Ещё долго говорили о дельфине, о его малых заботах. Каждый старался рассказать что-то интересное о диковинном жителе моря - что видел, что слышал сам, и что видели или слышали другие. Только Амза молчал. Изредка кивал, если к нему обращались, а так - уныло макал в соус кукурузные лепёшки. Грустил оттого, что подобные слова казались напрасными. В них не было настоящей жизни. Амза знал, что говорить так можно всю ночь, а потом следующую, и - до старости. Отвлекаясь от чужих речей, он думал о Бзоу: где тот плавал, с кем играл, о чём думал. Наверняка, афалина в ответ размышлял о своём диковинном друге-человеке. Юноше захотелось сейчас же отправиться на лодке в море, однако он знал, что ему не разрешат.
Бася и Местан ждали у входа в апацху; нюхали и присматривались - не угостит ли кто-нибудь курочкой. В сумерках было видно, как прямой осанкой сидит кот, как подле него лежит пёс.
Лето сгустило зелень, раскрасило обочину и логи. Зацвела фейхоа. Амза подолгу рассматривал её цветки: каждый лепесток казался малой белоснежной люлькой с розовым одеяльцем; в центре, между лепестков, собрались длинные красные столбики с жёлтыми комочками на концах.
Появились и медовые ароматы, и такие, что несли горечь. Прочая трава пахла арбузами, иногда - грибами. Долгим вниманием можно было угадать другие запахи, но чаще пахло морем.
Солнце окрепло, и теперь в полдень сельчане отдыхали в тени.
Ветер-чабан гнал по небу своих могучих белоснежных овец; те перекатывались, густели, иногда превращались в табун спокойных лошадей.
Амза сидел на лавке возле "Дельфина" - пансионата для рабочих рыбзавода. Простым рыбакам туда ходу не было, ведь ни числились за рыбколхозом и связи с заводом не имели. Руководили здесь грузины.
- Чего грустишь? - К Амзе подошёл старик Ахра Абидж. - Да ещё один. В твоём возрасте мужчине нужно бегать с друзьями, да поглядывать на девушек! Издалека.
- Здравствуйте…
- Ну?
- Не могу не грустить. Мне скоро восемнадцать.
- А… - старик присел рядышком; приставил к забору кизиловую трость; скрутил папиросу; закурил - воздух исказился чёрствым вкусом дыма. - В армию, значит, не хочешь.
- Да, - вздохнул Амза; затем, помолчав, добавил: - Вы не подумайте, я не боюсь. Все служили, и я буду! Даже если б мне предложили отказаться, я бы сам пошёл! Отец войну воевал; Даут служил - о Чите рассказывал…
- Когда служил Даут, были другие годы, - заметил Ахра Абидж.
- Не хочу оставлять дом, семью…
- И дельфина, - промолвил старик.
- Да. Вы считаете, это глупо?
- Нет, отчего же? Твой Бзоу, наверное, хороший друг. По крайней мере, он молчит! - Ахра Абидж тихо рассмеялся, показав тёмные зубы; от глаз его разошлись плотные морщины. Он провёл костяшкой указательного пальца по седым усам и добавил: - Значит, и глупых вопросов не задаёт.
- Это точно.
- И никогда не обидит. Уж поверь. Ему можешь довериться. Человек обманет, потому что у него слишком много слов. Человек умеет себя оправдывать и часто сам уговаривает себя на плохое. А звери просты: коли скалится, то и укусит, а нет, так будет добр. Если б люди меньше говорили, то и зла, поверь, было бы меньше.
- Страшно его оставлять…
- Боишься, что уплывет?
- Да… Ведь меня не будет три года! - Амза вскинул правую руку; качнул головой. - И друзьям-то я скажу, матери объясню, а ему? Как ему сказать, что я уезжаю, что так… положено. Что у людей нельзя жить там, где хочешь. Три года…
Амза не посмел рассказать о страхе за жизнь Бзоу. Юноша опасался, что дельфин опять выплывет на берег, но теперь его не успеют спасти. Да и кто будет его спасать? Что если рядом окажется Мзауч? Уж он-то обрадуется…
- Быть может, как вернусь, его не будет. Ещё четыре месяца…
- Так чего сидеть, плакаться? - вскрикнул Ахра Абидж. - Иди! Уверен, он обрадуется твоему приходу! Веселись, пока можешь; потом, как придёт время, и тосковать будешь!
Амза рассмеялся:
- Вы не беспокойтесь, я здесь - так, просто присел. Мы через полчаса пойдём рыбачить, так что скоро… Пока тут подожду.
- Ну, раз у тебя есть свободная минута, то пошли со мной. Нечего сиднем сидеть и грустить. Старик что ли? Вот мне такое можно и бабке твоей, а тебе - запрет! Вставай. Кое-чему научу; заодно поможешь; там нужно быстро делать, а я всю быстроту ещё в пятидесятые потерял.
Амза пошёл за стариком к его дому. Во дворе Абиджей было шумно и суетно. В траве бегали куры. Под лимонами шипели друг другу пёс и кошка. Батал, сын Ахры, рубил за сараем поленца; приветствуя гостя, он махнул топором. Айнач, внучка Ахры, кормила толкающихся свиней. Из дома слышались женские голоса, часто восходившие криком или падающие причитанием. На веранде с шаткого стола бормотало радио.
- Смотри, - старик указал юноше на высокие пеньки тонких стволов. - Это Батал с утра срезал. Теперь пора прищеплять. Тебе Валера говорил, как "прищепляют"?
- Нет, - Амза нахмурился.
- Ну вот, учись. Это была дикая груша. Плоды были - во-от такие, - Ахра сдавил указательным пальцем кольцо, прищурившись, изобразил, что не может его разглядеть. - Кислые… жуть! Толка, в общем, не было. Теперь здесь будет яблоня. И хорошая.
- Это как? - удивился юноша.
- Очень просто. Сейчас, подожди.
Ахра Абидж быстрым шагом, неуклюже опираясь на кизиловую трость, сходил в дом. Там успел покричать вместе с женщинами; на выходе пугнул закрутившуюся курицу; принёс матерчатые свёртки:
- Это черенки. Я в мае нарезал их с садовой яблони. Затем хранил без воздуха, в темноте. Вот, у меня здесь в тряпках баллоны…
Амза с интересом слушал и следил за всем, что делал старик.
- Важно черенки срезать по косой; видишь, как получилось?
Юноша коснулся веточек.
- Теперь будешь помогать. Сперва нужно срезы черенков очистить от воздуха. Напильником.
Ахра лезвием продавил малые ямки в зелёном пеньке - возле коры; затем быстро вставил в них острые веточки - сочной сердцевиной внутрь. Амза, по указаниям, тут же места соединения плотно облеплял влажной глиной.
- Главное, чтобы воздух не попал!
На каждый пенёк пришлось по три-четыре ростка.
- Ну вот! Надеюсь, примутся. Если повезёт, через три года можно будет первый урожай собирать. Если доживу, угощу, а нет, так сын угостит. Вот. Была груша теперь - яблоня!
Амза, вытирая грязные руки, рассмеялся.
Братья Кагуа готовились к рыбалке. Даут, вытянув по гальке ноги, укладывал сеть; высвобождал из связки деревянный буёк. Бзоу плавал возле берега. Он теперь не боялся подплывать до самой мелкоты, где почти задевал пузом камни. Дельфин ждал, когда люди, наконец, выйдут в море. Иногда в недовольстве брызгался; но брызги летели слабо; тогда Бзоу научился вбирать в рот в воду и направлять широкую струю к Амзе. Юноша отбегал, смеялся и обещал торопиться.
- Ну что, в этот раз ты пойдёшь на присягу? - говорил Даут.
- Да… Всё-таки, глупо так прятаться. Можно было бы всем идти.
- Ты знаешь, что нельзя.
- Так ведь никто и не следит! Кому какое дело, что мы собираемся в роще? Это наша забота.
- Не только. Сам знаешь… Грузины узнают, первые побегут жаловаться.
- А чего им жаловаться? Как будто им оттого хуже…
- Хуже! - сказал из-за спины Мзауч.
Братья Кагуа обернулись к юному Цугба. Приветствуя, кивнули головой, но разговор прекратили. Вскоре пришёл Феликс.
- Смотри-ка, дельфин уже тут. Рыбу просит, да? - спросил Мзауч.
Ему не ответили. Мзауч приблизился к воде; посмотрел на плавающего Бзоу.
- Не понимаю, чего вы с ним возитесь? Вот дождетёсь. Обкрадёт чьи-нибудь сети…
- Он не вор, - заметил Амза.
- Вор! Все они воры.
- Рыбаки говорят, что дельфины им помогают.
- Тебе когда-нибудь помогали?
Амза, отвернувшись, начал осматривать лодку, хоть для того не было нужды.
- Он тебя использует. И всё. Ты ведь его кормишь, вот он и вьётся за тобой. Он бы так мог виться за любым. Даже за мной. Только я скорее выброшу рыбу… - Мзауч поднял плоский камень; говорил и легонько подбрасывал его. - Отец рассказывал, как дельфины воровали из его сетей белугу. Стоит к ним подплыть, так разбегаются, а потом выныривают и смотрят издали - мол, не поймаешь. Смеются, гады.
Феликс сел на сухое бревно; оглядевшись, закурил. Даут продолжал укладывать сеть и, кажется, не слышал чужих слов. Амза уныло вычищал из лодки грязь. Бася лежал в тени забора, у дороги.
- Отцу удавалось их стрелять. У нас дома лежит челюсть одного. Разве я не показывал? Заходи, покажу. Можно и твоему дружку показать. Урок анатомии. Чтобы умнее был. - Мзауч усмехнулся. - Был бы жив отец, и твоего бы пристрелил.
Амза вновь подумал, что в его отсутствие Бзоу захочет общения; приблизится к человеку - даже к такому, как Мзауч. Младшего сына Цугба увезут в армию позже - восемнадцать ему исполнится в конце октября; к этому дню он, если захочет, сумеет навредить афалине. "Нужно будет уговорить брата заботиться о Бзоу", - решил юноша.
Дельфин, завидев пришельцев, перестал дурачиться и теперь просто плавал из стороны в сторону.
- Хочешь, докажу, что ему от тебя нужна только рыба? - улыбнулся Мзауч. - Смотри!
Амза повернулся к говорившему. Молодой Цугба бросил в море камень; Бзоу, оживившись, ринулся за броском.
- Вот! Думает, что рыба! Пулю тебе, а не рыбу!
- Дурак ты, Мзауч, - промолвил Амза.
Бзоу выглянул из воды, удерживая камень на носу. Завидев это, Амза рассмеялся. Мзауч сплюнул и шагнул к лодкам. Лицо его погрубело. Братья Цугба были хороши телом, но некрасивы. Было в их образе что-то настораживающее. Узкие щёки, широкий нос, лоб, поднятый дугой. Мзауча, кроме прочего, обезобразили стянутые шрамы от ожогов на ноге
- Кто ещё дурак?! - прошептал Мзауч; остановился; поднял другой камень.
Амза, заметив это, встал.
Феликс щелбнул в сторону папиросу.
Мзауч замахнулся на Амзу; усмехнулся; швырнул камнем к дельфину. Всплеск воды; промазал.
- Ты! - крикнул Амза.
- Ну я, и что? Думаешь, не сделаю ещё раз? - Мзауч прошёл языком по верхней губе; наклонившись, поднял очередной камень. - Буду кидать, пока не попаду.
Бзоу, наблюдая за происходящим, выглядывал из воды.
- Что ты сделаешь? Будешь смотреть, подёргивать кулачками и называть меня дураком?
- Мзауч! - негромко, но отчётливо произнёс Даут. - Положи камень и уходи. У тебя с твоим братом есть свои лодки и своя рыбалка. Уходи.
Мзауч замер; взглянул на Феликса, потом на поднявшегося Даута. Сплюнул ещё раз; уронил камень и зашагал прочь; его сапоги шумно разъезжались в мелкой гальке.
Бзоу сопровождал лодку: оставался в двух метрах от неё, часто выныривал, чтобы вдохнуть; иногда вдруг ускорялся и серой тучей проскальзывал под вёслами. Дельфин любил, крутясь по оси, плыть под самой поверхностью. Амза удивлялся тому, что даже в большой скорости Бзоу не волновал воду - она оставалась покойной, будто и не пропускала через себя двухметровую дурачащуюся субмарину. Юноша не знал, как объяснить подобное.
Когда афалина мчался, его спинной плавник, вставленный воздуху, болтался, словно короткая, но крупная бечёва.
В селе готовились к ежегодной очистительной присяге в честь Анан Лдзаа-ных. Её устраивали и многие десятилетия до советской власти, и при жизни Сталина. Случались гонения, запреты, но люди неизменно шли к богам предков. Не смущало абхазов и то, что на груди их давно висел православный крест, а в доме каждого стояли иконы Божьей матери. Капище незабытых традиций всегда вдохновляло ожидать лучшей поры.
С тех пор, как в Абхазию заселили грузин, местный люд должен был приветствовать Лдзаа-ных тайком, боясь тюрьмы и расстрелов. Нынче до смерти, конечно, никто бы не повел язычников, но сельчане собирались тайно, позволяя каждой семье послать два-три человека - пустые дома могли быть подозрительными.
Сыновья Гочуа за три дня до присяги посетили все абхазские дворы - чтобы собрать нужную сумму. Так были куплены два быка, мука, соль.
Каждый знал, когда ему нужно выйти, куда идти. Кагуа направили бабу Тину, Валеру и Амзу.
Ночная присяга не требовала заявлений или действий, но юноша волновался. На три года военной службы ему придётся забыть священную рощу. Прежде, когда ходили другие - Даут или Хибла, Амза радовался рассказам, чувствовал присягу своей, потому что соблюдал должное: на следующий день не ругался, не злился и вообще дурных мыслей себе не дозволял. В армии ему никто не передаст слов жреца, случившихся разговоров; да и поганых слов там, наверняка, не избежать.
Чтобы Бася не преследовал уходящих, пришлось запереть его в душевой. Пёс не понял такого обращения, отчего лаял, скулил и скрёбся в дверь. Даут приготовил ему миску варёной рыбы и картошку - потом извиниться за вынужденную неволю.
Валера, Амза и баба Тина вышли, когда солнце погасло за Пицундой. Дорога была пустой. Слышались голоса в грузинских домах. В кустах тёрлась о траву кошка; возле изгороди брела корова. Машин не было.
Вскоре слева и справа подступили прочие абхазы; приветствовав друг друга, они шли вместе, но заботились о промежутках в движении - чтобы не казалось это шествием. Поглядывали в грузинские дворы.
Показался многовековой тис. Кряжистый иссушённый ствол дерева сейчас представлялся жилистым горлом старика, из которого вместо головы расходился десяток ветвей - изогнутых, покрытых дряхлой, местами исчерневшей корой.
- Из тиса получается хорошая посуда, - с особым прищуром улыбнулась баба Тина.
- Правда? - спросил Амза.
- У-у! На высшем уровне! Только из неё кормят тех, кому задолжал…
Валера рассмеялся.
Деревья и кусты густели.
В лесу было темно; звёзды и луна не освещали путь, поэтому идти приходилось медленно - ногой выискивать возможные корни. Но впереди уже были заметны отблески костров.
Дубовая роща. В час ночи жрец начал церемонию. Людей было много. Здесь собрались не только жители Лдзаа, но также женщины, мужчины соседствующих сёл. Перетоптывались быки.
Во мраке, искажённом огнями, была тайна. Меж старых дубов долгому взору открывали себя духи прежних лет. Когда-то здесь собирались деды сегодняшних стариков. Слова их были такими же, чувства - схожими. От мысли этой становилось тесно. Амза подумал, что сейчас не решился бы один возвращаться домой. В темноте ожило губительное и непокорное - то, что пугало древних нартов, живших и плодившихся на этой земле. Могучие наследники Колхиды становились на колени, молили богов, которых не знали, духов, которых не видели, о спасении, о благой судьбе.
Жрец, хранитель обители священной Анан Лдзаа-ных, в дни простые был крестьянином, как и его друзья; ел рыбу, смеялся грубым шуткам; теперь он обращался к непостижному началу бытия. Жаркие костры освещали лица; широкий лес густел над спинами.
Амза следил за всеми движениями, запоминал каждый голос.
В свете огня пропал прочий мир; небо - низкое и серое; деревья - угольные и, кажется, ненастоящие. Всюду злые шорохи. Быть может, сюда спустились звери и теперь ждали лучшего мгновения, чтобы напасть. В кустах угадывалась поступь медведя; камень чудился притаившимся волком, а быстрая тень - перебегающим шакалом.
Закончив говорить с людьми, жрец обратился к быкам. Грубым движением перерезал им горло. Тяжёлая туша неуклюже расслаблялась на земле. Показал свои окровавленные руки. Мужчины, подняв ножи, занялись разделкой. Гочуа ровняли столы в одну полосу - до того длинную, что она пересекла почти всю прогалину.
Вымыв руки, все устроились на скамейках и тихим слогом подняли привычный гул. Амза улыбнулся, заметиа, что баба Тина успела пожаловаться соседям о взрыхлённой вчера капусте. Костры стреляли смоляными сгустками; с бычьих боков стекал сок - падая на угли, шипел, взвивал тёмный дым. Пахло до того сытно, что многие между слов вынуждены были чаще сглатывать слюну.
Получасом позже мясо было готовым. К нему, по обычаю, не добавили ни специй, ни соли.
- Ну… садимся с миром, - сказал жрец.
Голос его был громким, однако слова не звучали на другом конце стола - их передали.
Жрец начал молитву. Собравшиеся обратились к востоку. Стихли переговоры. В окончании молитвы дозволялось есть. Гочуа разносили корзины с мясом и мамалыгой - их выкладывали на стол; ни тарелок, ни вилок. Пищу брали руками. Вытирались - травой.
Вино пили из малых стаканов. Одно из правил - уйти с присяги нужно в сознании.
За едой говорили, смеялись. Так как стол был большим, единой темы для всех не было; каждая группа обсуждала что-то своё. Некоторые пели; играть на инструментах запрещалось.
Говор стихал только для тоста. Жрец вставал со стаканом вина. Старик знал, что с дальней стороны его не слышат, но кричать не хотел. Многие помнили порядок каждого тоста, а потому сами знали, за что или за кого пьют. Так, для начала вино предложили за Бога. Потом за жрецов. Далее - за Гочуа, которые помогли собрать деньги, купить быков, подготовить столы, скамейки, костровища. Затем избрали организаторов следующего причастия; нынче, к удивлению многих, выбрали Адлейба; пили за них. Следующий тост - за старейшин. Так - двенадцать тостов, и для каждого нужно было выпить всё, налитое в стакан.
Жрец молил богов о благе для всех, кто пришёл на сегодняшнюю присягу, для их родственников и для прочих абхазов. Кроме того, он просил о благоразумии; призывал быть верным своей земле, желать и творить только мир:
- Пусть война будет у чужих. У тьмы. Это её дело. Наше дело, - жрец вскинул руку указательным пальцем, - наше дело - мир! Жить и радоваться! Рожать и воспитывать. Принимать гостей и омывать им ноги! Так было велено, так мы будем делать!
Среди прочих Амза разглядел тут Феликса Цугбу; Ахру, Батала и Айнач Абиджей; Хавиду, её сына Заура Чкадуа; Турана, Марину. Когда люди встали, чтобы утишить растревоженные мясом и вином животы, Амза пересел к Зауру; юноши говорили мало, но им было приятно сидеть рядом, так было спокойнее.
С каждым стаканом ночь становилась темнее. Казалось, что люди ютятся в малом светлом шарике; едва погаснут костры, ночь сожмёт их слабые тела. Земля была холодной; трава шепталась ветром; птицы волновали листву. Пахло едой, вином.
Уходя, каждый обещал, что забудет на день о грубости, что не допустит в дом ссору, что во всём поможет соседу.
Амза понуро шёл по мрачной тропе; высматривал по сторонам всякое движение. Боялся, что магическим знаком все исчезнут, и он останется один…
- Вы хоть заметили, что Джантымов не было? - спросила Хибла вернувшихся с присяги Валеру и бабу Тину.
- Нет… Их не было? - удивился Валера. - Почему?
- Ахарцвы налить?
- Налей.
Все вышли к столам на веранду. Выпитое вино сказывалось сонливостью. Амза вовсе утерял чувство собственных ног.
- Они, как и все, пошли, да вернулись, - Хибла разливала ахарцву.
- Чего же?
- За ними следили. Грузины. Увязались от ворот и шли попятам.
- Глупость…