Амза приподнялся в кровати, посмотрел на Даута.
- Знаю, тебе тяжело. Ты не хочешь уезжать. Я испытывал тоже. Тогда… было другое время, мне было проще, но я тебя понимаю, поверь. И твой день рождения тебе, наверное, не в радость, но ты должен быть мужчиной. Встреть его достойно. Радуйся, что можешь пить вино с матерью и отцом. Будь весел, разговорчив. Нужно оставить о себе хорошую память…
- Ты так говоришь, будто я не вернусь.
- Перестань, брат! Я прошу тебя. Забудь о плохом, и будь сегодня счастлив. Для себя, для родителей.
Амза встал. Подошёл к Даут и, склонившись, прошептал:
- Я сделаю, как ты говоришь, но ты должен мне в ответ обещать другое.
- Что?
- Заботься о Бзоу.
- Заботиться о Бзоу? Но как?!
- Играй с ним. Не отказывайся от дружбы… Корми. Делай то же, что я. Быть может, он не уплывет. Останется…
- Хорошо. Обещаю.
Братья Кагуа раньше вернулись с рыбалки - сегодня они не выставляли сеть, но при включённых моторах трижды прогнали её по заливу, как это делали баркасы. Гости должны были прийти к вечеру.
Баба Тина варила фасоль, жарила рыбу. В доме уже хранились приготовленные мацони, ахарцва, копчёные сыр и мясо, мамалыга, ахул, кучмач. Хибла пекла торт; ещё в мае Туран привёз с Псоу три цветные и закрученные, как отжатое полотенце, свечки. Валера разрешил открыть сразу пять банок сгущёнки. Купили у Хавиды баранину.
Пришлось бегать по саду за курицами. Для праздника были вырезаны восемь пулярок. Петух испуганно смотрел, как забирают его подруг; потом долго высматривал их по кустам, удивлённый неожиданным одиночеством. Прочие квочки спрятались за сараем, душевой, туалетом. Бася радостно помогал в ловле: гавкал, прыгал, затем играл разбросанными перьями.
Баба Тина испекла абаклву.
Амза оделся в праздничную одежду: туфли, брюки, светлую рубашку и широкий кафтан, на котором синими кантами были выделены три кармана и петля для ножен. Валера, в радости, что второй сын стал мужчиной, достал отцовский бешмет и охотничьи сапоги. Женщины Кагуа, укрыв волосы узорчатым платком, разрешили себе тёмно-красный сарафан (под ним была белая рубашка с длинными, опускающимися к ладони рукавами). Единственным украшением оказались серебряные и бронзовые застёжки, оставшиеся после Валериной бабушки.
Амза улыбался поздравлениям и шуткам, но был неловок в ответах. Ему не нравилось, что все для него нарядились. Удобнее было бы в привычных сапогах, в чувяках и плотных ноговицах.
К семи часам пришли все гости.
Вино раскрепостило Амзу. Он чаще смеялся, предлагал свои шутки, позволял каждому обнять его, расцеловать и обещать долгую твёрдую мужскую жизнь.
- Смотри только, раньше сорока не вздумай жениться! - наставлял юношу опьяневший Туран. - Сперва стань кем-то; разберись, что куда в этой жизни; и невесту выбирай не на скаку; девушка не лошадь, чтобы лучшей была та, которая быстрее бежит и шире гривой машет; тут надо дольше смотреть, примеряться…
- Как говорил мой дед, - заметила баба Тина, - девушка красивее та, что не открывала рта.
Туран, зажмурившись, рассмеялся; потрепал юношу за плечо и добавил:
- Я рассказывал тебе про Аничбу? Как она…
- Да, дядя, рассказывали.
- Он эту историю не хуже тебя знает, - улыбнулся Валера.
- Да! И не только он! На днях одна старуха, от меня же слышавшая о беде Гважа, по слабому уму мне всё пересказала и даже больше! Не поверишь, сколько нового узнал! И куда я только смотрел на свадьбе!? Ничего не видел! Хорошо, старуха просветила…
Мужчина, хохоча, придвинул кастрюлю с бараниной.
Амза налил себе чачи. Вылил в рот. Она словно бы дымилась, тревожила нёбо. Проглотил, вздрогнул. Налил ещё. Обжигает горло, давит на желудок. Юноша дотянулся до курицы, отломил ножку; локтём толкнул стакан - вылитое вино зазмеилось с подзор на колени.
Споры, советы, память - всё было в едином шуме. Соседей это не беспокоило; они были среди приглашённых.
Валера шире расстегнул бешмет, ладонью тёр себе за воротом.
Тосты случались часто; вино выпивали ещё чаще. Амза, забавляясь своим слабым телом, ходил по двору; начинал гладить Басю, тесно сжимал его мордочку. Разглядывал себя в зеркало.
- Что-то ребят мало. Старики одни. Твоему сыну даже веселиться не с кем, - жаловался Саша Джантым.
Амза подумал, что к празднику можно было позвать Мзауча. "Пусть было что-то. Теперь нет. И я его тогда… да, побил хорошенько, но ничего. Надо за это выпить". Путаясь в мыслях, забывая, зачем он идёт к калитке, юноша вышел на улицу. Заур заметил это, пошёл следом, своего присутствия, однако, не выдавая.
Амза неспешно шагал по дороге; всматривался в густые тени, в звёздное небо и улыбался своей пьяности. "Да. Три года мне так не веселиться. Три года". Калитки были закрыты; двери в дома затворены. Тишина. Слышно, как кричит сверчок; издали обманным эхом доносился смех и шум от праздника.
Подойдя ко двору семьи Цугба, Амза усомнился в своих действиях, но всё же громко позвал:
- Эй! Мзауч! Феликс!
Тишина. Пришлось кричать ещё раз. Откликнулась дворняга. Она подбежала к калитке и стала злобно лаять на чужака; прислоняла лапы к изгороди, но выпрыгнуть не пыталась. Ей издали ответили псы Батала Абиджа.
- Что такое? - закутавшись в шаль, вышла Раиса Цугба, мать двух братьев; при её словах пёс умолк.
- Простите, не хотел вас разбудить. Но у меня сегодня день рождения. И я… - юноша говорил медленно, чтобы путаностью слога не выдать своё состояние.
- Ты пьян, Амза. Что тебе надо? - Раиса говорила грубо и опасливо поглядывала на стоявшего за дорогой Заура.
- Простите. Я хотел… Пригласить Мзауча. А то как-то…
- Его нет. Ни его, ни Феликса. Уходи, не позорь своё имя.
- Простите.
Амза смущёно отошёл. Пёс гавкнул ему вслед. Только сейчас молодой Кагуа увидел Заура. Они молча вернулись к празднику.
- И какой сван! - восклицала баба Тина. - У-у! Таких нет больше. Самый мирный сван! И ведь - дирижер! У него свой оркестр; с ним в Москву ездил, в Ленинград ездил, - перечисляя, женщина зажимала пальцы и покачивала головой, - в Екатеринбург ездил!
- Так и сказал! - продолжал Туран. - Говорит, в гроб положите и всё! Мне такая не нужна. Я, это… Как же он… А! Говорит, я из чужой хлёбки есть не буду! О, как сказал! - мужчина ударил по столу кулаком.
- По голове стаканом стучат, глаза выкололи, а я терплю пока! - кричал соседу двоюродный брат Хавиды Чкадуа. - Но я хорош-хорош, а сердце остынет, свиньёй стану, и ни на что не посмотрю!
- Значит, ты мало аджики добавляла! Нужно больше!
- Был брат в Москве. Купил матери индюка и зашёл на Красную площадь - посмотреть. К нему, значит, милиционер: "Товарищ, на Красной площади с птицей нельзя!" Брат ему на голубей показал и говорит: "А это что, не птицы? Им почему можно?" "Ну! Это птицы мира!" - ответил милиционер. Брат ему: "А что, мой индюк с тобой воевать собирался, что ли?"
Амза слушал неумолчный гул людей. Он помнил своё обещание Дауту, но сейчас грустил. Уныло двигал по столу кружку; смотрел на худую луну, на звёзды.
Заиграли баян и ачарпын. Под звонкие ритмы и хохот начались ночные танцы. Мужчины, вскрикивая "Ас-с-са-а!", поднимались со скамеек; раскидывали руки; приседая, торопились ногами по влажной от росы траве; крутились; ударяли себя по бокам; шире раскрывали глаза. Женщины и те немногие девушки, что пришли во двор Кагуа, улыбчиво вступали в танец: вытягивали руки, пускали в разнобой подвижные пальцы; при этом тихо шагали. Батал и Саша, вспотев, затеяли ашацхыртру. Поднимались на мыски; складывая левую руку к груди, а правую выпрямляя в сторону, раскачивали колени, кружили вокруг пустого места, и в темноте, за обильным вином, можно было вообразить, будто на земле перед ними лежат битые, скрученные враги, в устрашение которым и танцевали мужчины. Прочие помогали ритмом громких хлопков.
Старухи пели частушки; старики вторили. Ветер холодил шею. Тело было жарким и влажным. Бася ждал подачек: ходил под столом, вылизывал опущенные испачканные в жиру ладони. Вино. Костёр в апацхе. Угли, искры. В танце тяжелеют ноги; приседая, можно упасть. Смех. Разговоры. Хочется лежать; живот тугой. Лицо утомилось от улыбки и теперь пульсирует ударами сердца. В глазах - влага; они отдыхают, когда закрыты; чтобы смотреть, нужно жмуриться. Батал скалился, вскрикивал. Местан дремал на веранде. Баян и ачарпын не утихали. Громкие слова в ухо; объятия; кто-то хлопает по плечу.
Амза поднялся в дом; упал возле кровати.
Пробуждение было долгим и сложным.
Вскоре совершеннолетие отпраздновал и Заур Чкадуа. Пришлось снова пить - Амза был этому рад.
Почтальон передал повестки. В них говорилось, что юношей ждёт осенний призыв. Первого октября в Лдзаа за ними приедет автобус; он соберёт призывников этого района, вывезет их в Сухум.
В последний день сентября Амза пришёл проститься с Бзоу.
Играть не хотелось. К тому же море было прохладным. Юноша гладил друга и молчал. Афалина, кажется, угадывал мысли человека, не настаивал на купании.
- Ты прости, я сегодня ненадолго. Надо ещё с родственниками собраться… Не верю как-то… Знаю, что не увижу тебя три года, или… совсем не увижу, но поверить в это не могу. Будто мне только на недельку отлучиться, как тебе тогда… А потом вернуться.
Амзе сделалось тоскливо; кто-то белым полотном вытягивал из его груди дух; при каждом вдохе глаза напрягались слезами; юноша замер, опасаясь заплакать.
Бзоу прежде никогда не был так тих.
- Не знаю, понимаешь ли ты, что сейчас происходит. И… поймёшь ли, когда-нибудь… Ты, конечно… Я… Не уходи. Дождись.
Амза забыл прихватить другу последнее угощение.
Афалина приподнялся из воды, показав две складки между ластами и головой.
- А ты толстеешь, - мягко улыбнулся молодой рыбак.
Бзоу проводил лодку к берегу и, как это иногда случалось, взобрался на мель.
Юноша вышел на дорогу; дельфин, выждав минуту, откатился к глубокой воде, уплыл - его плавник, то появлявшийся над морем, то в нём утопавший, вскоре стал маленьким, едва различимым.
На короткой колоде сидел Ахра Абидж. Амза кивнул ему, но заторопился к дому; молодой Кагуа видел, что старик поднял руку, подзывая к себе, но притворился, будто не заметил этого. Ахра, должно быть, хотел проститься.
Амза остановился возле калитки. Сел на траву, положил голову на колени. Не хотелось никого видеть. "Неужели, всё? Только начиналось лето. Я знал, что оно пройдёт, что… Но не так быстро! Ведь его и не было вовсе… Да и… Боже! Я не прав… Мне уже не увидеть Бзоу, а я… был сух с ним. Почему не принёс рыбку, почему не искупался с ним? Меня заберут только завтра - я ещё здесь. Не понимаю… Я так и не научился жить". Хотелось сейчас же всё исправить: вернуться на берег, со смехом броситься в волну, развеселить Бзоу; подойти к Ахре и сказать тому что-то доброе, хорошее, чтобы старик улыбнулся… Амза знал, что не сделает этого.
"Думаешь, что время идёт медленно. Потом, глядя на ушедшие месяцы, понимаешь, что был неправ. Но истинно ощущаешь скоротечность всего в последний день. Только что было утро. Уже вечер. Следующей секундой придёт новое утро; да нет - ещё быстрее…"
Баба Тина днеём собрала орешки бука - пожарила, убрав горечь яда, и уложила в мешочек, внуку в путь; Амза их любил; быть может, потому что те зрели к его дню рождения.
Уснуть не получилось. Тело было слабым; случалась дрёма, но сном она так и не сменилась.
Утром Амза поднялся рано. Разнообразные, нередко противоречивые образы, беспокоившие его ночью пёстрым сумбуром, в миг разлетелись, не оставив о себе даже слабого воспоминания; так тёмные души, собравшиеся в глубоких землянках, втягиваются в щели, едва путник зажигает спичку, от неё - свечу. Юноша спустился во двор; сумрачно и влажно. Прошёлся по любимой тропинке к душу - пальцами тревожил пугливые мимозы. Молча и без улыбки наблюдал за тем, как они, складывая листья, кланяются ему вслед. Хотелось выйти к морю, но Амза отчего-то был уверен, что в такой прогулке обнаружится ещё бо?льшая печаль. "Да и Бзоу сейчас не приплывёт".
Хибла обняла сына; перекрестила и попросила чаще писать. Были и другие слова, но молодой Кагуа их не слышал. В ногах тёрся Местан. Бася не объявлялся, о нём и не вспоминали. Две курицы, выпущенные во двор, бодро перебегали между кустов, поглядывали на петуха. Мать и бабушка поцеловали Амзу; стоя у калитки, они махали ему рукой. Хибла вновь попросила чаще высылать письма. Дом остался позади, но пока что ничего не изменилось; юноша шёл по знакомой дороге, мимо привычных деревьев. Под вещи ему отдали единственный в семье чемодан. Карман на брюках оттопырился из-за вложенного мешочка с буковыми орешками.
Ждать нужно было у рыбзавода. Амзу провожали Даут и Валера. Заура провожала Хавида.
Сердце стучало быстрее. Взгляд, не умея взяться за что-то одно, рассеивался. Хавида плакала и тем беспокоила Заура. Ничего не изменилось. Они ещё были в Лдзаа. Стоят вместе и только. Не хотят говорить, но ведь в этом нет плохого.
Пахло сухими листьями и землёй.
Автобус опоздал на полчаса. Грязный, с зелёными полосами. Опрос по списку. Юноши поднялись по узкой лестнице. Сели рядом. Заур - под окном. "Я уезжаю". Последний взгляд на родных. Захрипел мотор. В испорченном пылью стекле вздрогнули дома и люди. Растянутая вширь, затрепетала грудь; не доставало воздуха, чтобы надышаться. "Я уезжаю". Вновь и вновь повторенная мысль углубляла тоску, и она казалась неисчерпной, способной поглотить Амзу.
Они ещё были в Лдзаа. Знакомые улицы. Рыбаки. Деревья. Слева - море.
Проехали Пицунду. Кипарисовая аллея; деревья растут ровным рядом, в их стати - строгость. Затем дорогу сопровождали кедры; их рукопожатые ветви выстраивали долгую анфиладу коричневых столбов и зелёных сводов.
Амза взглянул на свои руки. Подумал, что так по-настоящему и не простился с Бзоу. В этом была боль. "Какой же я дурак… Но теперь… Теперь поздно. Бзоу… Где ты сейчас? Что делаешь? Я ещё не уехал, а мне тебя не хватает. Моя серая рыбина, мой брат". В таких словах юноша улыбнулся.
В октябре белки стали суетливо подниматься к созревшим грецким орехам. Хавида Чкадуа угостила Кагуа корзиной мягких кислых киви. Поспели мандарины, и Хибла осторожно укладывала их в деревянный ящик. Русский виноград, тянущийся по столбам возле курятника, окреп в чёрном цвете, сделался сладким. Соседский апельсин украсился большими белыми звёздочками с узорчатой сердцевиной.
Когда Амза уехал в армию, Валера начал проверять лежавшие в тайнике пистолеты; перебирал патроны; выложил на кровать военные фотографии и подолгу разглядывал их.
Валера не мог отказаться от работы на баркасе, но и свою ловлю нельзя было оставить. Даут выплывал с отцом рано утром; они выставляли сети, после чего Валера возвращался. Даут следил за промыслом, развлекался удочкой; улов потом собирал в одиночку.
Иногда приходилось ловить ходом - по два-три заплыва вдоль бухты.
На утро после отъезда Амзы Бзоу, как и всегда, выплыл к лодкам; был подвижен, выныривал из воды, приподнимался над бортом, выискивал друга; удивлялся его отсутствию; должно быть, подозревал, что тот, играясь, прячется.
Даут обратился к дельфину после того, как уплыл отец.
- Ну, привет. Теперь придётся со мной. Я, конечно, не как Амза; не могу… нянчиться. Но попросили с тобой возиться, значит - надо, - мужчина усмехнулся и бросил в воду барабульку.
Бзоу догнал тонущую рыбу; повторил привычные забавы: подкинул её, поймал, затем положил в рот и возвратился к лодке; наконец, проглотил. Даут радовался, что афалина позволил с ним играть.
Побрызгавшись на прощание с дельфином, Даут вернулся к берегу.
Следующим днем Бзоу вновь устремился к рыбе; подбросил её, поймал, но потом выронил. Афалина кружил вокруг лодки; высовывался у борта. В пятый раз выглянув возле человека, вдруг откинулся назад - плеснул водой; устремился прочь; начал прыгать, часто и высокого. Вернулся к удивлённому Дауту; отплыл от него. Погрузился; вынырнул в стороне.
Бзоу по-прежнему сопровождал лодку, но изменил поведение: мешал грести, подставлял вёслам спину, задевал корму, тревожил сети; рыбу не принимал. Даут бросал барабульку или белугу к его носу; афалина не замечал этого. Уныло дрейфовал; потом начинал ударять хвостом по воде - Даут раздражался, однако терпел. Когда дельфин, разогнавшись, прыгнул рядом и облил мужчину, тот, наконец, закричал:
- Ну чего? Чего ты хочешь? А? Нет его! Нет! И не будет. Три года не будет! Забрали! Ну как я тебе объясню, что такое армия? Думаешь, мне самому приятно? Три года брата не видеть! Что ты тут, а?!
Бзоу уплыл. И в последующие дни не появлялся.
Амза прислал телеграмму; сообщил, что из Сухума его направляют в Ярославль для военной подготовки.
Кагуа выехали на арху. Нужно было собрать фасоль, затем - кукурузу. Работа была тяжкой, отчего баба Тина, увлечённая семечками, но поглядывавшая на взмокшего Валеру, поминала внука, не вовремя променявшего Абхазию на далёкие поля России.
Бзоу после десятидневного отсутствия вернулся. Даут смеялся, гладил дельфина по голове и говорил:
- Ты уж прости меня, дурака. Ну, сам понимаешь, я тоже переживаю. Клянусь, больше так не поступлю. Буду кормить тебя, играть с тобой; вместе проще дождаться Амзу. И ты так не уплывай, а то напугал меня. Чтобы я потом сказал брату, а?
Даут пробовал кормить афалину; тот по-прежнему не интересовался рыбой, но теперь был спокойнее в движениях; позволял подолгу трогать свой плавник; поднимал из дыхала малые фонтаны.
Заметив, что рыбак направляется к сетям, афалина уплывал.
Двадцать шестого октября Мзаучу Цугба исполнилось восемнадцать. На следующий день его увёз тот же грязный автобус с зелёными полосами.
Высохшие листья окрасили дорогу в кроваво-жёлтое.
Десятого ноября Амза прислал вторую телеграмму. Извинялся, что пока не может написать письмо. Сообщал, что вечером улетает в город Кабул - в Афганистан.
Советские солдаты воевали там с декабря прошлого года.
Глава четвёртая. Зима
Декабрь выложил на землю тонкий снег; тот растаял первым солнцем. Градусник редким часом указывал ниже семи градусов тепла. Больше всякого холода сельчан пугали сырость, уныние.
Жизнь в Лдзаа утихла. Лишь рыбзавод всё так же разносил по округе рыбное зловонье, приглашал поутру рабочих.
Баба Тина чаще сидела в апацхе, возле костра; было это не к готовке, а к дальним, подчас пустым думам. Она теперь спала в доме, как и во все зимы, томилась тесной, душной комнатой.
Провожая Амзу, Кагуа не волновались о его жизни; говорили друг другу, что годы окажутся быстрыми; знали о войне в Афганистане, но не думали о ней. Старший сын отслужил, а потом вспоминалось, что из армии он вернулся быстро, без тревог. Теперь всё было иным. Амза оказался среди пуль, в чужой стране.
Валера вспоминал свою войну. Хибла, лишённая забот в огороде, подшивала одежду, молчала; если говорила, то тихо и мало. Иногда к ней приходила Хавида. Обе матери сидели за столом, всматривались в стежки, рвали нитки; слова меж ними были редкими и всегда - о деле. Зима утяжеляла тоску. Утешения не было даже в мыслях о желанной апрельской весне.