- Ничего не вижу!
Две светлые точки сверкнули метрах в двадцати от берега. Амза подпрыгнул; рассмеялся. Сердце стучало чаще; тело дрожало, а в голове назревала боль.
- Это он, точно! Я же говорил!
Дельфина так никто и не разглядел.
- Ну? - спросил Мзауч.
- Он был здесь. Я его видел! Говорю тебе, он приплыл, но… наверное, испугался; вас всех испугался. Особенно тебя!
- Кто-нибудь заметил дельфина? Говорите честно! - Мзауч обратился к Феликсу и Зауру; те промолчали. - Не знаю, на что ты рассчитывал. Разве что на выпитое вино, но - прогадал. Так что, хватит красоваться перед дядей Гважей. Ты проиграл свой спор. Мы бы, конечно, ещё послушали твои крики и… этот… анекдот с вёслами, но лучше возвращаться, а то Саша обидится.
Амза напряг лицо морщинами. Кинул весло на берег. Зашагал прочь. Мокрые штанины липли к ногам. Туфли озвучивали каждый шаг тугим хлюпаньем. Юноша знал, что Хибла станет ругаться; нужно будет оправдываться, врать… Мзауч нарочно это устроил. Зачем он вмешался в разговор?! "Крыса, пахучая крыса!" - Амза сдавил челюсти до того сильно, что в ушах протянулся свист. Злость. Хотелось бежать; долго, не останавливаясь, пока из зудевшего тела не выйдет поднятая ожесточённость.
- Видел бы себя! Как клоун! - усмехнулся молодой Цугба.
Выругавшись, Амза развернулся; бросился к Мзаучу.
Галька не позволяет бежать быстро, расходится под ногами. Неожиданно напасть не получится. Мзауч, кажется, удивился, но сжал и выставил кулаки. Амза ударил его по рукам. Боль. Потом, тихо рыча, сдавил Мзауча объятиями, повалил на землю. Шум моря. Камни упираются в бок. Запах чужой кожи. Всё сжалось полумраком; бороться нужно ощупью. Грохочет под ухом.
Юноши перекатывались друг с другом, громко дышали, но не огласили драку ни единым словом. Мелькали море и тысячезвёздное небо. Мзауч обхватил Амзу сзади за шею, прижал его спину к своей груди. Амза наугад кидал руки - старался бить по голове. Дважды ударил по гальке. Боль. Потом ещё два раза кулак упадал на что-то твёрдое, но податливое - слышались тяжёлые, глухие шлепки. Мзауч сильнее сдавил шею Кагуа, застонал грудью; втягивает, прячет голову. Амза ударил вновь; он знал, что попадает в лицо. Почувствовал, как в темень уткнулись зубы. Очередной мах кулаком, и юноши расцепились.
Откинувшись в сторону, Амза почувствовал, что шея окаменела и теперь разбухла. Запах ночного моря.
Юноши поднялись. Нос и губы Мзауча изошли кровью. Его дыхание заметно дрожало. Амза понимал, что сейчас может окончательно сразить молодого Цугба. Закончатся насмешки, оскорбления. После этого Мзауч не подойдёт к нему, а встретившись случаем на улице, уныло поздоровается, но не посмотрит в глаза. Нужно унизить его перед Зауром. Пусть просит, чтобы драка прекратилась; пусть встанет на колени и умоляет. Амза сплюнул. Чувствовал, как стянута нижняя челюсть. Подойти и ударить; снова дёрнуть его упругое лицо.
Молчание и недвижность.
- Ладно вам, хватит, - промолвил Феликс, подходя к брату. - Пойдём.
Мзауч, не разжимая кулаки, смотрел на Амзу. В его взгляде, кроме прежней злости, была слабость. Лицо измято.
Братья Цугба неспешно ушли к дороге.
Заур приблизился к другу; ничего не сказав, похлопал того по плечу и предложил возвращаться домой.
Никто не спросил Амзу о его раннем уходе со дня рождения Джантыми. Хибла за туфли не ругала; молча собрала в них сено, выставила в сарай. Даут перед сном говорил о стороннем. Только вечером следующего дня Валера, осматривая двигатель машины, сказал:
- Да… Отделал ты его прилично. На высшем уровне! - Мужчина поморщился, узнав в этих словах голос матери. - Видел я… Ничего! Смирнее будет. А то, как отец погиб, озверел он, что ли… Всё лицо синее!
Амза, полагавший, что о случившемся в семье не знают (он скрывал расшибленную косточку на кулаке), удивился. Похвала была приятной.
На утро после драки юноша гулял по пляжу. Рассматривал далёкие буруны; сидел на том месте, где вчера боролся с Мзаучем… "Почему Бзоу так поступил? Ведь он был там, в волнах, я уверен! Он услышал мой зов! Но… он правильно сделал…. Дурак я и только". День был укрыт облаками; всё притихло в ожидании грозы.
Амза вышел к сосновой роще. Он знал, что напрасно повздорил с Мзаучем. Злость, приятная в своём появлении, уходя, оставила тихую гадливость.
Амза, бросая камни в воду, вспоминал, каким задором Бзоу встречает его в море, как кружит вокруг лодок. Улыбнулся и понял, что Мзауча нужно забыть. Тот недостоин гнева. Пускай живёт в собственной желчности! Амза решил впредь удерживаться от ссор и драк. В этих мыслях вспомнил, что скоро ему исполнится восемнадцать; что его увезут в армию. Быть может, заставят воевать. Стрелять… "Не надо об этом. Рано. Я ещё в Лдзаа; со мной Бзоу, родные…"
Между деревьев вышагивали чайки. Утро, пусть сумрачное, было тёплым. В кустах суетились белки. От домов слышалась рубка. Сосны были высокими, чу?дными. Иные скупо оделись коричневой корой, другие облачились густым нарядом эпифитов.
- Здравствуйте! - Амза приветствовал Ахру Абиджа.
Старик сидел на колоде; курил. На нём были твёрдые сапоги, серые брюки и черкеска - опрятная, но истертая многими годами; её перехватывал тонкий пояс из коровьей кожи; за поясом - кинжал в украшенных красными галунами ножнах. Волосы старика прикрывала чёрная войлочная шляпа с тонкими полями. Меж ног была зажата кизиловая трость. Ахра Абидж любил порой - в день, ничем не отличный от прочих, выбранный по натсроению, одеться именно так, в том помянуть своих дедов. В газыри он вкладывал патроны для охотничьего ружья, подаренного сыном - Баталом. Трогая седину усов, улыбаясь тёмными зубами, старик промолвил:
- Теперь ты понимаешь, почему родители, прежде чем пустить к невесте жениха, обязательно накормят его вином, и поговорят. В вине виден человек. У-у! - Ахра покачал головой, вскрутил вверх указательный палец левой руки. - Сколько мужчин потеряло своих возлюбленных по пьяной голове! Так - хороши собой, а тут выпили, да такими делались, что не признать. Кто орлом загордится и говорит, словно он на высокой горе, да прочих, мелких, как муравьи, не видит даже. Кто шакальим смехом душу свою мелкую показывает. Такую мелкую, что алыча рядом с ней - пышный холм. Ну… и такие есть, что злыми становятся. Кричат, буесловят; кто за шашку, кто за пистолет берётся. Бывало и такое. Уж я навидался. На счастье, забрали у абхазов и шашки, и пистолеты; кулаками, значит, обходятся.
- Вы уже знаете… - вздохнул Амза. - Я думал, это… в тишине забудется…
- Ну! Как забыть такую синюю и вздутую морду! - Ахра тихо рассмеялся. - Мзауч и прежде был не красавец, а сейчас хуже подранка. Но ничего. Неделя, другая и спадёт. Образумится зато. А ты садись, чего стоишь!
Амза сел на край колоды. Старик раскатал новую папиросу; прикрыв ладонью, закурил. Коричневый аромат табака.
- Как твой дельфин?
- Хорошо. - Амза не хотел рассказывать о споре с Мзаучем. - Знаете, обидно, что с ним поговорить нельзя. Мы, вроде как… чувствуем друг друга, но иногда хочется слов. Я вечером отплываю на лодке, сажусь на корму; он держится рядом, смотрит на меня, и тогда голос… ну… был бы естественным. А он молчит.
- Это хорошо, - усмехнулся Ахра Абидж. - Пускай себе молчит. А то дай ему речь, замучил бы тебя своим дельфиньим трёпом. Может, он оказался бы тараторкой! Ты бы первую минуту радовался, пытался бы ответить, а он, знай себе, о рыбе, о подводных течениях говорит; начал бы учить тебя галсам да сетям. Чего доброго, принялся бы рассказывать о знакомых дельфинах! Пусть молчит.
Амза улыбнулся.
- Ты однажды поймёшь, что люди слишком много говорят. И ведь говорят-то о всякой ерунде. Всё им нужно озвучить. "У меня корова перестала доиться; скоро уж, должно быть, отелится". Ну и зачем это соседке? Ей какой с этого толк? "Смотри-ка, распогодилось". А я, видите ли, слепой и сам не замечу!
Старик говорил разными голосами, изображая то девушку, то старуху; Амза смеялся. В чужом городе будет приятно вспомнить Ахру. Юноша подумал, что по возвращению может его не застать…
- Много, много говорят. Зря это. Пока говоришь, не думаешь; а если говоришь постоянно, то, значит, не думаешь вовсе. Слова нужны к месту, а не попусту. И ведь поговорить-то по-настоящему не с кем. Галдеть - пожалуйста, а слушать и, подумав, отвечать - это редкость. Лучше уж молчать. Так что я тебе, дад, завидую. Хорошо, наверное, с дельфином. Жаль, что нельзя променять людское село на море, да?
- Да… Но я бы отказался. Не смог бы мать оставить.
Рассматривая дотлевшую папиросу, старик спросил:
- Интересно всё-таки… Почему он к тебе плывёт?
- Бзоу?
- Я стар, скоро уж помирать, а ведь ничего за свои годы не узнал о дельфинах. Вот - твой: где он живёт, с кем? Отпрашивается ли, чтобы с тобой встретиться или у него нет отца? Или есть, но нестрогий? Может, он потому зачастил к берегу, что его прогнали из дома? Из стаи…
- Бзоу? Нет… За что?
- Ну… За чрезмерную человечность! - Ахра усмехнулся.
- Был бы он, как Мзауч, то да, можно и выгнать, а тут…
- Об армии думаешь? - спросил неожиданно старик.
- Дней не считаю, но они заканчиваются быстро. Тот, что едва начался, уже склоняется к заре. Я прошу себя внимательнее жить, лучше запоминать всякую мелочь, но не получается. Живу, как и прежде - без и внимания.
- Это ничего… Поверь, три года - не больше трёх месяцев. Считай, ты уже опять сидишь здесь, но - постарел. Это ни к чему. Не проси, чтобы день скоро уходил. Так себя подгонишь к земле. Как есть, так и принимай.
Амза смутился грусти подобных слов; решил расстаться шуткой:
- Ладно. Если найду в армии невезучего человека, уговорю его приехать его к нам, в Лдзаа.
- Это зачем?
- Ну как? Сделаем его гробовщиком. Может, люди перестанут умирать.
Подумав, Ахра улыбнулся.
Дозревали последние плоды лета. В садах пошли чернотой кизил и ягоды русского винограда. Алыча располнела, окрасилась в тёмно-жёлтые оттенки. Братья Кагуа выкопали из сухой земли картошку; срезали с грядок капусту.
Отнеся Турану обещанную севрюгу, Амза остановился у трёх высоких эвкалиптов (те росли за двором дяди). Юноше нравились эти деревья. Баба Тина сравнивала их с детьми бедных абхазских фамилий. Самотканые рубашки и штаны быстро становились тесными и в неловком движении рвались; не имея ничего для смены, дети ходили во вретище. Так же эвкалипты: ствол их рос быстрее коры, и она трескалась, иссушалась, опадала на ветки и землю длинными нищенскими тряпками. Нарождалась новая кора; её ожидала та же участь. Все века эвкалипты стоят неприкаянно-обнажённые. Прежде местный люд, подозревая в этом неприличие, называл деревья бесстыдницами. Забавляла Амзу и жадность эвкалиптов до воды; их листья всегда поворачивались к солнцу ребром, чтобы оно своим вниманием не отнимало у них влагу. Потому от эвкалиптовой кроны тень была слабая и неудобная для отдыха.
- Что это? - удивился Даут, зайдя в калитку.
На веранде стояла детская коляска.
- Это Ляля, - ответила Хибла, пившая после обеда холодную ахарцву с мёдом.
- Ляля? Опять принесли ребёнка?
- Да.
- Хорошо, хоть в коляске.
Хибла прежде работала в садике Лдзаа. Её считали хорошей няней, и всякая знакомая, вынужденная отлучиться из села и не доверявшая мужу, несла малыша ко двору Кагуа. Валере это не нравилось, однако он молчал.
В этот раз двоюродная сестра Марины утром прикатила к изгороди коляску; позвала Хиблу и, не дожидаясь прихода женщины, заторопилась к машине; уезжая, крикнула, что ей нужно на две недели съездить в Гагры. У Хиблы не спрашивали согласия; все знали, что она не откажет. Денег не давали, а в этот раз даже забыли упомянуть имя девочки. Пришлось называть её Лялей.
Кормили ребёнка молочными кашами. Хибла вспоминала сказки, вечерами заставляла и прочих домочадцев участвовать в повествованиях.
- Она ничего не понимает! - говорил Амза. - Маленькая ещё!
- Она чувствует; абхазский ребёнок должен с рождения слушать предания отцов. Когда тебе был год, ты любил слушать про Афырхаца и Абрскила. Не всё понимал, но всегда радовался их удачам и возмущённо махал кулачками, если их предавали.
- Да… - Амза, улыбнувшись, качнул головой.
- Так вот, - обратилась Хибла к Ляле, - знаешь ли ты, почему у голубей лапки красные? А? - Женщина пальцем коснулась носа девочки; ребёнок ответил смехом, поднял ручки. - Потому что когда по наговорам ведьмы Арупан завистники убили своего могучего брата, к нему прилетели голубь и голубка. Сасрыква, умирая, просил их передать матери, Сатаней-Гуаши, о своей любви. Те послушно ушли в облака, а лапки их остались испачканы в крови великого нарта. С тех пор всякий голубь, в память об этом, рождается с красными лапками.
Ляля вскрикнула; продолжила шевелить ручками.
- Когда же пришли волки и пожалели умирающего витязя, Сасрыква положил им на шею свой мизинец и сказал: "Пусть шея ваша будет так же сильна, как и мой мизинец!" Потому у волка сильная шея!
- Ан, мы с Амзой ещё в детстве устали слушать эти сказки, неужели ты не устала их рассказывать? - улыбаясь, спросил Даут.
- Как ты говоришь с матерью?! - возмутилась баба Тина.
Бзоу по-прежнему встречал Амзу и Даута. Он не всегда сопровождал рыбаков, но держался вблизи - так, что был виден его плавник. Когда к дельфину подлетали чайки, братья знали, что он охотится (за шустрой барабулькой или даже за севрюгой).
Однажды Бзоу так напугал и без того в последние месяцы тихого Капитана, что пёс ещё долго отказывался рыбачить - оставался во дворе.
Всё началось привычной игрой. Амза и дельфин брызгались, пряталась: кто в лодке, кто в море. Бася молча наблюдал за происходящим с носовой скамьи. Афалина остановился возле пса. Они с любопытством смотрели друг на друга. Бася, принюхиваясь, вытянул нос; легонько покачивал хвостом. Бзоу был недвижен, однако вскоре погрузился в воду. Вынырнул; посмотрел на пса; вновь погрузился. Так повторилось трижды. Бася всё сильнее размахивал хвостом, счёл, что с ним играют, когда, вынырнув в очередной раз, Бзоу поднялся выше обычного; во рту у него лежала широкая медуза; махнув челюстью, дельфин послал её прямиком в мордочку Капитану… Пёс взвизгнул; подпрыгнул; зашаркал когтями по алюминию; кинулся на дно лодки и там, скуля, спрятался за брезентовым мешком и больше, до возвращения на берег, не показывался. Медуза осталась в лодке. Афалина был доволен - отплыв в сторону, начал прыгать, затем плавать на спине, показывая белое пузо с мраморными разводами розового. Братья Кагуа смеялись громко, до утомления; это было оскорблением для сидевшего в темноте и сырости Баси.
Лето заканчивалось. Солнце уменьшит жар только к ноябрю, но сумрачных дней теперь будет больше. С южных отрогов Кавказа придут дожди.
Быт и разговоры в семье не изменились, но Амза, ожидая долгую разлуку, чаще молчал; укладывал на руки голову; слушал слова и звуки, наблюдал за жизнью.
Мамка всё так же вылизывала Басю. Пёс перестал этому противиться, не возражал, когда кошка ко сну сворачивалась у него под животом.
Местан сидел на столе возле пепельницы - в ней была грязная вода с потемневшими окурками. Рядом стояла коляска; Хибла, тихо напевая очередную легенду, подшивала чувяки. Кот смотрел куда-то под стреху. Ляля, выглянув за бортик, потянулась к пушистому серому хвосту Местана; коснулась его сморщенным пальчиком. Кот, не оборачиваясь, переложил хвост. Девочка вновь дотронулась до него. Местан спокойно подводил хвост к лапам, и ребёнку приходилось тянуться всё дальше. Ляля улыбалась, покачивалась и уже ткнула кулачкам самого кота, когда, наконец, вывалилась из коляски. Упав на землю, удивилась; огляделась; заплакала.
- Ну куда тебя понесло? - запричитала Хибла, откладывая чувяки.
Амза усмехнулся.
На дороге кудахтала курица. Неделю назад она тайком от хозяев отложила яйца под бук, который рос почти у гальки, принялась их высиживать. Заметив это, баба Тина ругалась; потом скорыми взмахами разбила все яйца о камни. Квочка, выискивая их, ходила под деревом. Порой усаживалась на то место, где прежде они были спрятаны, сидела так по два часа. Нынче она шла по дороге, ворчала и беспокойной головой заглядывала за камни, старый комель, изгородь.
- Бедненькая, - шептала баба Тина. - Ничего, смирится, домой вернётся.
Прочим курам сейчас была другая забота - за ними бегал петух: приближался, показывал, что интересуется лишь травой да насекомыми, а потом вдруг кидался на избранницу и, размахивая крыльями, топтал её в пыли. Шум был на весь двор. Квочка вырывалась и, забавно раскидывая ноги, неслась по саду. Остальные с любопытством смотрели и ждали, когда петух обратится к ним.
- Да, чтоб вас! - крикнул Валера, когда в ногах у него пронеслась растрёпанная курица; расплескав воду, он едва не выронил ведро.
Амза вновь улыбнулся.
Юноша нащупал на правом плече малые шрамы от укуса Бзоу. "Он, конечно, паршивец, но… кого ещё кусал дельфин?! Да и память… хорошая!" Подумал, что афалине нужно было кусать сильнее - так, чтобы отметины сохранились до старости. Хибла продолжала подшивать чувяки.
Потемну никто не заметил прихода туч; вечером с гор сошёл гром. Был он слабым; дважды блеснула молния. Чуть брызнуло крупными каплями. Деревья покачнулись. Вскоре всё успокоилось. Затем громыхнуло по-настоящему. В небе расползались, крошились брёвна и камни. Дождь упал широким, тяжёлым ливнем.
Кагуа разбежались по двору. Нужно было затворить ставнями окна; запереть сарай, ацу, курятник. Валера забрался на душевую - выставленные баки могло снести, измять. Амза с Даутом, радуясь прохладе, торопились убрать со столов всё лёгкое и потому - летучее. От вороватого ветра прятали скатерть, тарелки, пепельницы, оставленный Хиблой набор иголок. Ляля, уложенная спать в коляске, проснулась, заплакала; утешать её было некогда.
Запахло листьями и мокрой землёй. Баба Тина стояла в апацхе, осматривалась. Издалека, от моря послышались чьи-то слова. Это рыбаки занимались снастями.
Небо ломалось совсем рядом; закупоривались уши - приходилось чаще глотать слюну; в этом грохоте не получалось расслышать своих слов. Мерцающими вспышками озарялись могучие валы туч. Братья Кагуа соскучились по непогоде и не хотели возвращаться в дом; сидели на пороге: наблюдали, слушали грозу.
- Даут! Постучи по аце! - крикнула баба Тина.
- Нанду!..
- Давай, давай!
Даут, сгорбившись, подбежал к кукурузнице; трижды ударил по стене - для удачи.
Минутой позже ливень ослаб; гром отстранился; ухнул мощным дребезжанием и ушёл за Пицунду. Остался лишь мягкий дождь; виднелось зарево.
Шумит. Капли выстукивают траву, крышу.
Гроза вернулась. Вновь над Лдзаа стали перекатываться в каменном мешке гигантские обломки скал; дождь отяжелел; участились вспышки - Даут насчитал, что в одном явлении молния успевает моргнуть до семи раз. Густо пахло мокрой землей. В саду надрывно закричал сверчок.
Шумит, как масло, разлитое на тысячи раскалённых сковородок. Дышится прохладно.
Гроза то покидала село, то возвращалась; хотела показать силу всей округе. Нарт-горец, днём бродивший от зелёного перевала Чха до крутых и голых подъёмов Цыбышхи, вспенивал Бзыпь, пугал жителей хуторов, беспокоил одинокие балаганы, а теперь в чёрном бешмете, с блестящей шашкой в жестокой радости выплясывал на ровных берегах, обдирал старые ели и сосны.