"Они в бомбоубежище", - наконец сообразила она. Конечно там, где же еще они могут быть? Когда раздался грохот, мама, Софья Львовна, братья, Нора выскочили из подъезда и побежали в бомбоубежище…
Но тут же другая, ужасная мысль возникла в ее голове: они не могли успеть выбежать из подъезда, они были в нем, когда в дом упала бомба, как раз здесь, где теперь горы битого кирпича и обломки стен…
У Сашки в ушах эхом отозвался последний отчаянный мамин крик: "Саша!", и в страшном свалившемся на нее горе она также отчаянно закричала вниз: "Мама!".
Нет сомнений, они все там, под завалом, так сильно любимые ею родные. Крича "мама", Сашка звала всех их.
Захлебываясь рыданиями, Сашка металась по краю пропасти, пытаясь найти путь вниз. Ей казалось, что она на себе чувствует тяжесть обломков, боль, которая давит на их тело, а, может быть, это огромное горе так сильно давило на нее. Скорее к ним, освободить, вытащить их… Сашка вспомнила про черный ход на кухне и побежала туда, размазывая по щекам слезы и не переставая бормотать: "Мама… Мама… Мама…"
Она не помнила, как добралась до лестницы, как в темноте, спускаясь по ней, дважды упала, как бежала по двору, перепрыгивая через обломки… Она помнила лишь, что, с ловкостью обезьяны забравшись на самую верхушку руин, она хватала невероятно тяжелые кирпичи и, с трудом оттащив их, катила вниз. Она упиралась в куски стен и пыталась столкнуть их, тянула покореженные чугунные перила, но сил не хватало даже сдвинуть их с места, и, крича от злости и бессилия, она била их кулаками, ногами. Заглядывая в темноту между обломками, она звала родных по именам, но ответом была тишина.
Наконец, обессилев, Сашка опустилась на камни. Она теперь уже не плакала. Она поняла, что родных больше нет. От этой мысли она не могла плакать - слишком велико было горе. Сашка сидела на руинах, под которыми они покоились, и не знала, что делать дальше. Ей просто хотелось быть с ними - пусть мертвыми, - но только быть с ними, чтобы крепко обнять и никогда не оставлять…
Сашка сидела долго, ничего не видя вокруг. Потом, положив голову на обломок стены, обхватив его руками, вполголоса начала разговаривать с мамой, братьями, Норой, Софьей Львовной, рассказывать им что-то, жаловаться. Мало-помалу в ее рассказе стали возникать паузы, наконец она умолкла.
Солнце уже поднялось высоко. По руинам бродили уцелевшие жители дома, незнакомые люди. К Сашке подошел дядя Петя, тихий пьяница из дома напротив. Робко тронул Сашкино плечо:
- Твои - там что ли?..
Сашка кивнула.
Дядя Петя тяжело вздохнул:
- Ох, горе-то… Ну, пойдем, нечего тут сидеть.
- Не пойду, - негромко ответила Сашка.
Дядя Петя растерянно оглянулся, снова вздохнул, переступил с ноги на ногу.
- Что ж так и будешь сидеть здесь?
Сашка снова кивнула. Ей ни с кем не хотелось говорить.
- Да нет же… нельзя остаться, - путаясь в словах, робко убеждал дядя Петя. - Вон уже начали разбирать завал. Ведь нужно достать их… Схоронить… Нельзя их там оставить. А как же завал разбирать, если ты тут сидишь? Ну, давай, пошли! Как же можно разбирать, когда ты тут? Тебя ненароком зашибить могут.
- Пускай зашибут, - равнодушно сказала Сашка.
- Что ты ерунду-то говоришь, - угадав ее мысли, в неловкой досаде рассердился дядя Петя, - ну разве можно жалеть, что в живых остался. Тебе, можно сказать, Бог вторую жизнь дал…
Дядя Петя говорил что-то еще, уговаривал, но Сашка уже не слушала. "Бог дал ей вторую жизнь". А что ей теперь делать с этой жизнью? Куда с ней деваться? Да и нужна ли она, когда погибли все, без кого Сашка жизни никогда не представляла? Сашке совсем не хотелось жить. Мало того, жизнь теперь представлялась ей тяжелым бременем, нести которое было для нее страшной мукой. И если бы она знала безболезненный способ умереть, она была уверена, что тут же им воспользовалась бы.
Дядя Петя говорил все настойчивей, отвлекая Сашку от своих мыслей, тянул за руку:
- Ну, давай… Вставай, пошли же. Чайку сейчас согрею. У меня сахар есть. Пошли, пошли. Что ж, думаешь, у тебя одной горе?.. Людей-то, знаешь, сколько уже погибло? Сколько еще погибнет - неизвестно. Что ж теперь и не жить совсем? Тогда прям сразу в петлю лезь - впереди-то еще знаешь сколько несчастий…
Сашке хотелось остаться, но еще больше ей хотелось, чтобы дядя Петя замолчал. Ей хотелось тишины, чтоб в этой тишине думать о своем горе. Но у нее не было сил спорить. Поэтому она покорно позволила взять дяде Пете себя за руку, и он с заботой, какой Сашка никогда не могла предположить в этом давно опустившемся человеке, помог ей спуститься с обломков, и повел в свою каморку.
VIII
В тесной комнате, затхлый воздух которой был пропитан запахом клопов и лежалого белья, дядя Петя усадил ее на единственную замызганную табуретку перед шатким, заставленным грязной посудой столом, и принялся хлопотать по приготовлению чая.
Сашка сидела, уставившись на черный, липкий от пригоревшего масла бок кастрюли, из-за которого выглядывали, шевеля усами, боязливые тараканы, и думала: как ей теперь жить в этом городе, полном только чужих людей? Впервые она чувствовала одиночество, и это неизвестное доселе чувство наполнило ее душу тяжелой тоской. Но чувство одиночества тотчас же отступало, когда она вспоминала о руинах, мысленным взором заглядывая в их темную глубину, где, раздавленные, лежали ее родные. Ей все казалось, что им нестерпимо больно даже теперь, когда они уже мертвы. То, что они умерли, она считала огромной несправедливостью, самой вопиющей несправедливостью, которую когда-либо видел мир. И что голова у Сашки болит, пусть даже так сильно, - это тоже несправедливо. Как так может быть: ее родные умерли, а у нее всего-навсего болит голова? И почему она сразу же не умерла от горя? Разве может после всего случившегося жизнь продолжаться как ни в чем не бывало? А она продолжалась. Дядя Петя посудой гремит за стенкой, с улицы слышатся вопли мальчишек, оживленные голоса людей, разбирающих завал, грохот камней. Эти звуки покрывает чей-то тоскливый вой. Сашка с минуту слушала этот звук, потом сползла с табуретки и подошла к окну. Во дворе перед завалом на земле сидела Макаровна и, уткнувшись в колени, выла. Без слов, громко и протяжно.
- Видишь, - сказал вошедший с кипятком дядя Петя, - и у Макаровны, вон, горе. Петька-то ее не успел выскочить. Война, - глубокомысленно заметил он, - это такая штука, когда вокруг одно горе.
Сашка слушала этот тоскливый вой, и он наполнял ее душу еще большей тоской. Ей вдруг стало нестерпимо жалко дворничиху. Сашке казалось, что сейчас только она, Макаровна, может понять ее страшное несчастье, как сама Сашка понимала горе дворничихи, и это почти делало их родными.
Дядя Петя снова вышел на кухню. Сашка осторожно выглянула из комнаты, и, убедившись, что он целиком поглощен размешиванием углей в печке, на цыпочках прокралась к входной двери.
Спустившись во двор, она некоторое время в нерешительности стояла у подъезда, глядя как Макаровна раскачивается в вое, по временам то вцепляясь себе в волосы, то в бессилии роняя в пыль грязные худые руки. "Почему я не кричу как она? - думала Сашка. - Ведь мне больно, очень больно, так, что режет в груди. Мое горе больше ее, но я хочу молчать, чтобы никто не слышал моего голоса, как не услышать их голосов…"
Но больше всего Сашку поразило то, что немногочисленные женщины, переминавшиеся с ноги на ногу рядом с Макаровной, не пытались ее утешить. Сашке всегда казалось, что если человек плачет, его обязательно нужно утешать, как делала мама - обнять и долго говорить добрые слова. А вот так стоять и смотреть, как плачет человек - это просто жестоко. "Может, они боятся, - подумала она, - ведь Макаровна всегда такая злая. Но я не боюсь! Когда человек так несчастен, он не может быть злым…" И Сашка направилась к Макаровне.
Подойдя к дворничихе, она положила свою исцарапанную руку той на плечо, и, постаравшись вложить в голос всю свою доброту и сочувствие, произнесла:
- Не плачь…
Макаровна подняла голову, и Сашку вдруг поразило то, что глаза на ее грязном, залитом слезами лице, были лишены всякого смысла. Она внезапно подумала, - а что если дворничиха сошла с ума? - и испугалась. Но тут смысл стал возвращаться в глаза Макаровны, и лицо ее вдруг исказилось дикой злобой.
- А-а-а, немецкое отродье, - взвизгнула она и вцепилась костлявыми пальцами в Сашкины волосы.
Слезы брызнули у Сашки из глаз от боли, и она завопила во все горло. Женщины, стоявшие рядом, бросились ей на выручку, пытаясь отцепить Макаровну. Но та держала Сашку крепко, второй рукой стараясь расцарапать ей лицо. Поднялся ужасный гвалт. Наконец Сашке удалось вывернуться, оставив в руках Макаровны клок волос. Всхлипывая, она помчалась прочь. А дворничиха, в бессилии упав на колени и продолжая вопить, подобрала камень и запустила вслед Сашке. Бросок оказался на редкость метким - камень попал Сашке меж лопаток. Сашка споткнулась было, но тут же, выровнявшись, припустила еще быстрее прочь от этих странных и необъяснимо жестоких людей, с сердцем, полным обиды.
IX
Только через три квартала она перестала бежать, когда уже совсем выбилась из сил. Вдобавок к головной боли, теперь у Сашки ужасно болела ушибленная спина, и ей было так горько, так обидно, что слезы сами лились из ее глаз, хотя до этого казалось, что плакать она уже никогда не сможет.
Сашке считала, что у нее были все причины для того, чтобы ненавидеть дворничиху: Макаровна всегда обижала их, особенно Софью Львовну, и Петька ее был очень вредный. Но ведь Сашка все забыла, она пришла ее пожалеть, утешить, а вместо этого - снова ужасная обида. За что? Сашка плелась по дороге, поддавая ногой камни, встречавшиеся на пути, размазывая по щекам слезы, на которые ужасно злилась: "Макаровна не стоит того, чтобы из-за нее плакать!.." - думала она.
Но тут другая страшная мысль возникла в ее голове: "Во всем этом виновата я сама! Если бы я не забыла фотографии, мы все успели бы выйти из подъезда, были бы сейчас вместе. Они погибли по моей вине…"
Эта мысль настолько поразила Сашку, что она села на дорогу и, опустив голову на руки, решила, что никуда отсюда не уйдет. "Пускай в меня кидают камни, правильно, я заслужила. Пусть мне будет больно, меня нужно наказать самой страшной болью! Нет, я сама себя накажу - буду здесь сидеть, пока меня не убьет бомбежкой, или пока не умру от голода, - твердо решила она. - Хоть целый месяц буду сидеть!"
И хотя страшно и больно было Сашке, глубокое равнодушие к собственному страданию наполнило ее душу. И Макаровну она теперь оправдывала, - потеряв единственного дорогого человека, нет ничего удивительного накинуться с кулаками на ни в чем не повинного человека. А потаскала она Сашку за волосы, так что ж? Может, ей от этого хоть чуть-чуть легче стало. Сашке казалось, что немного облегчив кому-нибудь страдания, она получит хоть какую-то частицу прощения за свою огромную вину.
Сидя на пыльной каменистой дороге, обхватив голову руками, она все думала о том, как виновата перед родными. И мысль, которая на мгновение промелькнула в ее голове - отправиться в Москву, чтобы найти своих родственников - она тут же в страхе отвергла. "Что я скажу им? - думала она. - Скажу, что из-за меня они погибли? Они остались в подъезде, чтобы дождаться меня, они не бросили меня и погибли. А я, из-за которой все случилось, я жива. Они не простят мне этого никогда. А если простят, то все равно всегда будут об этом помнить, поэтому я не смогу жить с ними…"
- Деточка, - внезапно услышала она над собой старческий голос, - ты чего ж тут сидишь?
Сашка подняла тяжелую голову. Наклонившись, над ней стояла старушка с узлом в руках.
- Беги скорей домой - мамка небось тебя обыскалась. Войска-то наши ночью ушли из города - в порту погрузились на корабли и уплыли…
Сашка молчала и лишь внимательно глядела в морщинистое лицо с добрыми серо-голубыми глазами, думая про себя, говорила бы с ней эта старушка, если бы знала, в чем Сашка виновата.
Старушка наклонилась ниже, лицо ее выразило беспокойство.
- Да ты что молчишь-то, деточка?
Голова ее заслонила жаркое солнце, лучи которого теперь сияли вокруг светлого старушкиного платка. То ли оттого, что солнце не слепило ей глаза, то ли потому что она просто слышала добрый, участливый голос, Сашке стало немного легче. Ей не хотелось огорчать старушку.
- Спасибо, бабушка, - сказала она и удивилась своему голосу - он был хриплый и какой-то чужой.
С трудом поднявшись, Сашка направилась прочь по дороге. Пусть старушка думает, что она идет домой, к маме. Сашка чувствовала, что та стоит на прежнем месте и смотрит ей вслед. В голове у нее промелькнула мысль предложить доброй бабушке донести узел. Но тут же она подумала, что старушка будет с ней беседовать, задавать участливые вопросы, а Сашка может этого не вынести, и расскажет о своем горе. И тогда старушка в ужасе прогонит ее прочь…
Едва свернув за угол, Сашка замедлила шаги. Идти было трудно - тряслись коленки, тошнило, все тело болело, особенно нестерпимо голова. Держась за стенку и глядя себе под ноги, Сашка медленно брела вперед, с каждым шагом чувствуя себя все хуже. Заслышав шаги идущих навстречу, она останавливалась и отворачивалась к стене. Сашке не хотелось, чтобы кто-то видел ее лицо. Ей казалось, что заглянув ей в глаза, каждый сможет узнать ее страшную вину.
Ей нужно было найти место, где никого нет, чтобы никто ни участием, ни упреками, ни любопытством не мог смутить ее глубокого и тягостного горя, горя, в котором ей хотелось запереться, как в темном чулане, и там забыться. Но теперь, словно нарочно, люди стали попадаться все чаще, и вот уже множество людей, с лицами, полными растерянности и страха, бежали ей навстречу с тюками и узлами, гремели тележки, кричали дети, раздавался женский плач.
Страшное утомление от этого шума почувствовала Сашка. Она сползла вдоль стены на землю и закрыла глаза. Но тут же в нее кто-то врезался так, что Сашка полетела кубарем. Сашка в ужасе вскочила, озираясь. Человек, споткнувшийся об неё, даже не оглянулся и бежал дальше.
- Уйди с дороги! - услышала она над собой страшный голос.
В растерянности оглянувшись, она увидела, как на нее бежит мужик с красным от натуги лицом - он тащил огромный мешок. Даже не попытавшись избежать столкновения, он снова сбил ее с ног.
Едва найдя равновесие, Сашка быстро-быстро на четвереньках поползла в клубах пыли из потока людей, по пути получая тяжелые тычки и пинки, сопровождаемые страшной руганью. Выбравшись к стене дома, она встала на ноги и побежала вместе со стонущей и кричащей толпой, чтобы свернуть в ближайший переулок и спрятаться там от людей, которые, казалось, все до единого хотели причинить ей боль.
X
Сашка выбрала себе убежищем небольшой двухэтажный дом. Впрочем, домом его теперь было трудно назвать - после попадания бомбы от него осталось лишь три стены. Уцелевшие окна неровными дырами смотрели на улицу, словно жалуясь на свою боль и одиночество. Горы кирпича вперемешку с расщепленными досками, остатками мебели громоздились внутри.
Сашка стояла перед домом, разглядывая его, и думала о том, что раньше здесь кто-то жил, отмечал праздники, прибирался, получал хорошие или дурные вести. Здесь играли дети, ссорились, мирились, делали уроки, а взрослые заботились о них и мечтали о том, кем они станут, когда вырастут. И всем им было здесь очень хорошо. А теперь дом разрушен, и они ушли, потому что он стал тоскливым и страшным символом войны - разрухи, смерти и горя. Сашка подошла к стене и погладила теплые кирпичи уцелевшей кладки. "Ты тоже один?" - шепотом спросила она. Но дом, погруженный в свое горе, продолжал скорбно смотреть в небо.
Заметив на стене косо приклеенный измятый листок, Сашка забралась на груду кирпичей, чтобы лучше разглядеть его. Это было воззвание к жителям Одессы. "Не навсегда и ненадолго оставляем мы нашу родную Одессу, - читала Сашка. - Жалкие убийцы, фашистские дикари будут выброшены вон из нашего города. Мы скоро вернемся, товарищи!.."
Сашка аккуратно отодрала листовку и, тщательно сложив, сунула в карман. Потом, потратив немало сил и разодрав колени, по остаткам стены забралась на второй этаж. Ей не хотелось, чтобы кто-нибудь, если вздумает заглянуть в развалины, смог сразу обнаружить ее. Потом Сашка уселась, облокотившись на стену, с которой блеклыми полосками закручивались вниз оторванные полоски выцветших обоев, и уставилась в небо. Небо было как всегда спокойным и безмятежным, легкие облака повисли в вышине, только не было привычных стрижей, которые тонкими серпами крыльев рассекали бы его глубину… Сашка любила небо. В своих снах она часто летала в его синей глубине, а под ней было сверкающее на солнце море.
Сашка никогда не замечала, чтобы ее братья или сестра смотрели на небо так, как она. Ей невольно вспомнилось, что Костик однажды застал ее, сидящую за занавеской в углу подоконника, откуда она разглядывала небо, прижавшись щекой к теплой оконной раме. Он думал, что она спряталась здесь, чтобы напугать кого-нибудь. Отдернув занавеску, он радостно закричал:
- Ага, я тебя нашел!
Ужасно смутившись, она выдернула из рук оторопевшего брата занавеску, и буркнула:
- Дурак! Никто и не прятался.
Как ей теперь было стыдно за это! Сашка уткнула лицо в ладони и думала о том, как подчас была жестока к своим родным. А теперь еще эта страшная и неисправимая вина. И не у кого просить прощения…
Но почему-то не было раскаяния. Не было ничего. Пустота пришла в ее сердце. Пустота, которая поглотила все: мечты, устремления, чувства долга, вины и благодарности… Ей вдруг стало безразлично все. Не было ничего, кроме неба. Свободного, прекрасного неба, до краев наполненного уходящим летом. И глубоко поразила Сашку мысль, что где-то под этим радостным нескончаемым небом есть люди, которые уже никогда его не увидят. Может, небо просто об этом не знало? Иначе почему, равнодушное к их страданиям, оно сияло таким спокойствием и красотой, словно несчастий на земле не существовало? А она сидела и смотрела в него как зачарованная, и слова упрека не шли у нее с языка.