Местан чаще прятался в будку. Бася не противился. Позапрошлым годом пёс утомил лапы в холодном снегу, после чего долго болел. Теперь, если случались морозные дни, Бася перед выходом во двор нюхал землю, трогал её - так хозяйка краткими прикосновениями проверяет, остыл ли котел, прежде чем поднять его для мытья.
Кур гулять не выпускали; свобода им была только по куртянике. Теперь для корма им выдавали больше зерна.
- Помнишь, в семидесятых грузины дорогу под Ачандарой пытались вести? - спросила баба Тина.
- Помню, - кивнул Валера, оправляя сбившийся к боку тулуп.
- Да… Смеху на них было. У-у! Что сказать! Говорили и сельчане, и Чичба, что нельзя дорогу прокладывать через Дыдрыпш. Ведь святилище! И не просто… А они что отвечали?
- Помню-помню, - повторил Валера.
- Ну, вот! Они только рукой махали, мол, мы тут дело тако?е вершим, а вы со всякими суевериями лезете. Как с дикарями говорили. И что?
- Да, - тихо кивнул Валера.
- Продолжили строительство, к святой горе подкрались, и тут началось! Один за другим строители умирали. Кто-то провалился, другой взорвался; этот отравился, того медведь задрал. Не верили, а как пошли несчастья, задумались. Вспомнили жреца; хоть не признали, что в Дыдрыпше есть сила, но пустили дорогу в обход!
- Тогда и комиссия приезжала из Тбилиси, - добавила Хибла.
- Да…
Бзоу по-прежнему встречал лодки Кагуа. Даут боялся, что дельфин уйдет из Лдзаа от прохлады, но тот остался. Афалина приветствовал рыбаков, когда те спускались к морю, плавал вблизи, провожал до первых сетей, затем уплывал. Его общение с людьми было кратким - не дольше часа.
Холодная вода не позволяла Дауту купаться; игры с брызгами так же были неуместны. Мужчина опасался вызвать Бзоу на подвижность, говорил с ним спокойно, без задора; единственной забавой было бросить в воду барабульку. Дельфин укладывал рыбу себе на нос. Плавал с ней. Подкидывал, но потом ронял - позволял ей утонуть.
Случалось, что Бзоу плавал метрах в тридцати от лодки; выпрыгивал; стучал по воде хвостом, поднимал из дыхала высокие фонтаны, но к людям не приближался.
Старик Ахра Абидж видел, как рассветным утром дельфин беспокойно плавает вдоль берега: выставляет спинной плавник, прячется под волнами, показывает мордочку. Ждёт Кагуа.
- Тоскует, оно и видно, - шептал Ахра. - Но ничего… коли действительно так сдружились, то дождётся. Вот уж встреча будет! Такого я не пропущу. Брызг-то сколько! - засмеявшись тихим дыханием, старик начал скручивать папиросу.
Двадцать шестого декабря Хибле исполнилось пятьдесят три. Она не хотела веселья в своём дворе; обидев многих, пригласила только родственников и тех, кто в давности общения стал ей братом или сестрой. В этот вечер вино пьянило не к танцам, но к улыбке и скромным песням без музыки.
Лучшим подарком для матери было первое письмо от Амзы. Читали его всей семьёй; позвали соседей. Каждое слово произносили громко, неспешно. Приветствовав долгими фразами родителей, баба Тину и Даута, упросив их не беспокоиться о его солдатском здоровье, юноша следующими строками сообщал:
"Живу я в Баграме. Этот город - в провинции Парван. Уверен, таких названий вы не слышали. Здесь новобранцы проходят дополнительную подготовку. Когда вы получите это письмо, меня уже переправят назад, в Кабул. Там я узнаю войну, напишу вам о ней. Хотя, папе рассказывать это глупо; всё, что мне покажется удивительным или пугающим, для него будет понятным.
Хочу сказать о Подмосковных полях. Не верил я тебе, Даут, что бывают земли иные, чем Апсны - гладкие, как море. Теперь убедился. В этом - ужас! Взор ищет гору, а вокруг всё лес, дома. Уныло там живётся людям. Всякий день - в тоске по горам. Хорошо, что жизнь моя - в Абхазии. Пишу это и улыбаюсь. А улыбаться здесь дают не часто. К счастью, абхазы тут есть. Только в нашей группе - девять человек, включая Заура и Мзауча (он недавно к нам присоединился). Мы помогаем друг другу.
Даут, знаю, ты делаешь всё, что обещал мне, о том я не спрашиваю. Спрошу только, как живёт мой Бзоу".
Далее Амза кратко, без явной последовательности описал свой быт, свою подготовку. Радовался, что в сравнении с другими отличается быстротой и силой. Причиной тому указывал своё происхождение.
В письме была приписка:
"Последние слова хочу передать Бзоу. Даут, прошу тебя, зачти ему". Подписать и датировать юноша забыл.
- Зачем? - удивилась Хибла, заметив, что Даут утром укладывает за пазуху конверт.
- Как? Амза просил прочитать письмо дельфину.
- Это ещё! Забудь.
- Ан! Я не могу так! Я должен выполнить просьбу брата. Не заставляй меня ослушаться.
- Рыба всё равно не поймёт! Оставь письмо.
- Пусть не поймёт, но Амза просил!
- Ладно тебе, - промолвила баба Тина, выйдя к веранде. - Пускай делает, что хочет. Он прав. Иди!
- Смотри, чтобы этот дельфин не забрызгал бумагу! - прошептала Хибла; когда сын вышел в калитку добавила: - Подумает ещё, что еда, выхватит ведь, съест. Кто их знает, этих рыб…
- А ты и в самом деле постарела! Вон, как ворчать начала! - улыбнулась баба Тина.
Хибла продолжала без надобности рассматривать заштопанный носок; поглядывала на свекровь; потом напрягла лицо, сдавила губы и - рассмеялся, громко и широко. Баба Тина ей вторила.
- Вы чего тут? - вышел из комнаты Валера; взглянул на хохочущих женщин; поднял удивлённо плечи; вернулся к кровати.
Даут подтянул к воде лодку. Он не знал, приплывёт ли сейчас афалина.
Несмотря на сомнения, мужчина оттолкнулся от гальки; в неловком шаге зачерпнул сапогом воду, замочил портянки. Качнув головой, цокнул и поднял вёсла.
Дельфин не появлялся.
Даут неспешно плавал В бухте. Сделав десять гребков, замирал и рассматривал море - не появится ли чёрный плавник.
Мужчина подозревал в себе глупость, думал возвратиться к дому, но знал, что пробудет здесь не меньше часа (иначе совесть не позволит уснуть).
За южными бурунами показался дельфин. Плыл быстро. Вскоре выставил свой длинный нос у самого борта. Чуть прищуренные чёрные глаза смотрели на человека. Бзоу качался в волнах, то сжимая, то расслабляя пробку в дыхале.
- Долго пришлось тебя ждать, - улыбнулся Даут и пожалел, что в этот раз не прихватил рыбку. - От Амзы письмо; тут и тебе написано. Он просил зачитать, так что слушай. И не убегай никуда. Мне для тебя пришлось с матерью ругаться. Вот…
Даут расстегнул тулуп и рубаху; ветер опустил по груди холодное дыхание. Отложив конверт под брезент, мужчина расправил листок, начал читать:
"Здравствуй, брат мой, Бзоу. В эти дни мне без тебя скучается, особенно по вечерам, когда, уставший, ложусь для сна. О стране, где я живу, ты не знаешь, потому что здесь нет морей, а значит и берегов, к которым ты мог бы подплыть. В ответ, уверен, здесь едва ли кто-то (кроме Дениса) знает о дельфинах. Я даже не пробовал им объяснять, что дружен с диковинным зверем, который в своих мыслях и поведении не хуже лучшего из людей, что живёт он в воде, и что с ним купаюсь. Меня бы сочли за безумца. Словами ты не слышишь моего смеха, но поверь, я сейчас смеюсь.
Закрываю глаза, поднимаю руку и вспоминаю, как, взявшись за твой плавник, несся дальше в море. Знаю, что дома я бы сейчас не купался из-за холода, но то, что не шумит для меня прибой - тяжело. Счастлив тот, кто, обернувшись, видит море, а в нём - плывущего дельфина; и это счастье не из тех, что можно купить или заслужить; оно истинно и не утомит даже в постоянстве, повторенном от младенчества до старости. Им не нужно пользоваться или хвалиться. Достаточно однажды оглянуться, увидеть волны и то, что к тебе плывёт дельфин; улыбнуться этому и тут понять, что ты действительно счастлив. Мне не хватает тебя, Бзоу…
Тебе бы здесь не понравилось. Рыбы мало, и та, что ложится в наши тарелки, чаще бывает с запахом старого лова (хорошенько выдержанного под солнцем). Один из моих товарищей, Денис, рассказывал, что дельфины тоже умеют воевать. Я ему не верю, но, думаю, тебе будет интересно услышать; Денис уверяет, что на учениях сам видел, как из самолёта выбрасывают дельфинов с парашютами. Из вооружения им даётся мина или иная бомба для взрыва кораблей… Я представил тебя в каске, с пагонами и готовящегося к прыжку!
О тебе я говорю только с друзьями. С Зауром, которого ты видел, и с Мзаучем. Мзауч здесь другой. Не знаю, что его изменило; быть может, та драка - я тебе рассказывал. С прочими абхазами я обсуждаю многое, но не тебя. Не хочу. Даже с Денисом, хоть он неплохой парень. Заур сейчас шутит надо мной, смеётся, что русские ребята пишут невестам, а я пишу дельфину…
Бзоу! Я верю, вернётся наше время. Вновь будем брызгаться, плавать вместе, дурачиться. Я снова буду кормить тебя, гладить. Ты только дождись, не уплывай, как бы сильно ни влекло тебя дальнее море. Ты мне нужен. Я ругаю себя за то, что не выходил к тебе чаще; что порой предпочитал лежать под дворовой чинарой или болтать без толку с другими, когда мог бы веселиться с тобой. Но… наверное, я неправ. Всё и так было превосходно… Прости, мои мысли становятся путаными, отказываясь от одной из них я вынужден озвучивать множество других, потому я лучше закончу.
Мне снится, что я - дельфин. Плыву у самого дна, разглядываю камни. Слежу за тем, как торопится прочь рыба. Вода золотится солнцем, в ней неспешно колышутся малые кулачки медуз. Рядом плывёшь ты. Мы свободны в движениях. Это хороший сон. И настолько явственны его чувства, что я до вечера вспоминаю их.
Кстати, мы с друзьями вчера спороли о тебе, пытаясь определить, рыба ты или нет. Я утверждал, что - нет. Рыба всё-таки глупая, пусть и шустрая, а в тебе ума уж точно не меньше, чем во мне или в Дауте. Даут, не обижайся, лучше здесь простись от меня с Бзоу и погладь его по носу. Завидую тебе.
Бзоу, жди следующего письма".
- Вот, - закончил Даут. - Ну? Чего смотришь? Видишь, он о тебе не забывает. Можешь радоваться. Даже к матери он обратил меньше фраз, чем к тебе, а это уж, знаешь, дурость и только. Но…
Афалина мотнул носом, поднял брызги, раскрыл рот и выразил своё мнение кратким свистом. Даут, редко слышавший голос дельфина, рассмеялся, потом заметил:
- По-моему, ты всё-таки рыба. Ничего, наверное, не понял. Ну всё. Я возвращаюсь. Будут письма, прочитаю. Только не надо теперь каждый день спрашивать, писал он или нет, хорошо? Если напишет, сообщу! А то начнётся…
Едва мужчина поднял вёсла, афалина кинулся прочь. Стал прыгать - изгибаясь и удивительным маневром падая в ту же точку, из которой появился. Затем успокоился; проводил лодку к берегу.
К вечеру был снег: мокрый, белеющий только в воздухе (на земле он таял в грязи). Ветром его заносило на веранду и апацху. Кагуа не выходили из дома. Предчувствуя холод, каждый надел свитер, закинул на плечи одеяло. К работе не было желания. Валера перечитывал стихи Гулиа. Некоторые произносил вслух, тем забавлял Хиблу:
- Вот, послушай. "С неба смотрит солнце миллионы лет. Льёт на землю солнце и тепло и свет. Но посветит солнце и уходит прочь, а живое сердце греет день и ночь. Значит, сердце лучше солнца самого. Никакие тучи не затмят его!"
- Да… Про солнце и тепло - это кстати, - улыбнулась женщина.
Ночью опять выпал снег; он удержался на земле. С утра солнце тщетно силилось растопить белые проплешины; зима ослабила его взор. Снег не таял, но слипался ровным слоем. Детям это было в радость, они бросали снежки. Жители чаще и настойчивей дышали, это было редкой забавой - видеть, как изо рта малым облачком выходит твой дух.
- Хорошо! - засмеялся Валера, опустив ладони в малый сугроб. - Я, конечно, люблю, чтобы жарко… Но лучше бы мороз был настоящий, со снегом и вьюгой, чем эта влажность!
Два дня температура опускалась к нулю, поднялась к четырём градусам и после короткого похолодания укрепилась на десяти - до февраля уже не изменялась. Усталый пастух возвращается вечером в балаган, ложится на шкуру, разложенную поверх соломы, долго ищет лучшего положения для рук и головы; ворчит в том, что всякий поворот кажется напрасным, оправляет сбившуюся постель; потом находит действительно удобную позу, однако, не успевает этому обрадоваться - засыпает. Так и природа, сомневаясь, причитая, наконец, решила, что для зимней спячки десять градусов будут ей удобны, успокоилась. Снег истаял тонкими ручьями и больше в Лдзаа не показывался.
- Если ты такой любитель настоящей зимы, езжал бы в Псху. У них там к декабрю на перевалах семиметровые завалы, - усмехнулась Хибла. - Тебе обрадуются. А то ведь скучно им.
Валера поморщился и предпочёл молчать.
Вечером всей семьёй сочиняли очередной ответ Амзе.
- Здравствуйте! - Даут приветствовал Ахру Абиджа.
Старик сидел на скамейке; в черкеске и башлыке он выглядел особенно старым.
- Здравствуй, здравствуй. Что, какие… это… Что слышно от брата?
- Да вот, недавно письмо прислал. Всё хорошо. Воевать пока что не воюет, но стрелять уже приходилось.
Задумавшись, Даут соврал:
- Вам просил привет передать.
- Да? - удивился Ахра.
- Да… Амза жалеет, что толком не простился с вами. Просил сказать, что это было из-за… ну… переживал он, сам не свой был…
- Ну, ничего.
Помолчали.
- Будешь отвечать, и от меня передавай привет. Скажи, что хоть мне восьмой десяток, я его дождусь. Нельзя же так умереть и не услышать его рассказов о войне. В тех краях из наших ещё не воевали…
Новый год встретили тихо, без торжества. Даже торт не обозначил праздника; подарков на утро не было.
Двенадцатого января Даут заметил на дороге почтальона; отложив книгу, заторопился к калитке. Бася взглянул вслед хозяину; зевнул и, переложив лапки, возвратился к дрёме. В соседском доме слышался смех. Пахло морозом и листьями.
- Из Афганистана? - спросил мужчина.
- Да, - кивнул почтальон.
- У-у! Хорошо. А то ждём. Давненько брат не писал. Что там у него…
- Это телеграмма.
- Зачем? - удивился Даут и молча принял сложенную бумагу.
Почтальон ушёл не попрощавшись. Даут замер; насупился. Стук сердца был громким и отчётливым. Нужно прочесть. Или отдать отцу? Пусть он прочтёт. Нет! Даут раскрыл телеграмму; принуждал себя первым делом прочесть напечатанную слева общую сводку о дате и городе отправления, не дозволял себе отвести взгляд к самому тексту, расположенному справа, но всё же кратким соблазном ухватил несколько слов; "Заур убит". Даут приоткрыл рот, чаще дышит. Слюна отчего-то вязкая, терпкая.
Мужчина оглянулся к веранде; затем, наконец, прочёл весь текст - неспешно, нашёптывая его вслух:
- Сообщи Чкадуа. Заур убит. Три дня лежал. Для нас началась война. Я здоров.
Даут не знал, что делать. Он без толку прочитывал телеграмму снова и снова, будто надеялся вычитать в ней иной смысл. Это лишь слова. Заур не мог умереть. Это… Заур жив; ведь… Даут, сложив листок к груди, вспомнил молодого, стеснительного Чкадуа. Улыбнулся; это ложь… Спина напряглась кратким покалыванием. В руках - тяжесть. Заур умер. Его убили. Убили на войне. Здесь, в Абхазии, тихой и отданной зимней влажности, это казалось невозможным, и всё же он действительно умер…
Внимание стало избирательным, оставляло памяти лишь отдельные разговоры и образы. Прочее исчезло вместе с осознанностью; всякое движение вершилось само по себе.
Валера прочёл телеграмму. Стоит. Смотрит на сына; затем читает вновь. Молчит. С берега донёсся чей-то крик. Местан вылизывает лапу. Даут чаще сглатывает; глаза болят и собраны жаром.
- Что же делать? - спросил Валера.
- Не знаю…
- Неужели… Жаль мальчишку-то…
- О чем это ты? - спросила расслышавшая разговор Хибла.
Муж отдал ей листок.
- Господи Иисусе! - вскрикнула женщина, торопливо вытирая левую руку о подол юбки. - Да что вы тут стоите?! Как можно! Господи!
Хибла побежала к калитке.
Эта была первая военная смерть в Лдзаа за многие годы.
Две недели спустя в село из Сухума привезли "чёрный тюльпан" - гроб молодого Заура. Под деревянными досками был цинк. Как поговаривали, внутри не было даже останков - лишь форма или шапка убитого. В таких подозрениях горе родственников усилилось; кто-то мог усомниться, захоронен ли их сын в родной земле, а это было бы оскорбительным для всей фамилии.
Гроб поставили в доме Чкадуа. Люди собрались вокруг него - плакать. К тому пришли друзья, чужие женщины, старухи; многие приехали из соседских сёл; скамеек каждому не хватило, так что садились всюду: на ящики, ступени, бочки, на пол.
Два дня Хавида с тремя братьями, матерью и племянниками сидела в комнате возле гроба. Спать не позволялось, но тело, конечно, утомляло всякую волю, и нередко кто-то опускал голову. Очнувшись однажды из мрачного забвения, Хавида заметила, что все, кроме неё, спят. Женщина, тихо постанывая, с открытым ртом подошла к гробу; сложила на него руки. И захотелось ей взглянуть на сына, каким бы он сейчас ни был. Спустившись к сараю, Хавида отыскала лом; им неспешно подняла несколько досок; но цинк ей бы не удалось вскрыть и с лучшими инструментами. Проснувшийся брат подбежал к плачущей женщине; в его объятиях она ослабла - выронив лом, изогнув ноги, повисла на руках мужчины; пришлось нести её до кровати.
Плаканье было гнетущим. Прохожие, заслышав причитания и стоны, останавливались, крестились, словно этем могли отозвать подобные звуки от своего дома.
- Ужас, - шептал Батал. - Что ни говори, а страшно это… Совсем, как звери.
- Да, - соглашалась Айнач.
- Так же и шакалы кричат; только едва ли они оплакивают кого-то. Скорее смеются. Удивительно, конечно, до чего похожи в нашей жизни плач и смех!
Женщины подходили к гробу, склонялись к нему, кричали, задыхались в густых рыданиях; в бесчувственности царапали себе лицо в долгие кровавые раны, рвали с головы волосы; опускались на колени и выли, словно волчицы, окружившие убитых волчат; иные начинали браниться, проклинать убийц. Ходили по дому спутано: сталкивались, ударялись о стулья, будто были пьяны или одержимы.
Домашние коты и пёс Чкадуа убежали; лишь куры были равнодушны к происходившему: бегали, вертели головой да поглядывали, не выронит ли кто-нибудь из гостей кусок хлеба.
Градусник указывал неизменные десять градусов. Небо было чистым от облаков; с гор спустилось краткое эхо грома, но сельчане знали, что ни грозы, ни дождя для них не будет.
Даут, наблюдавший за плаканьем, сидел возле стола и был до того напряжён, что у него заболела голова. Он прятался в тени, потому что боялся, что кто-то из плачущих старух посмотрит на него. В творившейся истерии он чуял смерть. Все, кого он знал, были здесь иными. Невозможным было смотреть на Хиблу; она оплакивала не только Заура, но и своего сына.
Лишившись слёз, женщины продолжали плакать криками, сипом.
Наконец, гроб был опущен в семейное кладбище за домом Чкадуа. Ахра Абидж бросил в могилу ком земли. Помолчав, начал своё слово:
- В Омаришаре жила женщина. Война забрала у неё всех родных; даже сына младшего не оставила. И жила она одиноко, за помощью соседей.