Бабушка огляделась, сдвинула брови и пошла домой через пустой, засыпанный битым стеклом и залитый гудроном двор школы, переживающей вялый летний ремонт. Окрестные девчонки перекопали всю спортивную площадку, устраивая в ее мягкой песчаной почве гигантские многоэтажные секретики, для которых выбирали самые большие куски стекла и самые близкие к забору цветы в палисаднике Раисы Андреевны.
Здесь Аси тоже не было. Бабушка еще несколько раз покричала ее, но откликнулась только цепная собака у Раисы Андреевны.
Небо посинело, в нем замельтешили летучие мыши. Бабушка всхлипнула и потянула на себя скрипучую калитку. "Надо подмазать петли", - подумала она. У дорожки светился в темноте душистый табак. В доме горело голубым одно окно: дед смотрел телевизор. Значит, не пришла.
Заметив, что тени вытягиваются, а по голым рукам и ногам несет холодом, Ася поняла, что пора возвращаться. Она пошла совсем в другую сторону, мимо котельной через яблоневый сад. Там было неинтересно: цветы отцвели, яблоки еще не созрели, яблони в сумерках торчали, как черные ведьмы в узких белых юбках. Ася поскользнулась на чем-то, едва устояла на ногах. По запаху поняла - влезла в свежую коровью лепешку. Чтобы освободить руки, она сунула голубой шарик за щеку: кармана на платье не было. Разулась и старательно вытерла ногу и сандалию о росистую траву. Сандалию еще протерла лопушком, но она все равно воняла, и руки тоже.
Ася побрела по мокрой траве, ноги сразу замерзли. Она спутала направление и вышла совсем далеко от дома, на Первомайскую, рядом с лесом и выходом к речке. Оттуда уже дошла до дальнего конца Урицкого и пошлепала по остывающему асфальту домой.
Бабушка уже обзвонила всех ее подружек, достала из кладовки фонарь и теперь стояла на крыльце, стирая мелкие слезы согнутым пальцем и соображая, куда теперь идти.
Скрипнула калитка. Босые ноги прошлепали по дорожке.
- Ася! Ты где была! Я тебя по всему городу ищу! Как так можно, почему не сказала! - бабушка развернула Асю и влепила ей шлепок. Ася заревела.
- Я просто в другую сторону пошла…
- В какую другую сторону? Где тебя носит, я уже два часа бегаю! И что еще во рту такое! Сколько раз говорила - не суй в рот всякую дрянь, мало тебе стоматита на той неделе было?
- Бабушк…
- Дай сюда! Живо! Ну-ка плюнь!
Бабушка подставила жесткую ладонь к Асиному подбородку:
- Ну!
- Тьфу, - Ася покорно вытолкнула шарик изо рта.
Бабушка гневно размахнулась и запустила шарик далеко в малину Еремеевны.
Ася отчаянно зарыдала.
- А почему босая? Господи Боже мой, с сандалями что? Стой тут, кофту надень, холодно. Я воды согрею ноги мыть.
Ася уставилась на темное пятно за темным забором, где так внезапно и нелепо пропал ее шарик вместе с пришельцем, садами, замками и светящимися водопадами.
Бабушка принесла таз с теплой водой, ветхое полотенце и Асины тапки, поставила таз на крыльцо. Заставила Асю как следует вымыть руки, помыла ей ноги, вытерла. Согрела остывший ужин, который обиженная Ася еле тронула, напоила горячим молоком и уложила спать.
И пока бабушка отмывала на кухне в тазу навоз от ее сандалии, Ася лежала, глотая слезы и глядя сквозь заросли комнатного жасмина на голубой шарик луны, и думала, что надо бы завтра слазить в малину к Еремеевне.
Утром Ася туда слазила, оцарапала все руки и ничего не нашла. На бабушку она еще много лет обижалась и горевала по утраченному шарику.
Зато она точно знала, что пришелец был с Луны, и что именно с Луной теперь, особенно в полнолуние, надо налаживать телепатическую связь.
Осенний кросс
Когда Бирюкова упала, она стала похожа на человека. До этого она была похожа на Иванову, на Палей и на Вяльцеву.
В пятницу восьмые классы сняли с уроков и объявили осенний кросс в парке. Бессмысленней кросса бывает только осенний кросс, а бессмысленней него только осенний кросс в парке.
В парке надо дышать и смотреть. Там поздний мятый шиповник выбирается из бутона, как имаго, там опавшие листья на жухлой траве оторочены белыми иглами, как костюм снежинки дождиком по подолу. Там кленовый кустик в диапазоне от розового до багрового - багряного - включая чистый алый, как лавка шелков у Грина: "он он различал цвета: красный, бледный розовый и розовый темный, густые закипи вишневых, оранжевых и мрачно-рыжих тонов"… Там снежноягодник висит надутый, зеленовато-белый, и ждет, когда его соберешь в ладонь, холодный и упругий, и будешь пыкать его ногой на асфальте, носком кеда, постукивая по штучкам и кучкам, пык, пык, пык.
Егоровна жилистой рукой достает секундомер.
Но можно сойти с дистанции.
На месте сельской церкви построили ДК, кладбище закрыли, а могильные плиты выворотили, и стал очаг культуры в городской черте. Теперь в парке рыли траншею и валялись битые серые камни - "фена Федото" "1878 - 19…"
До кросса они стояли и ржали. Никитько сказала, что мальчишки нашли череп и им кидались, а Вяльцева орала из-за кустов, чтоб прекратили, а Бирюкова смотрела вдаль с презрением.
Брезгливое презрение - когда они так смотрели, из-под этого взгляда надо было уходить, а то проест насквозь. А Никитько старалась, но не умела, она хохотала и повизгивала, выражая энтузиазм. А может, в нее кинули черепом Аграфены Федотовны.
Жанна Егоровна свистнула, построила, первая пятерка пошла, вторая на старт, Михайлов, а ну вышел из строя, сейчас к директору пойдешь с объяснительной. Это не я, Жан Егорна, а я не буду выяснять кто, на тренировку оба можете не приходить. Ну чо вы, Жан Егорна, а ты ваще кретин.
Третья пятерка пошла, Ася! Ася Николаева, особое приглашение надо? На старт, внимание, марш!
Режет бронхи, колет печень, очень острый воздух, и ногу больно, очень больно, растяжение голеностопа на левой, колена на правой.
Второй круг. Николаева, подтянись! Жан Егоровна, у меня ноги обе растянуты, я не могу. А ты через не могу.
"Старт" на асфальте масляной краской, полоса, трещина в асфальте два, листья крутит впереди, три, Михайлов пошел на третий круг, он выбрасывает ноги, как лошадь, а я не побегу больше, я сойду с дистанции и буду пыкать снежноягодник.
Тренированная Бирюкова в голубой олимпийке идет на третий круг за Михайловым. Тренированная Бирюкова капитан школьной сборной по баскетболу, куда меня взяли запасной, и то когда Никитько заболела.
- С дороги, - свистит Бирюкова, размеренно вдыхая, зимой они так пыхтят "лыжню", и безнадежно отставшие суетливо отскакивают в снежную пыль, уступая лыжню им, взмыленным и обледеневшим, мужественно фырчащим, пропускают их, свирепых и ритмичных, упруго свистящих лыжами и пружинящих палками, и суетливо возвращаются на лыжню, теряя свои секунды и минуты.
Привычно шарахнулась, пропуская Бирюкову, у нее шнурок развязан.
- Бирюкова, шнурок на левой!
- На х** шнурок! - Бирюкова идет на рекорд, она доказывает Михайлову.
Навернулась она на полной скорости под горку, прогремела по неровному асфальту коленями, сшаркала кожу на буграх ладоней до алого мяса, приложилась даже скулой, на которой остался серый, тонко-полосатый асфальтовый след. Даже смотреть - сводит в животе, как на качелях.
Подойти - на х** пошлет. Подойду.
Бирюкова не послала. Она еще ничего не поняла и не видела, кроме тьмы в глазах, и когда тьма расползлась, у Бирюковой открылись слепые глаза и стали зрячие. Бирюкова их всегда держала полуприкрытыми, а они голубые, как олимпийка.
А нижняя губа, всегда поджатая, кривилась и дергалась сама по себе, как у Паши-маленького с третьего этажа, когда он скандалит со старшей сестрой. Бирюкова всхлипнула, сморщилась, и по щеке поехали мелкие слезки, прям на асфальтовый след, уййй.
Бирюкова была не то что не страшная, а маленькая какая-то и вся в крови.
- Руки покажи.
Она послушно протянула руки ладошками вверх, как в первом классе санитару, она же, кстати, тогда и ходила с повязкой - красный крест на белом. Руки ободраны, но не кровят. Щека тоже.
Дыры на растянутых коленках темно-синих треников намокали черной бирюковской кровью. Внутри дыр она была красная, конечно.
В заднем кармане платок, на ногах эластичный бинт. Сняла носок, закатала штанину, размотала бинт - холодно стало ногам и слишком просторно, как из дома выгнали. Обулась. Платок зубами пополам порвала.
Мимо протопала Вяльцева, проскакала Алексеенко, как на тренировке.
Вяльцева на бегу:
- Лен, ты чо?
- Ничо, нормально.
Вяльцевский топот утих, Алексеенко не топает, она газель из легкой атлетики.
- Ногу давай.
Бирюкова молча выдвинула ногу. Половину платка к коленке, примотать бинтом поверх штанины, потом вторую.
Глаза у Бирюковой стали ясные и яркие. Ресницы, когда мокрые, слипаются стрелочками. Глаз мокрый, прозрачный и колючий. Морда красная, слезы текут, всхлипывает штатно. Вообще как человек. Понятная.
- Встать можешь?
- Не знаю.
- Давай, я держу.
- Ой, мля!
- Что?
- Рука!
- Давай другой.
- Ага, могу.
- А идти?
- Попробую.
- Погоди, шнурок.
Завязала бирюковский шнурок.
Никитько, Романов, за ними Михайлов на четвертый круг. Бирюкова глаза вытерла, отвернулась.
- Ну и что мне с тобой делать? Бирюкова, полуфинал через неделю!
- Не знаю.
- Николаева, может, ты с ней доедешь до травмпункта?
- Конечно, Жан Егорна.
- Да не, Жан Егорна, не надо.
- Повыступай, Бирюкова. Полуфинал через неделю, ты мне в команде нужна. Живо к врачу.
К травмпункту трамвай, пять остановок мимо школы, позвякивая, и совершенно не о чем говорить.
- Больно?
- Руку. А так ничо.
Из травмпункта Бирюкову вернули уже в свежих бинтах, с гипсом на левой руке, с пластырем на правой, с йодом на скуле.
- Ась, а чо ты со мной поехала?
- Так…
Пожала плечами, а чего еще скажешь.
Глаза у Бирюковой полуприкрылись.
- Ты домой? Мне в ту сторону.
- Я пешком.
- У тебя на трамвай нет чего-нить? Я без копья.
- На.
Посчитала остатки - нет, на новый бинт не хватит. Развезла лужу ногой, лужа стеклась обратно. Выгребла раскрошенное печенье, бросила голубям. Голуби расклевали, вспорхнули, полетели, высоко. Когда летят высоко - у них сверкают брюшки. Там голубая прогалина и солнце.
Проплаканные голубые дырки в хмурой туче поглядели испуганно и ясно - и тоже скоро затянулись.
Настя
Весенние каникулы кончились. Кончились безнадежно, бесповоротно и предсказуемо. Их было мало, и они были напрочь испорчены простудой, раз, и Алексеенкой, два. Алексеенке сказала, что задолбало, что меня помнят только когда по физике контрольная, а когда мне домашку дать по алгебре, пока я проболела - никого нет. Алексеенко сказала "я на сборах вообще была, если хочешь знать" и бросила трубку, а я не буду звонить.
Что с неба в этот день капало - вообще невообразимо, как будто там не небо вообще, а потолок, и его затопили верхние соседи, и по углам течет, и сырость, и плесень, какие-то трещины, штукатурка кусками отваливается, побелка рекой течет, вот такой вот у нас апрель, но уже немножко осталось, дальше лето.
А что под ногами было, тоже хуже некуда - едет, расплывается, некуда ногу поставить - ледяная каша, серая, крупитчатая, с черными крапинами сажи, со шматками грязи, с радугой бензина. В воздухе сырость и плесень, мокрая штукатурка, от такой весны в легких должны заводиться бледные поганки, ею даже дышать нельзя - хлорка, ржавчина, керосин. В пальто жарко, в куртке холодно, зимние сапоги промокают, из резиновых выросла, летать учиться, что ли, в такую погоду.
Или просто объявление повесить на дверь: выход из спячки 25 мая, не беспокоить.
А там и учебный год кончится.
А дальше лето.
Но алгебра началась не с двойки Николаевой в дневник за несделанную домашку. Алгебра началась так, как никогда не начинался ни один урок, и пусть бы не начинался никогда.
В класс вошла очень маленькая мама Никитько. Вообще она большая, толстая и добрая тетя Лена. Но она пришла маленькая и сухая, как сухарик. Такая плоская, как закладка, сухая, как наждачка, и черная, потому что так одета. И сказала, что Никитько попала под машину и умерла вчера в больнице, не приходя в сознание. И раздала конфеты. И ушла.
И Бирюкова сразу заорала и стала рыдать. Она рыдала и рвалась. Так рыдала и так рвалась, что Наталья Иванна велела Палей отвести ее к медсестре, и Палей ее обняла и повела к медсестре.
А Вяльцева обхватила голову руками и так сидела. Застыла, называется, от отчаяния. А я, спрашивается, чего сижу и смотрю, как истерит Бирюкова, будто у нее в жизни никого не было дороже Насти Никитько.
Мы с Никитько дружили с пяти лет, когда они переехали в наш дом. Мы с ней запруды делали. Она мне для Шуричка шарфик связала, и штаны, и свитер еще. А у ее Костика еще была полосатая шапка. Она с детства крючком вязала, как взрослая. А в прошлом году она себе кофту связала. С люрексом. Я сказала, что с люрексом пошло, она обиделась.
Я сперва думала, я ее вообще никогда не прощу. Мы же переписывались через дупло, как Дубровский, пока Егоров не выследил и не навалил в дупло дерьма. Мы же вместе Егорова били, а потом сидели на крыльце, ели рогалик и запивали молоком из бутылки. И не хотели домой идти, у нее мама дома, а у меня ключей нет. А мама скажет "быстро за уроки", но Настя всегда говорила "можно мы с Асей вместе", тетя Лена всегда разрешала, потому что мы вместе быстрее делали, и я еще Насте все объясняла. У нее почерк был смешной, заваленный влево - такие тоненькие колбаски с левым наклоном. Я смеху ради научилась так писать и один раз за нее домашку по русскому прямо на уроке сделала. Пока Евгеньевна с первого ряда пошла проверять по очереди - мы на третьем ряду сидели - Никитько сидит ревет: я не сделала, она мне двойку поставит, меня отец убьет! - ясен пень, не убьет, дядя Леня в жизни никого не убьет, - но не реви, говорю, дай тетрадь, я тебе все напишу. Я пишу, она ревет. Написала, как раз успела. Евгеньевна посмотрела, хмыкнула, поставила четверку за неаккуратность.
А тетя Лена всегда меня кормила. Обедом из трех блюд, и на третье вишневый компот. Мы с Никитько ели вишни, плевались косточками и ржали. Мама говорила - ну что, дома тебя не кормят? А тетя Лена говорила - Свет, ну сегодня ты мою, завтра я твою, ну чего ты? Они уже на ты были к этому времени… или нет, это потом.
Это когда мы помирились, Никитько сказала - я не знала, что они так сделают, я не хотела.
Я сказала - я знаю, что ты не хотела, я только больше не могу. Она сказала - я знаю, я тоже больше не могу. И мы в Шуричка и Костика больше не играли, вообще.
Мы с ней босиком по лужам ходили в мае и простудились обе, звонили друг другу и разговаривали шепотом и писком. Ржали и кашляли от смеха, а весь класс писал итоговые контрольные и бегал в "Веселые старты".
Но я знала, что Никитько больше нельзя верить, а она знала, что я знаю.
Мы теперь дружили опять, но обе знали. Я даже не удивилась, когда вся эта компания меня на перемене собралась бить за то, что я про них учителям гадости говорю. Нет, я давно ничему не удивляюсь: я виновата тем, что хочется им кушать, если ищут козла отпущения - я всегда к услугам, далеко ходить не надо, но я ведь и забодать могу.
Нет, что у меня репутация стукачки - это я тоже, положим, к шестому классу пережила, но каких я таких гадостей могла про них рассказать, которых наши мымры про них сами не знают? Очень интересно, оказывается, я сказала, что Бирюкова влюблена в Михайлова, какая страшная гадость. Вся школа эту гадость знает, а физичке, значит, рассказала я. А то зачем я, спрашивается, оставалась после уроков? К олимпиаде готовиться? Ты сама говорила, что тебе на фиг та олимпиада не нужна? Ведь говорила? Никитько, подтверди - она тебе это говорила?
Говорила, кивает Никитько. И мне нечем крыть, потому что мне та олимпиада на фиг не нужна, и они достали уже со своей честью школы, я не хочу быть честью школы по физике, химии и математике, по биологии ладно, но оставьте меня в покое с физикой хотя бы, что - в школе больше ни одного отличника нет?
Говорила, да. Изобличена полностью: значит, не к олимпиаде готовилась, а на ухо шептала физичке, что Бирюкова плюс Михайлов равно любовь, любовь солома, сердце жар, одна минута и пожар! И что я скажу - не я, нет, не я рассказала, что Вяльцева хочет уходить после восьмого, потому что ей школа надоела? она же при мне этого говорила? Никитько, подтверди?
Говорила, кивает Никитько, не глядя на меня. Я на нее тоже не гляжу, я боюсь, что если погляжу - мы обе задымимся, пщщщщщщ, и все, останутся два плевочка лежать.
Настя Никитько, что это ты сейчас сделала?
На этот раз я не обиделась даже, не пошла плакать, не хотела вешаться, я же все понимаю, и она понимает, что я понимаю, но я не хочу понимать!
Я хочу, чтоб моя подруга, единственная и лучшая, не делала этого со мной второй раз, потому что второй раз не перенести.
Но она делает, и я переношу.
Я знаю, что со мной это можно, и она знает.
Но я не могу больше, все как умерло, нет, мы и гулять ходили потом вместе, и болтали, и даже что-то такое смешное нашли, очень весело было, и шпоры писали по геометрии к контрольной, но оно умерло, была Настя Никитько - стало пусто. Только задумаюсь - а из пустоты вылезает что-то такое черное, склизкое и говорит: я ненавижу Никитько, я ненавижу Никитько!
Я же не хочу ее ненавидеть, но унитазная, но на ухо физичке, - я ненавижу тебя, Никитько.
Я все надеялась, что это пройдет. Что оно лечится, что если я буду внимательна к Никитько, если мы опять подружимся, что оно пройдет, как прошло, почти прошло в прошлый раз, но я как подхожу к ней - у меня отключается все - я как робот - да, хорошо, нет, ладно, упражнение 248 и теорему учить.
А теперь она умерла, и это никогда не вылечится, потому что я не простила Никитько, и она умерла, и я теперь никогда не смогу ее простить, потому что это надо с живыми. И буду ненавидеть себя, потому что не могу ее простить, а давно должна уже, потому что нельзя не прощать мертвых и ненавидеть их память.
А весь класс, конечно, сказал, что я зас**ла идти к Никитько на похороны, потому что я с ней не разговаривала типа после того, как она меня разоблачила, а теперь стыдно в глаза смотреть.
И мне стыдно в глаза смотреть, я не пошла, потому что у меня бронхит, но положа руку на сердце - кому к другому я бы и с пневмонией прибежала. И я все думала, как я позвоню тете Лене и скажу - тетя Лена, а Костик еще остался? А можно я его возьму? - а потом думаю, я позвоню, а тетя Лена скажет - не звони сюда больше, Ася, - и трубку повесит.
И не позвонила.
А они рассказывали, какая она была красивая в гробу в белом платье, и дождь лил на лицо, и хоть бы одна подумала, что нельзя это, нельзя, неправильно, нехорошо - и дождь на лицо, и гроб, и белое платье, и базар этот бабский - все это нельзя, неправильно и нехорошо, как этого можно не понимать?
Третий раз ты со мной это делаешь, Настя, и я ненавижу себя за то, что ненавижу тебя.