6
Раннее утро. Луч солнца расписал желтую стену. На витрине валяются куски хлеба и гора луковой шелухи. И всюду - бутылки. А Мишка разобрал все часы. На столе колесики, винтики, пружинки. Желтый салон выложен соломой и при солнце кажется ярко-золотым.
Война, оказывается, еще не кончилась. В деревне осталось две повозки и четыре упряжных лошади. Лошадям приходится сильно вытягивать шею, чтобы в барских конюшнях достать корм из яслей.
- И вам не надо скакать за вашими друзьями?
- Нет.
- А если фашисты в них стрелять будут?
- Нет. Я комендант.
- И одного дня не прошло, а вас уже капитаном назначили?
- Какой еще капитан! Я комендант.
- Да, да, конечно, комендант, - соглашается Генрих. При этом он думает: комендант ведь еще выше капитана. Да и то сказать: они вместе с Николаем впереди всей русской армии первыми вошли в Гросс-Пельцкулеп!
Комендатура состояла из четырех солдат. Самый маленький из них был Борис. Ростом чуть выше Генриха, он, очевидно, поэтому никогда не становился рядом с ним. Леонид, напротив, был стройный и сухощавый. Волосы черные, и сам он смуглый, как цыган. Над верхней губой маленькие усики. Он великолепно играл на балалайке.
Нет-нет да вспомнит Генрих старого Комарека! То пойдет в парк побродить и думает о нем, то заглянет в конюшню, а то спустится к озеру, туда, где лежат две затопленные лодки… С нежностью думает он об этом старом человеке и помнит до мелочей все, что произошло в тот день, когда он его потерял. Даже как пахли пыль и сосновые шишки, согретые солнцем. И лица людей, спешивших к мосту через Хавель… Фрау Сагорайт разжилась новой тележкой, но у нее отлетело заднее колесо. Генрих никак не мог найти гайку в песке. Мимо торопливо двигались люди и повозки. Стояла жара. Солнце клонилось к западу. Под сосной лежала больная корова. И вдруг лес дрогнул. Раздался чудовищный взрыв. Когда они поднялись, то увидели: даже самые большие деревья еще дрожат. Генрих и сейчас помнит, как тихо потом стало, даже представить себе невозможно такую тишину! Больная корова поднялась. Они смотрели ей вслед, а она, покачиваясь, скрылась в лесу. Прошло немного времени, и опять мимо них потянулись люди, но теперь уже в обратном направлении, - оказывается, это мост через Хавель взрывали…
- Товарищ! - раздается чей-то голос позади Генриха.
Он повернулся - это крикнул Отвин, мальчишка с огромной головой и торчащими вперед зубами.
- Давай отсюда! - закричал на него Генрих. - Опять притащился?
Мальчик, робко улыбаясь, смотрел на него не мигая.
- Никс ферштеэн? - крикнул Генрих и стал бегать, нагнувшись, будто ища камень. - Давай, давай!
Тогда мальчик отступил. Но он то и дело останавливался и смотрел на Генриха, преданно улыбаясь.
- Давай отсюда! - кричал Генрих. - И запомни раз навсегда: видеть тебя не желаю!
ГЛАВА ВТОРАЯ
7
Каждый день в деревню прибывали новые группы беженцев. Генрих бегал встречать их, надеясь, что дедушка Комарек приведет свой маленький обоз прямо к воротам помещичьей усадьбы…
Большой барский дом уже не вмещает всех нуждающихся в крыше над головой. Сначала люди просятся только переночевать, а потом остаются и на вторую и на третью ночь. На четвертый день они разбирают повозки, тащат доски в салон и разгораживают его. Спор идет за каждый кусочек паркета или за подставку для цветов - ее легко использовать как столик или шкафчик, если обить со всех сторон дощечками. И всё же, перед тем как разойтись на ночь, люди мирно сидят рядышком на парадной лестнице. Вечера уже темные, над ригой висит луна.
- Леонид, сыграй "Сулико"! - просит Генрих.
Пальцев совсем не видно, когда Леонид наклоняется над балалайкой. Фуражка съезжает у него с головы и катится вниз по ступенькам. Но Леонид ничего не замечает - глаза закрыты.
Из скольких городов и далеких деревень собрался здесь народ! А сейчас все сидят и смотрят туда, где над крышей огромной риги светит луна. Генрих тоже подтянул колена, оперся подбородком - и вот он уже опять идет по дорогам войны с дедушкой Комареком…
- А теперь "По долинам и по взгорьям", Леонид!
Генрих вскакивает и спускается по ступенькам за скатившейся фуражкой. Солдат хлопает ею по голенищам и напяливает на голову мальчишки. И снова льются высокие звуки. Струны дрожат от удалой игры Леонида…
Фуражка, конечно, велика Генриху - приходится высоко закидывать голову, а то и луны не увидишь. Больше всего Генриху нравится ходить с Мишкой по хозяйским дворам. Может быть, завтра они опять пойдут выбирать корову. А то и свинку прихватят… "Надо бы переписать все, что у хозяев на скотном дворе имеется, - думает Генрих. - Наверняка тайком забивают скотину".
Особое удовольствие он испытывает, когда они заходят к толстяку Бернико.
"Ну-ка, Бернико, мы пришли тут немного посмотреть, ферштеэн?.. - При этом Генрих стоит, опираясь на ограду свиного хлева, и разглядывает поросят; Бернико нервно переступает с ноги на ногу, шрам наливается кровью. - Я думаю, Бернико… Я думаю, этот кабанчик с черными крапинками…" - "Да разве можно! - восклицает хозяин. - Он еще и полцентнера не потянет. Ты пойми меня правильно, Товарищ. Ты ж вчера уже два… - Хозяин вытирает капельки пота со лба, но продолжает ласково улыбаться. - Ваша власть, Товарищ. - И принимается расписывать, до чего ловко и точно Генрих умеет определять вес скотины. Спешит признать, что уж килограммов сорок кабанчик непременно весит. - Но только подумай, Товарищ, какой грех мы с тобой на душу берем, ежели…" - "Идет, Бернико. Тогда мы с тобой посмотрим коров…" Хозяин тут же заступает ему дорогу к коровнику, тащит его снова к хлеву. Говорит, говорит, уговаривает взять молодого кабанчика. Уже клянется, что тот весит почти центнер, спешит запрячь лошадь, чтобы отвезти его на кухню… Неожиданно музыка прервалась.
Луна поднялась над черными купами каштанов. Генрих протягивает фуражку Леониду, но тот снова напяливает ее на голову мальчику так, что тот уже ничего не видит.
- Давай спать, Товарищ! - говорит Леонид.
Иногда к ним приезжают солдаты из соседней деревни.
Дмитрий отпустил себе рыжие усики. Он подсаживается к Мишке и достает из кармана часы. А старый Антоныч, попыхивая трубочкой, не устает рассказывать о своем родном селе…
А бывает, что совсем уже поздно приезжает машина. Из нее вылезает коренастый офицер. У него своя манера разговаривать с Генрихом. "Salud, campanero!" - говорит он и поднимает кулак. "Salud, господин Новиков!" - отвечает ему Генрих. А офицер - он комендант округа - сует парнишке кулек со жженым сахаром и вместе с Николаем удаляется в комендантскую. Уже далеко за полночь, когда он собирается уезжать. Но Генрих все равно еще не спит. Офицер стоит и смотрит, как он тут устроился между солдатами на соломе. Улыбаясь, он говорит на прощанье: "Adios, campanero!" - "Adios, господин Новиков!" - отзывается Генрих и тоже поднимает кулак.
8
- Ладно, Николай, признаюсь: он был феодалист и капиталист. А вот когда мы рыбачили неводом, можешь поверить: он прямо в черном костюме в воду шел и тянул, как мы все.
Сержант Николай бегает по комнате, размахивает руками и только выкрикивает:
- Этот Ошкенат!
Должно быть, он поклялся просветить паренька и пользовался каждой свободной минутой для обсуждения мировых проблем. Генриху нравилось противоречить. Он запоминал сложные и звучные иностранные слова и вставлял их куда попало, не понимая их значения.
Мишка обычно сидел у витрины, склонившись над колесиками и пружинками, посвистывал и надолго задумывался, прежде чем выбрать то или иное колесико, а затем вставить его в какие-нибудь изящные часы с затейливым маятником. Спор его явно веселил, и он изредка делал какое-нибудь замечание.
- У тебя получается: феодал - хороший человек. Ишь, феодал - и хороший?!
- Я не говорил, что он всегда был хороший, но когда мы вместе рыбачили…
- Сколько было земли у твоего Ошкената?
- В том-то и дело, ничего у него не было. Под конец только и оставалось это озеро - Гольдапзее.
- Если не было у него земли, значит, был капитал.
- Да, капитал у него был, - соглашался Генрих, хотя и не знал точно, что означало это слово.
- А откуда у него капитал?
- Откуда? Почем я знаю!
- Откуда у этого одного человека так много денег?
- Я ж говорил: капитал у него был. А денег никогда не было. А то зачем же ему было лес продавать?
- А откуда лес?
- Он всегда у нас, ошкенатский лес, был.
Сержант плюхнулся в желтое кресло и снова вскочил.
- Можешь мне поверить, Николай, в Германии это по-другому, - говорит Генрих.
- Ничего не по-другому.
- Конечно, пролетариатом, нашим братом по классу, он не был, но, понимаешь, он…
- Братом по классу, говоришь? Ну и даешь! Этот Ошкенат - брат по классу?!.
- Да, я с тобой согласен, Николай. Но ты же не скажешь, что он был классовым врагом?..
- Хватит! Довольно! - воскликнул сержант. - Будет болтать!
- Нет, нет, ты послушай, Николай! Я же…
Но сержант уже выбежал вон, хлопнув дверью.
- А ты, оказывается, здорово в политике разбираешься! - смеясь, говорит Мишка. Повернувшись к Генриху, он добавляет: - Ты погляди, Товарищ! Часы готовы.
Попеременно они подталкивали маятник и ждали, будут часы тикать или нет. Потом открыли маленькую дверцу, привинчивали, подтягивали, трясли, стучали… но часы не тикали.
- Маленькие часы очень, - сказал вдруг Мишка. - Я всегда чинил большие часы…
- Да, правда, - согласился Генрих, - часы очень маленькие.
И они снова принялись отбирать колесики и винтики.
На витрине стоит фотография. На ней девушка, перебирающая рукой темные волосы. Сначала все думали - это невеста Леонида. Но оказалось - сестра. Зовут ее Наташа. Все, кто входит в комнату, обязательно останавливаются перед фотографией. А Дмитрий, прежде чем отойти, обязательно положит пахучую сосновую шишку рядом.
9
Николай вернулся с охоты. Он принес на плечах убитую косулю. С Генрихом он не говорил. Не говорил с ним и на следующий день. А мальчишка все время вертелся около него, прикидывался, будто ищет Бориса, который как раз распрягал лошадь, а сам насвистывал "По долинам и по взгорьям" - и всё только для Николая! Однако сержант, взяв в руки портупею, прошел прямо в комендантскую.
- Мишка, дай газету!
Мальчик схватил газету и запихал ее в фуражку, которую ему дал Леонид. Уж он-то докажет Николаю, какой он борец за дело рабочего класса! При этом он дышал на красную звездочку, до блеска натирая ее рукавом.
- Мишка, я только немного пройдусь по деревне…
Начал он, конечно, с Бернико.
- А, это ты, Товарищ! Опять пришел?
Генрих важно ходит по двору, заглядывая во все уголки и хорошо понимая, что это тревожит хозяина.
- Ну, так вот, Бернико, я думать - ты еще немного феодалист, ферштеэн?
- Товарищ!
- Нет, я правда так думать.
- Никогда в жизни, Товарищ!
- Сколько пахотной земли ты иметь, Бернико?
- Зачем вы так, Товарищ! У меня же не помещичье имение!
- Ну, говори, говори, сколько земли?
- И ста восьмидесяти моргенов не будет, - отвечает наконец хозяин, - да и то, если считать и лес и болото.
- Ты говорить - сто восемьдесят? - повторяет Генрих, поглядывая на ворота скотника, будто ища там что-то. - Откуда столько земли?
- Откуда? Да она вроде всегда наша была, Товарищ. - Хозяин, очевидно, не понимает, куда клонит мальчишка, но на всякий случай решает не говорить ничего такого, что могло бы его разозлить. Он присаживается на тачку и обстоятельно вытирает шею платком.
"Здоровый шрам какой!" - подумал Генрих, и ему сразу захотелось узнать, отчего он.
- Ладно. Если ты не феодалист, тогда скажи, где у тебя красный флаг?
- Флаг? Ты считаешь… Ну конечно, Товарищ… Сейчас бабам скажу, они мигом… Какой величины флаг-то?
Мальчик вытянулся во весь рост и привстал на цыпочки, затем поднял высоко руку, пытаясь изобразить величину флага.
- Я скоро вернусь, - говорит он, - через полчаса, и чтоб флаг висел!
Генрих ходит по дворам, заглядывает на кухни, агитирует, не жалея громких слов, а то и решительно приказывает:
- Немедля вывесить красный флаг!
- Сыночек мой, да где мне красное полотно-то взять?
- Тебе, матушка Грипш, можно маленький флаг вывесить. Понимаешь, если ты не вывесишь флаг, все подумают: ты против коммунизма.
- Боже упаси! Вы ж мне при раздаче сколько мяса отрезали!
- Завтра тебе печенку оставим.
- Всю печенку?
- Я Мишке скажу, чтоб тебе всю оставил.
Старушка вспомнила, что в комоде у нее лежит красный наперник. Из него-то она и сошьет флаг.
- Понимаешь, матушка Грипш, ты можешь маленький флаг вывесить. Маленький. Понимаешь?
Прошло немного времени, а Генрих уже шагает через небольшой палисадник. Нервы его напряжены до предела, как всегда, когда он проходит здесь.
Он войдет, думает он, и строго скажет: "Ну, Раутенберг…"
Затем он степенно скрутит себе цигарку и снова скажет: "Ну, Раутенберг…" Ему очень хочется поставить себя выше этого хозяина, сделать вид, будто у него нет ни малейшего желания вообще разговаривать с ним, как будто хозяин Раутенберг - полное ничтожество, мышь, которую ничего не стоит раздавить сапогом… Он войдет и скажет…
Он вошел в прихожую, постучал в дубовую дверь. Подождал. Постучал еще. Потом тихо отошел от двери, спустился по ступенькам вниз, обошел жилой дом, все еще горя желанием строго и без всяких околичностей потребовать, чтобы хозяин без промедлений вывесил красный флаг… Он произнесет это коротко и четко, как приказ. Но тут он на веранде увидел самого хозяина - Раутенберга.
- Добрый день, господин Раутенберг.
Худощавый человек обернулся и вопросительно посмотрел на мальчика в красноармейской фуражке.
- Выкладывай, что у тебя на душе!
- Понимаете, господин Раутенберг, все в деревне уже…
- Ты ел сегодня что-нибудь? - спросил хозяин.
Он медленно поднялся, поздоровался с гостем и, потихоньку подпихивая его, стал направлять в сторону кухни.
- Спасибо, господин Раутенберг. Мы только что рыбу ели. Понимаете, все в деревне уже…
Они сели за длинный кухонный стол.
- Но стакан молока-то ты выпьешь со мной?
- Разве что один стаканчик, господин Раутенберг.
Хозяин снял соломенную шляпу и положил ее на чисто выбеленный стол. Мальчик тоже снял фуражку и положил ее рядом со шляпой.
- Альвина! - крикнул хозяин. - Принеси-ка нам по стакану молока!
Они сидели и беседовали о породе леггорнов, о полководце Ганнибале и о сирени, которая вот-вот должна расцвести…
- Я тоже считаю, что сирень в этом году богато будет цвести, господин Раутенберг.
Где-то в глубине дома медленно тикали часы.
Они выпили уже по три стакана ледяного молока, а мальчик все не решался перевести разговор на красный флаг. Недовольный собой, он сидел будто приклеенный здесь, на кухне, не в силах оторваться от проклятых леггорнов.
- До некоторой степени, - заметил хозяин, - это non plus ultra[Нет ничего лучше (лат.).] среди пород подобных пернатых. - И он откинулся на спинку стула.
Мальчик вновь поспешил выразить свое согласие.
- Ты можешь сравнить их с любой породой - и с брамами, и с лангшанами, и с голландскими белоголовыми, - ни одна из этих пород не выдерживает сравнения с леггорнами!
- А меня спросить, господин Раутенберг, я бы всем им головы поотрубал и оставил бы одних леггорнов.
Они прихлебнули молока и откинулись назад. Важными в их разговоре были не только слова, но и возникавшие время от времени паузы. Даже их нельзя было прервать.
На кухню зашел Отвин. Тихо так вошел, хозяин даже не заметил. А Генрих сразу увидел, с какой тоской Отвин смотрит на них, и подумал: "Не будь этих уродливых зубов и такой страшной головы да еще белых ресниц…" Тут хозяин заметил своего сына и почти добродушно, но вместе с тем и немного раздраженно сказал:
- А, это ты, червяк!
Отвин покачал огромной головой, и Генрих подумал, как, должно быть, ему хочется сейчас сесть с ними рядом за стол.
- Вот что, давай-ка уходи подобру-поздорову, червяк! - сказал хозяин.
Генрих не испытывал особого сочувствия к Отвину, но его трогала тоска, светившаяся в его глазах. Он думал: "Не будь у него этих кривых зубов да этой башки… Ну, а все-таки нечего ему сюда лезть, поделом ему…"