Для младшего Кагуа лучшей забавой было уложить рядом с шелкопрядом листок шелковицы - обязательно исподней, бархатистой стороной вверх - и смотреть, как гусеница изъедает его ровными дугами, шевелит тонкими жвалами. При этом, конечно, подпевает общему хору: "чик-щик-шрик". От листа оставалась изогнутая ножка; Амза выкладывал новый.
Этим утром в казарме собрались семеро ребят; они переговаривались, но чаще молчали, чтобы не мешать восторженному шебуршанию.
- Куда ты?! - рассмеялся Амза, заметив, как один из его питомцев заторопился к соседнему листку. - Ты свой-то не съел! Давай-ка, ползи обратно! - юноша помог ему пальцем.
Скоро гусеницы вытянутся до семи сантиметров, откажутся от еды; движения их станут медленными, а следом неизменно будет тянуться липкая прозрачная нить шёлка; затем они начнут завёртываться в кокон; придётся следить за шелкопрядом с ещё большим вниманием - если в них созреют бабочки, партию можно будет выбросить. Снятые в нужный час, коконы паковались в продолговатый ящик и вывозились на фабрику - под Сухум. Сельчанам там выписывали квитанцию; их, по возвращению в Лдзаа, надлежало передать в местный колхоз, здесь же получить плату.
Служащие для себя не выносили ни единого кокона, но не по честности, а потому что сбыть их было некому. Те, кто помнил непростое ремесло вываривания шёлковой нити, был стар, а у молодых к тому интереса не находилось; знали они, что ремесло это пахучее, своими парами склоняет к рвоте.
Днём Амза вышел на берег. Было приятно гулять вдоль прибоя, когда ноги то оголялись тяжёлому солнцу, то укрывались морской пеной. Юноша хотел увидеться с Бзоу. Заметив вдалеке плавник, он нырнул в волну. Проплыл вперёд. Когда глаза привыкли к воде, Амза увидел, что окружён сотнями медуз - почти прозрачными, осветлёнными тихим серебром. Амза подумал, что они (небольшие - меньше кулака) - это души погибших моряков, не умеющих после смерти покинуть море, а сейчас прибившихся к берегу и обещавших плохую погоду. Юноша плыл дальше; каждым движением он отталкивал упругие, податливые тела медуз; те прокатывались по груди, спине, но совсем не жалили.
Вскоре появился Бзоу. Он замер на поверхности. Затем, не погружаясь, разогнался и, расталкивая воду светлыми бурунами, устремился к юноше. В крайнюю секунду, когда болезненный удар или даже увечья казались неизбежными, Бзоу успевал остановиться - обрушивал на Амзу тысячи мягких брызг. Юноша знал этот приём, но опасался, что однажды дельфин просчитается. Напугав друга, афалина, как и прежде, радовался, будто ему удалось совершить нечто, достойное похвал и памяти. Бзоу часто поднимал и опускал голову, словно смеялся; плавал возле юноши кругами. Потом, успокоившись, приближался и позволял, наконец, приветствовать себя прикосновениями.
Порой афалина поднимал из дыхала фонтаны. Амза с хохотом смотрел на то, как его друг выкидывает струю почти в три метра. Юноша нарочно заливал воду в дыхало Бзоу, чтобы тот её выплюнул. Амза не знал, нравится ли подобное обращение дельфину, поэтому делал так не часто - лишь в минуты особого задора.
- Как же я буду без тебя? - спрашивал молодой Кагуа и ощупывал шрамы на боках афалины. - Ведь мы не свидимся три года. А? Что скажешь? Молчишь… Но… ты прав. Зачем сейчас об этом? Успеем проститься. И для грусти найдётся время. Сейчас нужно радоваться. Да?
Амза прижался к дельфину. Положил лицо возле спинного плавника. Бзоу, неспешно поднимая и опуская хвост, поплыл. Прежде юноша в таком движении отпускал друга, но сейчас напротив - обнял его ещё шире. Афалина поплыл быстрее. Мир переменился. Волны поднимались ко рту, мешали дышать. В небе летели чайки; ослепляло солнце; худые облака. Солёный вкус на губах. Тело, напряжённое в хватке, стало иным. Горизонт сменялся берегом. Бзоу катал Амзу. Чуть вздрогнув, поплыл до того быстро, что вода разъела нос, застила глаза. Ничего не видно. И только - скорость, море; утомительная, но отзывающаяся смехом беспомощность. Вдохнув, юноша заглотнул воду; отпустил гибкое тело афалины. Откашлялся из бурунов; задышал чаще. Опрокинулся на спину и закрыл глаза. Тишина. Мгновением позже почувствовал прикосновение к руке, затем - к ноге. Это был Бзоу. Молодой Кагуа улыбнулся; солнце разогрело лицо. В этих минутах было счастье.
Ко второй неделе июля во дворе Кагуа объявилась чужая кошка. Никто из соседей не признал её, отчего баба Тина сочла ту неместной. Пришелицу не прогнали, угостили размоченным в рыбном соусе хлебом - лакомством, не всегда позволенном даже Местану (возмущённый кот долго мяукал, ходил возле веранды, но приблизиться к миске не решался - знал, что баба Тина выставит его обратно).
Кошка, которую за дальнейшими событиями назвали Мамкой, пока что прижилась. Кроме еды, у неё было два занятия: вылизывать свои худые, длинные лапки и вылизывать Басю. По обвисшему животу было очевидно, что Мамка недавно окотилась, однако котят поблизости не нашлось; быть может, их утопили. Материнские чувства, как и молоко, сохранились неприменёнными. Насильно кормить кого-то кошка не сумела бы; любить было проще. Местан от чужой нежности отказался. Бася же был до того удивлён вниманием Мамки, что поначалу не успел высказать ей своё недовольство, а потом было поздно. Кошка вылизывала его при всякой возможности. Пёс был в пять раз больше своей мачехи и, кажется, стыдился такой заботы. Негодуя, Бася наказывал Мамку за чрезмерные лобызания. Грыз её, придавливал к земле, скрёб лапами, рычал в её приближении. Кошка терпела грубость и продолжала уход за псом. Засыпали они вместе. Курицы, проходя мимо будки, удивлённо поглядывали на странную парочку.
К бабе Тине заходили Марина и Хавида. Женщины подолгу говорили, повторяясь, ругая и тут же прощая мужей, вспоминали прошлые годы. Потом Марина гадала по следам кофейной гущи; чаще обещала хорошие свершения; Хавиде предрекла скорую любовь. Та, замужняя, рассмеялась, потом сплюнула.
Туран привёз мясо и молоко. Брат Хиблы содержал скотный двор и по давнему договору менял у Валеры свои продукты на рыбу. Так было дешевле для обоих. Свежее мясо Даут уложил в ткань, затем - в корзину с малыми, едва различимыми ячеями; уцепив к верёвке, опустил в колодец - внимательно удержал в сантиметре под поверхностью. Так, в холодной воде, оно сохранится до сентября. Другие куски были выложены в апацху для просушки. Сушёное мясо, пересыпав фасолью, хранили в высоких кувшинах.
Соседи угостили Кагуа тремя поспевшими дынями, каждую из которых нужно было нести в двух руках.
- Хороши ягодки! - смеялся Амза.
Прочее в садах только готовилось созреть. Киви были твёрдыми, покрытыми грубым ворсом. Мандарины казались тесными зелёными кулачками; висевшие на двух ветках рыжие плоды могли обмануть стороннего человека; они остались с прошлого года - внутри иссохли и для еды, конечно, не годились. Грецкий орех, росший меж дворов и никому лично не принадлежавший, пока что был зелёным. Амза и Заур раскололи несколько орехов и в удивлении обнаружили, что там, в липком соку, лежал скукоженный зародыш; руки покрылись чёрным налётом. Поморщившись, юноши потом улыбнулись - от разбитых скорлупок к ним поднялся знакомый коричневый запах.
По курятнику вился ахардан. Зелёный, он был до того кислым, что, попробовав его, можно было заболеть желудком. Кизил, любимый плод бабы Тины, оставался красным, но Амза им пренебрегал; те слишком вязали - юноше казалось, что рот его разбух и сморщился.
Инжир в Лдзаа рос лишь в редких дворах, и нынче было лучшее время для его сбора: часть съедали сразу, остальное - сушили.
Бзоу пропал. В последнюю неделю июля он ни разу не подплыл к братьям Кагуа. Такое случилось впервые. Даут отказался рыбачить удочкой и вместе с братом плавал в соседние бухты - высматривал афалину.
Иногда в километре от берега вместе с чайками появлялись дельфины, но был ли среди них Бзоу, Амза не знал.
- Не мог он просто так забыть обо мне. Не верю, - шептал юноша.
Когда Бзоу не объявился третий день к ряду, братья Кагуа подумали о плохом. Стали уплывать всё дальше от сетей - просматривали скалы. Говорили с другими рыбаками.
Вечерами Амза плавал один. Убирая вёсла и покачиваясь на волнах, он рассматривал море, в глубине потемневшее, а на поверхности блестящее последним дыханием солнца. Порой юноша склонялся через борт и негромко звал:
- Бзоу! Бзоу!
Дельфин не объявлялся. Прождав так до темноты, Амза чувствовал, что тревога сменяется раздражением. Ударял веслом по воде и кричал:
- Бзоу! Где тебя шакалы носят!? Бзоу!
Быстро грёб вперёд, потом отчаянно табанил, разворачивал лодку; бил по кормовой скамье, пинал брезент; ругался.
- Рыба, ты, безмозглая! Вот кто…
Сказав это, юноша рассмеялся, но тут же вновь погрустнел; нужно было возвращаться.
- Не переживай ты так! - улыбалась Хибла. - Что за глупости? Валера, скажи ему!
Валера кивнул, но промолчал. Амза вяло ковырял вилкой хачапури. От гречки с сельдью он вовсе отказался. Бася попрошайничал в ногах, однако хозяин не замечал поскуливающего и машущего хвостом пса. Мамка лежала посреди веранды; приходилось через неё переступать. Местан ходил вдоль изгороди из турецких часиков; лениво поглядывал на говоривших людей.
- Подумай сам, - Хибла продолжала уговаривать сына к спокойствию, - ведь должна быть у него своя жизнь! Может, он жену нашёл. Семью, наконец, наладил; теперь у него другие заботы. Накупался, надурился, хватит! Не век же ему с тобой баловаться…
- Кстати, - толком не прожевав, сказал Валера. - Ты это… С чего ты взял, что он вообще мальчик?
Вопрос этот всех удивил. За ним была тишина; слышно только, как в апацхе трещит костёр. Амза, подумав, приподнял плечи; пожелал всем хорошей ночи и ушёл в комнату. Отец Кагуа не обиделся, зная в таком поведении настоящую грусть.
Амза спал дурно. Просыпался; выходил ночью из дома; представлял Бзоу, думал об армии. Прежде юноша никогда не выезжал из Абхазии. Вспомнились рассказы Даута о Чите.
Дельфин не появлялся уже семь дней, когда Амза, выйдя по утру на берег, понял, что тот исчез навсегда. Бзоу нашёл среди сородичей лучших друзей, уплыл с ними в лучшие края. Молодой Кагуа надеялся, что афалина вернётся следующим маем. "Только меня здесь не будет". Амза не позволял себе воображать смерть дельфина; лишь изредка вспоминал безвольное серое тело на галечном берегу. "Зачем он тогда выпрыгнул из моря? Или его заставили? Но кто?" В этих вопросах была боль.
"В этом - жизнь. Мне и так повезло дружить с ним три месяца. Будет о чём рассказать внукам. Только, поверят ли они?"
Выставив обе сети, братья дрейфовали. Амза лежал на дне, прикрыв лицо тряпкой. Даут рыбачил. Облака белели, подобно только что снятому сыру. С гор опять донеслись отзвуки далёкой грозы. Медузы ютились в заливе, и баба Тина обещала дождь.
- Смотри! - крикнул Даут.
Амза, вздрогнув, приподнялся - лодка расшаталась от резкого движения. Это был Бзоу. То заныривая, то выскакивая из воды, он приближался к рыбакам. Отсюда на блестящем теле дельфина были хорошо видны тёмные точки глаз и чёрное пятно дыхала. Вскоре афалина, не останавливаясь и распуская по морю волны, промчался мимо рыбаков. Амза рассердился.
- Ах, ты! - крикнул он и прыгнул с лодки.
Бзоу переворачивался, вскидывал голову, шлёпал хвостом, подплывал к юноше, носом упирался ему в грудь, нырял, подталкивал друга снизу, потом прятался; принялся выпрыгивать высокими дугами.
Амза оставил и обиду, и сомнения. Бзоу снова был рядом.
Потом, когда ослабло счастье долгожданной встречи, юноша натирал дельфину голову и шептал:
- Где тебя носило, паразит!
- А ты переживал, - улыбался Даут. Потом добавил: - Ты… рассказывал, что катался на нём; ну, как на лошади, только….
- Да!
- Покажи! И мне дай! А-то опять уплывёт!
Сняв сапоги, Даут зажал нос и спиной повалился в воду.
Второго августа отмечали сорокатрехлетие Саши Джантыма. Он ещё не исполнил годовой траур по смерти матери, поэтому праздник был скромный, тихий. Именинник бы вовсе отказался от веселья, но не хотел этим обидеть друзей.
Зная горе в семье Джантыма, гости были сдержаны до вина; пели без инструментов и танцев. Празднество оказалось простым застольем с хорошими разговорами и едой. Во дворе устроили два стола, но мест получилось мало. Пришлось стелить столы в апацхе, на веранде. Тосты, однако, произносились разом, для всех.
- Вот и наша, Сатаней-Гуаша! - рассмеялся Джантым, завидев Хиблу.
- Ты это брось! По старости совсем дуреешь, да? - рассмеялась женщина.
Несмотря на улыбчивость, Хибла была сосредоточена. Она знала, что среди гостей - Айнач, племянница Батала Абиджа, у которой прежде был интерес к Валере. Однажды шумной ссорой Айнач едва не лишила семью Кагуа отца. Соседи за девятью годами об этом позабыли, но Хибла помнила каждую фразу того злого вечера. Валера же заботился здесь лишь вином, мясными блюдами да тхкемали.
- У-у! Если б меня отец не держал, не пугал бы женихов, так было бы у меня пять сыновей! - жаловалась баба Тина, трогая больные колени. - Дикообразные законы были! Что! Тогда ведь с девушкой даже познакомиться нельзя было парню!
- Вот… Говорю! Следили, да! Именно следили! - рассказывал соседу Саша Джантым. - Только мы с Айнач вышли, так я и это… сразу заметил, что стоит кто-то; идём - он за нами. И ведь темно, я даже понять не мог, кто это! Говорю, что следили!
- И что же, он позволяет себя трогать? - спрашивал у Амзы Гваж Джантым, дядя Саши.
- Да! Я даже катаюсь на нём, - улыбался юноша.
- Это как же?
- Ну… берусь за спину, то есть за плавник, а он плывёт. Так и катаюсь.
- Ты его, наверное, кормишь?
- Редко. Рыбёшек пять-шесть в день, не больше. Если отец рядом, то и одной не дам.
- Ишь, ты! - рассмеялся Гваж, поглаживая усы. Айнач по его кивку долила в стакан вино.
Со стороны леса послышался крик шакалов. "Гаал-ка-ка-ка-ка", - кричали они звонко и протяжно; то по одному, то вместе. Неприятный, язвительный звук, во мраке способный поднять в человеке не страх, но брезгливое опасение. Знавшие шакалов говорили, что повадки у них такие же гадкие, как голос, но признавали, что видом зверь приятен.
- Слыхал, чего? - улыбнулся Батал. - Тебя поздравляют, да.
- Нынче в горах было мало снегу, - заметил Туран. - Так шакалы осмелели, в Псху полезли. В одном доме пятьдесят цыплят поворовали.
- К нам тоже заглядывают. Слышал, у Хварцкия кур таскали.
- А на что собака ему?
- Э! Что собака, слушай! Шакал, он хитрый, как лис, ловкий, как твоя кошка. Зашёл, не заметишь, не учуешь! Ночью!
От выпитого вина и расслабления говор становился громче; чаще вскрикивали мужчины, доказывая что-то соседям, смеялись женщины. Тишина случалась только для очередного тоста, раздававшегося от разных столов - приходилось к нему оборачиваться, прислушиваться. Заур тихо подкармливал здешнего пса - тот прятался под столом и ходил от края к краю, задевая хвостом людей и выжидая, угостят ли его.
Амза, испивший шесть стаканов маслянистого вина, смотрел вверх - над верандой Джантымов плетёной крышей рос виноград, и в малые промежутки между листьев виднелись серебристые небо и луна. "Интересно, есть ли созвездие дельфина? Не может быть, чтобы древние угадывали в звёздах только медведей и скорпионов… Или они не знали, как хороши дельфины?.." - думал юноша и чувствовал, как тёплое опьянение нежит тело. Улыбка не ослабевала; хотелось говорить хорошее, нежное; радоваться, любить; жить. В этих чувствах была сонливость.
Туран вскидывал руки - до того широко, что тревожил соседа, спорил с Баталом. Хибла шепталась с Хавидой, при этом поглядывала на молчаливую Айнач. Валера, устав от еды, ухмылялся, слушал громкие слова Турана. Многие, чтобы утишить желудок, поднялись со скамеек, прогуливались по двору.
- Ты мне скажи, команды он какие-нибудь выполняет? - настаивал в своём интересе Гваж Джантым.
- Команды? - отвлёкшись от звёзд, переспросил Амза.
- Ну… ты можешь им управлять?
- Не знаю… Не пробовал. Зачем? Я с ним просто… плаваю. Он мне, как брат.
- Как брат?
- Да. Глупо, наверное, командовать братом. - Сказав это, Амза тут же выпрямился; он испугался дерзости в своих словах, поспешил промолвить: - Простите, я…
- Ну, скажем, если ты выйдешь к берегу и позовёшь, твой… дельфин приплывёт? Или он приплывает, когда захочет?
- Приплывёт, - улыбнулся Амза.
- Врёшь ты всё, - произнёс из-за спины Мзауч.
- Что? - Амза нахмурился.
- Врёшь. Не придёт он.
Юноша посмотрел в некрасивое лицо Мзауча. Злоба. Хочется ответить грубостью, унизить Мзауча злым замечанием. "Сказать о его изуродованных ногах? О его постоянно ссорящейся семье? О его широком носе?" Амза напрягся, но молчал.
- Что, нечего сказать? Он тобой пользуется. Кормишь его. Вон он к тебе и лезет. За рыбой, - Мзауч усмехнулся, махнул рукой и уже отходил, когда Амза промолвил:
- Нет!
- Что? - остановился Мзауч.
Амза дышал чаще и в дыхании своём чуял вино. Мысли, только что тихие, посвящённые звёздам, теперь вскрутились до того быстрым вихрем, что юноша не успевал их понять. Ударить. Кричать и бить. Отомстить. Если б они были наедине, он бы изорвал этого шакала в человечьей коже.
Гваж Джантым, посмеиваясь, слушал разговор.
- Докажи!
- Что?
- Что он тебя слушает. Пошли на берег. Ты его позовёшь. Там и выясним, кто прав.
- Пошли!
Шёпотом, словно заговорщики, юноши позвали Заура и Феликса; вышли в заднюю калитку.
Шли молча. Было тепло и безветренно.
Пустые улицы. Во дворах горит свет, но калитки затворены. Мотыльки летят к выставленным над изгородью фонарям - крепко ударяются о горячее стекло.
Шелест моря. Амза улыбнулся. Злость ослабла.
Стук шагов по расползающейся гальке; запах водорослей. Опрокинутые лодки в темноте казались обителью сказочных абна-уаа - лесных людей. Дома, стоявшие за дорогой, в этот час потерялись во мраке подступившего леса, берег казался диким. На воде ветром перекатывались серебряные листья; под луной извивалась шёлковая тропа.
Амза чувствовал, что алкоголь покинул сознание; тело по-прежнему было шатким.
- Ну, давай, покажи, какой ты умный.
Мзауч пробовал сидеть на корточках, но скоро утомлялся; пришлось стоять.
- Бзоу! - нехотя закричал молодой Кагуа. Прежде он не позволял себе так громко обращаться к афалине.
Дельфин должен был ему помочь!
- Бзоу! Плыви ко мне. Бзоу!
Амза спустился к воде. Крикнув ещё два раза и почувствовав горечь в горле, юноша шагнул в море. Позабыл, что сейчас обут не в сапоги, но в единственные туфли (те сразу промокли, отяжелели).
- Бзоу! Ну где же ты!? - Амза замер.
Шебуршали обеспокоенные прибоем камни. Других звуков не было.
Приуныв, юноша отошёл к лодкам; вытащил весло и с ним возвратился к морю: кричал, лупил по воде. Молодой Кагуа понимал, что будет смешон, если Бзоу так и не появится. Что он скажет… Вдали! Там мелькнули два крохотных светляка - зелёные, яркие, как глаза Местана в ночном саду. Амза кричал громче; чаще шлёпал веслом. Неужели показалось?
- Вон!
- Что? - спросил Мзауч.
- Он плывёт. Смотрите! Бзоу!