* * *
И вот бабушка - хозяйка: она владеет правом чистить чужих кур… Она имеет место в резницкой. И, наверно, кто-нибудь уже завидует ей. Она владеет хазоке. Потом, когда вернется дедушка, она сможет кому-нибудь продать свое место. Она не будет просить дороже - она только вернет свои деньги.
Сема стоит у дверей сарайчика и с любопытством смотрит на резника.
С базара идут хозяйки с корзинками. Куры тоскливо кудахчут, предчувствуя близость конца; гуси уныло задирают головы, тычутся желтым носом в стенки кошелок, ища спасения.
Резник в засаленном сюртуке красным платком вытирает мокрые ловкие руки. Он молчалив и важен. Блестящий нож лежит на стойке. Серенький молодой петушок, вытянув шейку, готовится к прыжку. Вот он задорно мотнул гребешком и… но ему не уйти из равнодушных и сильных рук Нахмана. Резник двумя пальцами заламывает назад петушиную головку, быстро вырывает перья на шейке и, взяв со стойки нож, легко проводит лезвием по оголенному месту… Еще раз-другой метнулся петушок, закричал, вздрогнул, хлопнул крылышками и замер. Нахман поднимает петушка, ждет, пока стекут на каменный пол последние капли крови, и небрежно бросает его… Руки резника опять заняты: трепещет и изламывается гусь, смешно дрыгая посиневшими лапами.
- Ну и работа! - вздыхает Сема и смотрит на бабушку.
Она сидит на полу, у самых дверей, в черном, туго завязанном платке. Рядом с ней сидят еще две женщины; они косо смотрят на бабушку, пришедшую разделить их небольшой доход. Не так уж много птицы несут к резнику - одна бы управилась, а тут трое! Но бабушка сидит молча, она не зовет к себе хозяек, она только смотрит на прохожих тихим, просящим взглядом.
Кто-то, слышит Сема, спрашивает у резника:
- Это старуха Гольдина? - и добавляет: - До чего дошли!
Экономка Магазаника бросает бабушке на колени двух кур.
- Только чтоб было чисто. Чтобы не осталось ни одного перышка! - властно говорит она.
- Хорошо, - соглашается бабушка.
С любопытством хозяйки осматривает она курицу, дует на спинку, раздвигает перья:
- Желтенькая! Замечательная курица! Будет фунта полтора смальца. Сколько отдали?
Но экономка молчит, и бабушка, вздохнув, начинает быстро вырывать перья. Руки ее измазаны кровью, платье покрылось темными пятнами. "Какая жирная курица, - думает бабушка, - мясо будет хорошее, косточки мягкие - ведь она еще молодая!"
- Скоро уже будет конец?
- Сейчас, - отвечает бабушка. - Одну минуточку!
На серую ладонь ее летят две монетки; она приподнимает руку и, сощурив глаза, внимательно смотрит на них:
- Сема, сколько тут?
- Четыре копейки.
- Ну, тоже неплохо.
Бабушка раскрывает висящий на шее черный мешочек, бросает обе монетки и крепко затягивает шнурок. Почин дороже денег!
Вечером Сема, улыбаясь, спрашивал бабушку:
- Ну, большая прибыль?
- Лучше, чем ничего.
- А что же будет со мной?
- А что же должно быть с тобой?
- Я должен зарабатывать деньги. Ты слышала - он мне сказал: "Береги бабушку!"
- Слышала, все слышала…
- У тебя уже есть свое хазоке. А у меня?
- Но ты еще маленький ребенок.
- Я не ребенок! Довольно из меня делать ребенка. Я должен зарабатывать деньги! - упрямо повторяет Сема.
- Ну хорошо, - соглашается бабушка. - Пойду с тобой к Фрайману.
Сема выходит на улицу, медленно закрывает ставни, пробует рукой заборчик палисадника. Забор дрожит - починить надо. Ну ничего, все пойдет к лучшему. Фрайман - большой умница, он поможет. И тогда Сема с бабушкой что-нибудь придумают. Можно поехать в уезд - просить за деда. Можно - в губернию. Были б деньги…
"ГОСУДАРЬ МИЛОСТИВ"
Черное небо нависло над местечком. Изредка раздаются глухие раскаты грома, и вновь наступает тишина. Похожие на слезы капли дождя медленно ползут по оконному стеклу.
Бабушка спит. Всю ночь простояла она, молясь и плача. Тускло горели желтые свечи, и в слабом мерцании хилых огоньков видел Сема иссеченное морщинами лицо бабушки, ее худые вздрагивающие плечи, ее безвольные горестные руки, ищущие что-то в полутьме. Она стояла у стола, раскачиваясь из стороны в сторону. Синие губы ее шептали молитву. Бабушка устала просить счастья - она просит смерти. "Пусть мне будет, - шепчет она, - то, что должно быть ему. Пусть мне, - тихо повторяет бабушка, - пусть мне".
В белой сорочке, босая, ходит она по комнате, заламывает кверху руки и все шепчет, вздыхает и стонет. Совсем маленькой стала бабушка. Она идет в угол, останавливается у дедушкиной кровати и молча смотрит на постель, на пустую, холодную дедушкину постель с рыжим колючим одеялом… Бабушка гладит рукой подушку, к которой прижималась его худая небритая щека, и слезы одна за другой тихо падают на наволочку.
Да, она ругала его за флигель, за партию хрома, за выдумки с лесом, но разве есть для нее жизнь без него? И опять шепчет бабушка: "Пусть лучше мне, чем ему, пусть мне…"
Так проводит она ночь в тоске и тревоге. Утром падает она в постель, но и во сне не находит покоя. Она что-то кричит, машет рукой, просит и плачет. Сема испуганно смотрит на нее: "Спи, бабушка, спи!" И опять наступает тишина. Сема ходит по комнате. Комната кажется ему чужой: комод, старый, добрый пузатый комод продан, его место пусто, поставить нечего. В углах завелась паутина, запылился самовар, на потолке большое пятно, и на пол уныло падают дождевые капли. Третий месяц нет дедушки, что же будет дальше? И почему он ничего не пишет? Может быть, он знает, сколько ему осталось сидеть: день, неделю, месяц?
Дедушка был хороший человек, так почему же держат его? Почему? Бабушка все ночи молится, отчего же бог не помогает, разве он не знает дедушку? "Глаз за глаз, - учит святая книга, - зуб за зуб, обожжение за обожжение, рана за рану и ушиб за ушиб". Так накажи же, господи, тех, кто угнетает нас! Рану воздай за рану, ушиб за ушиб!
Но где брать деньги на передачи? Остался стол, остался самовар, осталось зеркало, а дальше? Сема готов продать самого себя, но кому, интересно знать, нужны его руки, его ноги, даже его голова! И хотя Семе было стыдно брать деньги у Трофима, теперь он видит, что без них обойтись нельзя. Эти деньги - спасение. Но он обязательно отдаст, когда заработает. Трофим дал десять рублей - ему их вернут с благодарностью. Фейга купила место в резницкой - ей всё возвратят. Уж Сема с дедушкой постараются. Скорей бы вернулся он!
* * *
Они заходят вместе к господину приставу. Впереди идет Сема. Бабушка молча следует за ним. Ведь она совсем не знает по-русски.
- Добрый день, ваше благородие! - говорит Сема.
Бабушка низко кланяется.
- Ладно, - отвечает пристав и смотрит почему-то Семе под ноги.
- Ваше благородие, что же наше прошение? Когда выпустят дедушку? У нас ведь никого нет, нам никто помочь не может. Вы подумайте, - с тревогой продолжает Сема, - вы только подумайте, ваше благородие, - одни в целом свете!
Бабушка пытливо смотрит на пристава, но его толстое, тщательно выбритое лицо ничего не выражает. Нельзя понять, чего желает он им: добра или зла. Едва сдерживая слезы, Сема повторяет:
- У нас один дедушка!
Пристав, крякнув, встает и, взяв со стола фуражку, принимается дышать на козырек и чистить его рукавом. Бабушке становится ясно, что пристав не думает о них и не слушает Сему. Ему все равно, сколько у этого малыша дедушек: два, пять, ни одного. Ему важно, чтоб блестел козырек. Бабушка толкает Сему и шепчет по-еврейски:
- Дай же ему, дай.
Сема неловко протягивает конверт. В конверте - добрый пузатый комод и все бабушкины заработки: двадцать рублей новенькими ассигнациями. Пристав откладывает в сторону фуражку и, глядя куда-то на дверь, деревянным голосом спрашивает:
- Один, значит, дедушка?
- Один! - вздыхает Сема. - Я и бабушка. Он у нас один.
- Хорошо, - говорит пристав. - Государь милостив. Скоро дома будет.
Сема обрадованно вскрикивает, бабушка смотрит на пристава, и ей кажется, что лицо его посветлело и глаза стали лучистыми. Бабушка спрашивает Сему: "Ну что? Как? Скоро?" Она падает на колени, гладит ноги пристава, целует его блестящие сапоги, его толстые, красные руки, пуговицу с орлом на его мундире. Слезы бегут по ее лицу. Она вытирает их неловко рукой и быстро выбегает из комнаты. Сема идет за ней.
Пристав смотрит им вслед.
- Один дедушка, ишь ты! - повторяет он и деловито принимается считать деньги.
* * *
Через три дня в дверь постучали, и, опираясь на руку какого-то неизвестного человека, вошел дедушка. Бабушка принялась целовать его, плача, причитая, воздавая славу богу. Сема гладил руку дедушки - теплую, дорогую руку.
- Дедушка! - радостно говорит Сема. - Ты похудел, ох, какая у тебя борода, но ты такой же, честное слово, такой!
- Что ж ты молчишь, Аврумеле? - улыбаясь, говорит бабушка. - Садись!
И вот дедушка поднимает свои серые глаза и говорит:
- Мой сын в Сибири. Но можно было б сделать хорошую операцию с партией хрома. Лес продают вагонами… Но почему же стреляют в невинных, я хочу знать? Он же совсем ребенок, наш Яков, мой единственный! Почему его бьют и считают: раз, два, три? Ой, и они считают - раз, два три… Они считают, может быть, до ста считают, Саррочка!
И дедушка, опустив голову, тихо, беззвучно плачет.
- Что с тобой, Аврумеле, что с тобой? - испуганно спрашивает бабушка. - Аврумеле, опомнись!
Неизвестный человек, спутник дедушки, вежливо говорит:
- Не извольте беспокоиться, мадам. Они не в себе. Третий месяц не в себе… С вас получить за то, что привел!
ФРАЙМАН БЕРЕТСЯ ЗА СЕМУ
Бабушка стонала, плакала, покрасневшими глазами следила за каждым движением дедушки, говорила с ним громко и шепотом, пыталась объясняться жестами, но старик холодно смотрел на нее пустым, равнодушным взглядом. И бабушка поняла, что потеряно все. Сейчас больше, чем когда бы то ни было, жаждала она смерти, конца, но жизнь продолжалась, и нужно было что-то делать.
Заработок в резницкой был ничтожно мал. Кур приносили не каждый день. Только в пятницу думали о бульоне, и только в пятницу она кое-что уносила в своем черном, болтавшемся на груди мешочке. Она садилась к столу и осторожно высыпала выручку. Медленно пересчитывала бабушка свой дневной заработок, аккуратными столбиками выкладывала монетки: грош к грошу, копейку к копейке. Черный мешочек не был тяжелым, и столбики эти не были высокими. Сощурив глаза, пристально всматривалась она в каждую монетку, но от этого полушка не становилась гривенником.
Сема предложил продать дедушкин стол, но вещи дедушки были ей особенно дороги, и самая мысль о продаже стола испугала ее. "Вот и похоронили заживо", - пробормотала бабушка. Ей представилось, что дедушка уже умер, и вот торопливо продают его шляпу, его синий праздничный жилет, и чьи-то чужие, грубые руки небрежно щупают товар… Она заплакала. Сема не мог видеть ее слезы. Холодная тишина стояла в комнате. Неужели нельзя изменить все это? Неужели все так и будет? А может быть, опять пойти к Трофиму? Но Семе надоело видеть себя скучным и просящим. Да что же, черт побери, разве у него не гольдинская голова, разве у него руки не работают!
- Бабушка, - твердо сказал он, - бросьте плакать! Мы сегодня идем к Фрайману.
- К Фрайману? - переспросила бабушка. - Ах, лучше б я не дожила до этих дней!
- Мы должны пойти к Фрайману, - упрямо повторил Сема.
- Хорошо, - сказала бабушка, вытирая платком глаза. - Пойдем.
* * *
Дедушка не любил Фраймана. Не раз в ответ на укоры бабушки он сердито отвечал:
- Я же не Фрайман. Что ты от меня хочешь?
Во всех делах дедушка оставался верен себе: он не кланялся, не юлил, не плутовал. Встречая Магазаника, он не торопился первым снять шляпу и не старался заговорить с купцом.
"Если я ему нужен, - говорил дедушка, - он меня сам найдет. Человек должен уважать себя".
Фрайман исходил из другого.
"Человек должен кушать, - улыбаясь, отвечал он дедушке, - и дети его тоже должны кушать". И для этого он пускался на все, терпеливо вынося плевки, ругательства и унижения…
Маленький, подвижной, юркий, в белой бумажной манишке за гривенник, в желтой соломенке, сдвинутой на затылок, с озабоченным видом мотался он по городу. Всегда у него были какие-то дела, в которые, впрочем, никто не верил. Его не уважали, но признавали: Фрайман мог пригодиться в самых неожиданных случаях. Он знал, где лучшие пиявки, как получить шифскарту, к какому врачу нужно пойти перед призывом, кто из них берет и кто не берет, где в Киеве живет поверенный - недорогой, но все равно как Плевако… Карманы его костюма были набиты образцами товаров, которые кем-то продавались и, конечно, "совсем даром": здесь были щепотка муки в бумажке, лоскуток гризоновского шевро, пробы пшеницы, ржи, гороха.
В базарный день, в воскресенье, ходил он от лавки к лавке и, сощурив глаза, присматривался к прохожим. По походке, по манере держать руки, по одному взгляду мог он почти безошибочно оценить, чего человек стоит. Он сразу определял: покупатель это или так просто, будет брать оптом или в розницу. Особенным вниманием Фраймана пользовались изредка приезжавшие в местечко польские помещики.
Заметив издали подходящую фигуру, Фрайман стремительно подлетал к ней и, галантно приподняв шляпу, спрашивал!
- Что пан думает купить?
Едва пан успевал повернуться, Фрайман уже овладевал им:
- Паи хочет набрать на костюм, так почему пан идет к Зюсману? Разве пан не знает, что лучший товар у Магазаника, и совсем недорого? Пан хочет черный материал в белую полоску, а что пан скажет о таком кусочке?
И Фрайман с торжествующим видом вытаскивал из своего кармана лоскуток материала. Пан щурился, пыхтел и покорно шел за новым знакомым. В первом же магазине Фрайман выяснял, как покупает пан. Оказывается, этот старый шляхтич любит торговаться, и, входя во второй магазин, Фрайман бегло и незаметно уже бросал приказчику:
- Нужно хорошо накинуть!
Так шел он следом за покупателем из лавки в лавку, от рундука к рундуку. Он внимательно рассматривал материю, пробовал на ощупь, смотрел на свет, ворчал, покрикивал на приказчиков, как будто сам покупал. Постепенно пан оттеснялся все больше и больше, ему оставалось только платить, если проводник убеждал его, что сделка стоящая. Для большего эффекта в одном из магазинов Фрайман учинял скандал.
- Что вы, - кричал он, - с ума сошли просить за эту дрянь пять рублей? Что, у нас, - он имел в виду себя с помещиком, - деньги валяются? - И, гневно отбрасывая товар на стойку, он гордо выходил на улицу, держа под руку ошеломленного пана.
Пан с благодарностью смотрел на бескорыстного друга и уже без всяких сомнений следовал за ним.
На заезжем дворе Фрайман упаковывал все покупки, причмокивая, расхваливал их и, зная слабость помещика, неустанно повторял:
- Ведь мы же их обдурили. Где вы найдете за такие деньги такие штиблеты? Это все равно как даром!
Растроганный пан благодарно кивал головой и протягивал Фрайману бумажку. Иногда это был рубль, иногда трешница - услуги ценились по-разному. Но главное уже было сделано - Фрайман хорошо знал, что в следующий приезд пан уже сам будет искать его. Распростившись с помещиком, Фрайман выскакивал на улицу и быстрым шагом отправлялся к базару. Он заходил в мануфактурный магазин и, потирая руки, весело говорил:
- Как вам нравится этот сазан, а? Ловко мы его… - и, переходя на деловой тон, добавлял: - Я вам дал сегодня торговать двадцать рублей. Сколько я с вас имею?
Хозяин выдавал Фрайману рубль, и Фрайман летел дальше, в обувной магазин, собирая подати за помещика, которого он привел сюда. К концу дня Фрайман оказывался обладателем целого состояния в три-четыре, а то и в пять рублей.
Хорошо, конечно, если б это было каждый день или хотя бы раз в неделю. Но разве сны повторяются часто? Разве можно привязать к себе счастье? В следующее воскресенье уже, как назло, не было ни одного стоящего покупателя, через неделю приезжал не помещик, а его эконом. Пойди сговорись с экономом! Он сам рад оторвать. Или приезжает настоящий помещик. Но зачем ему Фрайман? С деньгами он как-нибудь сам найдет дорогу. И помещик гонит Фраймана с его дешевыми услугами ко всем чертям.
Но человек должен кушать, и Фрайман, между прочим, имеет еще одно занятие. Когда в бедной семье подрастает ребенок и родители убеждаются, что мальчик уже может иметь свой рубль, они ведут мальчика к Фрайману, и тот берется в два счета устроить мальчику жизнь. Пользуясь связями в торговом мире, Фрайман определяет паренька на службу в лавку, в магазин или в мастерскую. За свои услуги Фрайман берет лишь первый двухнедельный заработок мальчика. Обе стороны остаются довольны друг другом…
Но так как все равно денег не хватает, Фрайман часто пускается на хитрость. Устроив мальчика в мастерскую и получив через две недели за услуги, он начинает морочить голову родителям. "Мастерская, - говорит он, - это хорошо, но лавка лучше. Давайте я устрою вашего птенчика в другое место". И, легко убедив оторопелых родителей, Фрайман опять зарабатывает на мальчике несколько лишних рублей…
Об этих фокусах Фраймана знали далеко не все: свои дела обставлял он очень аккуратно, и за ним укрепилась слава человека, который всегда может вывести мальчика в люди. Правда, он берет за это хорошие деньги. Но что на этом свете делается даром?
И вот Сема познакомился с Фрайманом. Бабушка объяснила маклеру, чего она хочет. Фрайман задумчиво покачал головой, потом, внимательно взглянув на Сему, сказал:
- Сделать это нелегко. Но для вас я попытаюсь… Сколько будет семью пять?
- Тридцать пять, - бойко ответил Сема. - А что?
- Читать и писать можешь?
- Боже мой, - с гордостью воскликнула бабушка, - он и по-русски может! Он же у нас грамотей!
- Я подумаю.
- Я вас очень прошу. Вы же знаете, если б не несчастье с мужем, я бы ни за что не отпустила Сему.
- Не просите, - надменно произнес Фрайман, - для вас я сделаю. Он будет иметь хорошее место.
Бабушка неловко поклонилась Фрайману и незаметно приказала Семе сделать то же самое. Но Сема неожиданно спросил:
- А сколько вы возьмете за это?
- Деловой человек! - засмеялся Фрайман. - Я возьму заработок за первые две недели. И ни копейки больше!
- Так, - хмуро повторил Сема и, не прощаясь, вышел вслед за бабушкой.