кричал на Леонида, а Мишка уговаривал его тихо и внятно. При этом они шаг за шагом подталкивали его к подвалу, который все здесь называли бункером. В конце концов Николай задвинул тяжелый засов за Леонидом. Снаружи было слышно, как запертый пытается сломать дверь: он отбегал, а потом с разбегу наваливался на нее.
Они сидели в желтом салоне. Никто ничего не говорил. Мишка нагнулся, чтобы поднять с полу письмо. Прочитал и передал Николаю. Николай, прочитав, передал Борису.
Вечерело. Скоро они разошлись, как будто у каждого были какие-то дела.
- Мишка, зачем вы заперли его в бункер?
Мишка, не ответив, подошел к окну.
- Я знаю, - сказал Генрих. - Это фашисты убили Наташу…
- И Наташу, и мать, и другую сестру…
- Боже мой!.. И маму? И маму?
Солдат барабанил пальцами по стеклу.
- Зачем вы его заперли в бункер? - еще раз спросил Генрих, глядя на фотокарточку девушки…
Ночью вдруг раскрылась дверь. Никто не спал. По шагам они поняли - это Леонид. Он сломал дверь и пришел сюда. Потом они услышали, как он лег на свое место.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
13
Сквозь сон Генрих слышит, как в парке поют птицы. Он приподнимается: в комнате никого нет. Тогда он медленно натягивает сапоги, потом жует хлеб с салом и луком.
Теперь уже все знают, что Наташу убили. Приходили солдаты из соседней деревни, расспрашивали Бориса или Николая. Молча смотрели, как Мишка возится с винтиками и колесиками. А старый Антоныч, прежде чем выйти, постоял перед фотокарточкой и перекрестился. Дмитрий принес из лесу три свежие сосновые шишки и положил около Наташиного портрета.
Позавтракав, Генрих отправляется на конюшню. Нравится Орлику этот легонький седок, нравятся ему и хлебные крошки, которые он всегда достает для него из кармана. Подобрав их бархатными губами с ладони Генриха, Орлик опускает пониже голову, чтобы мальчику легче было наложить сбрую.
Генрих затягивает супонь, выводит Орлика во двор и едет в лес. Он решил принести Наташе семь сосновых шишек.
Справа и слева от дороги все желто - цветут одуванчики. Лес усыпан сосновыми шишками. Генрих придирчиво отбирает самые красивые - они недавно раскрылись и потрескивают своими колючими лепестками.
Карманы его полны, за пазухой - тоже шишки. Выехав на берег озера, Генрих видит Леонида - тот с лодки удит рыбу.
"Четвертый день подряд он на лодке в озеро выходит! - думает Генрих. - А может быть, еще букетик желтеньких цветов нарвать?" Шишки расцарапали Генриху кожу, каждое движение причиняет боль. Впрочем, он гордится тем, как стойко он переносит ее, и говорит себе: "Это ради Наташи!"
Генриху жалко Леонида: ведь он не может больше ходить на охоту - Николай собрал все ружья и запер в комендантской. А что, правда Леонид расстрелял бы всех фашистов? Мишка-то говорит, что нет. Но Леонид говорит, что расстрелял бы. "Больно очень будет, если я сейчас соскочу на землю", - думает Генрих. И наклоняться будет больно. И он, Генрих, тоже считает, что расстрелял бы. Может, сегодня и не расстрелял бы, а четыре дня назад наверняка бы расстрелял. Может, и половину деревни расстрелял бы…
- Тпррр, Орлик!
Осторожно Генрих поднимает ногу над крупом лошади и соскакивает. И сразу же опускается на колени - так ему почти не придется наклоняться.
Но что это? Кто-то идет по дороге.
Сабина. Девочка с большими глазами. Генрих робеет. Не будь у него этих шишек, он успел бы вскочить в седло и ускакать в лес.
Сабина босиком. Генрих медленно поднимается, спрятав букетик за спиной и делая вид, что только что заметил девочку.
- Сосновые шишки, - объясняет он, показывая на топорщащиеся карманы и рубаху.
А Сабина стоит на своих тоненьких загорелых ножках, склонив голову набок, и улыбается.
- Для Наташи собрал, - говорит он, злясь на себя за то, что оробел перед девчонкой.
- Для кого?
- Для Наташи, которая партизанка. Фашисты ее застрелили.
Девочка молча смотрит на него.
- Партизаны взорвали мост, а фашисты разозлились и расстреляли Наташу, - объяснил Генрих.
- Они расстреляли по-настоящему?
- За то, что она была партизанкой, - объясняет Генрих, снова конфузясь.
- Почему она мост взорвала? - спрашивает девочка.
- Почему? Да потому, что она партизанкой была. Фашисты хотели на танках через мост переехать, а она взяла да взорвала.
- И не побоялась?
- Нет, не побоялась. Наташа им прямо сказала, что это она мост взорвала, а фашисты расстреляли ее, и ее мать, и всех в деревне.
Оба сейчас слышат, как Орлик щиплет травку. На озере кричат нырки…
- У нее были черные-черные волосы, и, когда на них падал солнечный луч… - Внезапно Генрих умолкает: у Сабины ведь тоже совсем черные волосы.
- В деревне говорят, что ты русский шпион. Это они тебя прислали сначала сюда, чтобы ты для них шпионил.
- Так и говорят?
Генриху льстит, что о нем говорят в деревне.
- Чего только люди не болтают! - небрежно роняет он.
У Сабины маленькое узенькое личико, и там, где начинают расти волосы, - круглые завитушки. На ней выцветшее желтенькое платьице, но по швам можно догадаться, что когда-то оно было коричневым.
- Они говорят, что ты русский мальчишка.
- Я понимаю все, что говорят русские. Знаешь, как мне жалко Леонида!
Когда девочка смотрит на него в упор, он начинает конфузиться, речь его делается напыщенной.
Он лихо сплевывает и принимается ругать войну. И феодалистов.
Все это производит на девочку немалое впечатление, хотя, по правде сказать, вид у Генриха довольно смешной в огромной солдатской фуражке. Но он так ловко управляется с уздечкой, порой говоря лошади что-то по-русски и похлопывая ее по шее… Вдруг девочка замечает у него в руках желтый букетик.
- Мне-то цветы эти ни к чему! Они тоже для Наташи, - говорит Генрих.
- А волосы у нее были длинные?
- Да, очень длинные и черные-черные… - отвечает он.- Мне в деревню надо. Мы собираемся…