- Какая противная собака! - сказала я.
- Тебя, наверно, дома учили так говорить в гостях? - презрительно сжав губы, спросила тётка.
- Нет, дома меня так не учили…
- Ну, значит, ты на улице выучилась говорить так?
Я не думала, что, выразив свою мысль, я сказала плохое, но смутно поняла, что нарушила мамин наказ, как держать себя в гостях. Вот я не залезала с ногами в кресло, не бегала "как угорелая", не раскатывалась по скользкому паркету, но словами о собаке я, видимо, нарушила какой-то порядок, принятый в этой семье. И поняла, что словами "на улице" тётка осуждает мою мать и отца. Мне стало не по себе. К счастью, нас скоро позвали обедать.
Лёлин дядя уже был в столовой, когда мы вошли.
- Здравствуй, девочка моя, - сказал он подбежавшей к нему Лёле, и в голосе его я услышала нежность и любовь к ней.
Этот высокий человек с большим лбом и усталым взглядом, с узкой белой рукой, которая опустилась на мои волосы и погладила их, был глубоко равнодушен к прекрасному убранству стола и всей большой столовой. Я подумала, что всё это он видит каждый день и всё ему надоело. Ему как будто было скучно среди окружающих его в этом доме людей - всех, кроме Лёли. И все при нём, даже тётя Соня, стеснялись чего-то. Смутное чувство, что не так уж приятно быть богатым человеком, рождалось во мне.
- Какая прекрасная зима в этом году! - сказал он, садясь за стол напротив Клавдички и вынимая из серебряного кольца блестяще белую салфетку. - Люблю Москву зимой.
Он взглянул на Клавдичку с едва уловимым выражением превосходства, как будто если он любил Москву зимой, так это было только ему свойственное превосходное качество.
- Я тоже люблю Москву зимой, - ответила Клавдичка с каким-то внутренним смыслом, который угадывался по выразительной её улыбке.
- И вам не мешают происходящие события? - В голосе ёго уже ясно прозвучала насмешка. - А знаете, ведь на Коншинской фабрике снова беспорядки…
- Вы опять называете беспорядками то, что я называю борьбой рабочих за свои права, - ответила Клавдичка.
- А как же, конечно, беспорядки! - Лёлиному дяде как будто понравилось, что Клавдичка смотрит на него, нахмурив брови; он оживился: - Ведь они выступают против царя и всего существующего строя…
- Сколько раз мы зарекались говорить с вами о подобных вещах, - сказала Клавдичка, - ведь мы же по-разному думаем об этом.
- Нет, но вы, Клавдия Николаевна, на самом деле не слыхали, как здорово казаки разогнали забастовщиков у "Трёхгорки"?
Клавдичка сидела очень прямо, как будто хотела встать из-за стола. Как бы отгоняя тревожную мысль, она провела рукой по лбу.
- Об одном и том же событии, - ответила она, - мы с вами слышим с двух сторон, и мы никогда не сойдёмся посередине…
- Ну, и закончим на сегодня этот скучный разговор, - засмеялся лёлин дядя, подчёркивая слово "скучный".
Лёля с беспокойством переводила глаза с лица Клавдички на лицо дяди, как будто тревожилась за то, что Клавдичка, которую она всегда любила, и дядя, который был добрым к ней и окружил её заботой, не могут поладить друг с другом.
- Ну, что ты так смотришь, девочка? Мы же снова друзья с твоей Клавдичкой. - И он стал подробно рассказывать тёте Соне и Клавдичке о том, как сегодня шло заседание какой-то правительственной комиссии.
Я обрадовалась, когда кончился обед, хотя всё было очень вкусное и в конце подали розовое и белое мороженое. Было уже поздно. У нас никогда не обедали по вечерам, и поэтому порядок в этом доме показался мне чужим и неудобным. Мне захотелось домой.
- Да, мы скоро поедем домой, - сказала мне Клавдичка.
- Нет, нет! - закричала Лёля. - Не уезжайте, пожалуйста, не уезжайте. Мне сегодня играть при гостях!
Она обняла Клавдичку и заглядывала ей в глаза. Клавдичка вздохнула, поцеловала её и сказала, что мы остаёмся. Лёля схватила меня за руку, и мы побежали в её комнату.
Теперь поминутно раздавались звонки, приезжали гости. Мы играли с Лелей в шашки, когда нас позвали к гостям. Первый раз в жизни я почувствовала, входя в эту ярко освещенную залу, полную незнакомых мне людей, такое непреодолимое стеснение, что если бы можно было вернуться с порога в лёлину комнату, я немедленно убежала бы. Но или наставления мамы вспомнились мне, или помогло то, что где-то в зале была Клавдичка, я преодолела застенчивость и вошла.
И сразу как будто очутилась на открытом месте, откуда меня всем хорошо видно. На отодвинутых креслах сидели, разговаривая между собой, одетые в красивые платья женщины. Несколько мужчин стояло около них. Мне показалось, что я двигаюсь совсем не так, как обычно, иду, глядя прямо перед собой, и чувствовала, что покраснела до ушей.
И вдруг я увидела Клавдичку: она стояла около окна. Не раздумывая ни секунды, я пробежала через всю залу и остановилась около неё. Я почему-то думала, что она покачает укоризненно головой, но она спокойно "при всех" погладила мне волосы, откинув их со лба, отодвинула от стены стул и посадила меня так, что я оказалась близко к роялю.
Лёля уже садилась на высокий стул, и затихали весёлые голоса гостей.
Она обернулась к гостям, сказала, что сыграет сейчас Моцарта, и вдруг с хитрой гримаской дружелюбно кивнула мне. Она и здесь, среди взрослых, хорошо одетых гостей, могла делать всё, что ей вздумается. Но как она держалась! Вся её небольшая фигурка вдруг приобрела какую-то манерность, чуждую той лёгкой, прелестной мелодии, которая зазвучала в зале из-под её рук. Она как-то особенно плавно приподнимала и переносила руку с одной стороны клавиатуры на другую. И, что было совсем непонятно, Лёля покачивалась и чуть приподнимала голову в особенно выразительных местах, как будто хотела показать, как у неё всё хорошо выходит. Но от этого выходило вовсе не хорошо, совсем не так, как Лёля недавно играла мне.
- Девчонка! - с досадой сказала Клавдичка за моей спиной.
Когда Лёля кончила, похвалам не было конца. Она соскочила со стула, поклонилась, сказала непонятное мне: "Вальсизфауста" - и снова заиграла, держась так же манерно, как и раньше. Что-то сбивчивое было в её игре.
- Прелестно! Очень хорошо! Как мила! - заговорили все, когда она кончила.
- Тебе рано играть этот вальс! - не громко, но так, что это было хорошо слышно, сказала Клавдичка, и я увидела, как вся кровь бросилась Лёле в лицо.
Она села снова к роялю. Задумалась. Потом неожиданно соскочила со стула и сказала:
- Мне больше не хочется играть, - пробежала через залу и от порога поманила меня за собой.
Лёлина тётка была вне себя от досады. Она хотела остановить Лёлю, когда та пробегала мимо неё, но, вероятно, поняв, что Лёля её не послушается, обратилась к гостям, прося извинить за неожиданную выходку племянницы.
- Не знаю, что с ней случилось сегодня! - сказала она. - Это Клавдия Николаевна её смутила…
- Её и надо так смущать, - ответила Клавдичка, - а то ей уже хочется показываться.
Я посмотрела на лёлиного дядю: он сидел впереди в кресле и разговаривал со старым человеком в мундире, как будто не замечая, что лёлина игра кончилась и она убежала.
Но и эта выходка Лёли не вызвала ни у кого недовольства.
- Талант! - сказал один из гостей. - Ничего не поделаешь! Талант своеволен…
Я догнала Лёлю в коридоре. Она стояла у окна, видимо, ожидая меня.
- Тебе понравилось, как я сейчас играла? - требовательно спросила она.
Я не умела выразить словами, какое впечатление произвела на меня её игра.
- Мне больше понравилось, как ты играла, когда я только что пришла. А сейчас…
- Это я нарочно так делала. Мне надоело для них играть: каждый раз показывают, как обезьяну какую-нибудь…
Лёля была так непохожа на обезьяну, что я рассмеялась, но тотчас же смолкла, увидев крупные слёзы у неё на глазах.
- Им всё хорошо! - как-то угрожающе сказала она. - Что бы я ни сыграла, они всё равно похвалят. Они к тётке в гости пришли, ну, и всё хвалят: обед хвалят, тёткино платье хвалят, мою игру. Дядя Толя - важный человек, если его кто-нибудь из них попросит, он может всё сделать. А они знают, что он любит меня, вот и хвалят меня, когда ничего хорошего в моей игре нет. Подлизываются…
Она вдруг покраснела и топнула ногой:
- А ещё уйдут домой и будут надо мной смеяться! Я же знаю: я, и верно, играла плохо. Мне стыдно так играть, а я всё равно буду так играть, хотят, чтобы была обезьяной, ну, и пусть буду обезьяна… - И она утёрла рукой глаза.
- Хорошо тебе, - сказала она, успокоившись, - ты с мамой и папой живёшь. И с Клавдичкой ещё. А я тут одна…
- Но ведь тут тебя все любят.
- А я всех их ненавижу.
- Кого всех?
- Ну, всех! Виташку я, правда, люблю и дядю… А ее ненавижу.
Наверно, в этом доме в лёлину жизнь входило очень много ненужного ей, и всё это ненужное она соединяла с теткой.
- Всё равно, хоть и любят, мне не хочется тут жить, я хочу к своему папе…
И она горячо и порывисто, как всё, что она делала, бросилась мне на шею и заплакала, уткнувшись в моё плечо.
- …Я…я потому здесь живу, что папа хотел… чтобы я училась. Я всегда помню его… и девочек, с которыми я играла. Папочка мой… папочка…
Мы ушли в лёлину комнату и долго сидели, обнявшись, в большом кресле, и Лёля рассказывала мне, как хорошо жили они с папой в деревне, как она каталась с девочками на салазках с горы и как они летом бегали купаться.
Понемногу она развеселилась, и скоро громкий смех её уже снова раздавался в комнате.
Когда мы уходили, я слышала, как лёлин дядя сказал Клавдичке:
- Всё-таки, Клавдия Николаевна, вы видите сами, что каждый ваш визит выбивает её из колеи. Это вредно для неё.
Клавдичка покачала головой и прямо взглянула на него:
- Трудно сказать, что для неё вреднее.
Прощание с Клавдичкой
Клавдичка и мама сидели в комнате у стола и разговаривали, а я около окна шила толстой канвовой иголкой платье Марфуше. Тонкая кисейка легко прокалывалась толстой иглой, зато нитка никак не хотела пролезать, и иголку приходилось сильно дёргать. Пальцы у меня заболели, и я отложила шитьё.
За окном мне были видны длинные, свисавшие с крыши сосульки, толстые в основании и тоненькие в конце. Интересно было смотреть, как по сосульке скатывались капельки воды: они никак не могли оторваться и намерзали внизу. Сначала капелька вся сияла и переливалась радугой на солнце, потом мутнела: её обволакивал тоненький ледяной мешочек, из него вода уже не могла вытечь и застывала.
- Значит, ты твёрдо решила ехать? - спросила мама.
- Да, Грунечка, поеду: я нужна ему. Он только виду не показывает, а я знаю, как после целого дня в больнице, разъездов по своему участку он возвращается вечером домой и дом не светит ему навстречу: окна его темны… Конечно, работы у него много, но ему ведь хочется и поговорить о своей работе!
Я очень хорошо помню, как в день своего приезда Клавдичка сказала про своего брата, что он "тянет, как вол", "ломит и ломит по грязи… и все его любят"; и дядя Ваня, которого я никогда не видела, представляется мне богатырём, большим и добрым человеком, который ходит всюду и лечит людей. Очень жалко, что он отправил Лёлю с Клавдичкой в Москву и остался один.
Но неужели Клавдичка уедет от нас? Как же я-то останусь? Ей можно всё рассказать, и она объяснит, как в тот раз, когда уезжала Дуняша и мы с ней плакали, а Клавдичка подошла, обняла нас обеих и сказала, что Дуняша уезжает не на край света, а только на Пресню и мы будем видеться. "Самое главное, - сказала она, - быть хорошими друзьями. Тогда не страшно: если друг и уедет, он всегда тебе встретится…"
Кто-то высокий прошёл мимо окна, заслонил свет, и сразу раздался звонок. Как всегда, быстро встав с места, Клавдичка пошла открывать дверь.
- Ах! - услышали мы её взволнованный голос.
Я сейчас же побежала в переднюю и увидела, что с Клавдичкой здоровается, наклонясь к ней, и крепко жмёт ей руку одетый в чёрный полушубок человек, никогда у нас не бывавший, немолодой, но, мне показалось, очень весёлый, потому что он смеялся, показывая два ряда белых зубов. - Иван Николаевич жив, здоров! - сказал он. - И даже не успевает скучать без вас.
- И вы живы, здоровы, - сказала Клавдичка. - Вижу и радуюсь. И всё у вас в порядке?
- Всё, всё. Можно раздеться?
- Ну конечно же! О чём говорить?
- Говорить-то есть о чём.
Этот разговор, в котором мне никак невозможно было понять, о чём идёт речь, шёл необыкновенно: казалось, что два человека, встретившись в нашей передней, очень хотели бы говорить по-другому, но не могут, или Клавдичка сдерживается, чтобы не показать, как она взволнована. Когда они вошли в комнату, Клавдичка сказала:
- Вот, Груня, это ванин помощник, наш фельдшер, Сергей Касьянович. Помнишь, я говорила? - И села на стул, глядя на гостя блестящими глазами.
- Ну, познакомимся, девочка, - сказал гость, протягивая мне руку, но я почему-то застеснялась и отошла в сторону.
- Это Саша, - сказала Клавдичка. - Мы с ней друзья.
- Ну, значит, и со мной подружишься, - пообещал он мне. - У меня у самого две такие, как ты. - И сел на диван. У него были блестящие густые волосы, зачёсанные назад над большим гладким лбом, но у самых глаз было много морщинок.
- Как это вы приехали так неожиданно? - спросила Клавдичка.
- У нас новости: наконец-то достроили больницу, приехал кое за каким оборудованием.
- Я уже знаю про вас многое, - сказала мама, - о том, как вы работаете с Ваней.
- Вы давно видели Ивана Николаевича?
- Давно, - ответила мама, - ещё когда он студентом был, но помню, как он стремился жить и работать для народа.
- И всё выполняет, как решил, - с восхищением сказал Сергей Касьянович. - Потерял самое дорогое для него - жену и друга - и не сломился. Теперь сотни крестьян знают его как врача, не жалеющего ни сил, ни времени для людей. Наверно, Клавдия Николаевна, он редко писал вам?
- И редко и мало, - ответила Клавдичка, придвигая к гостю пепельницу и сама закуривая. - Это понятно: не хочет жаловаться.
- Тем более, - подхватил гость, - что у него было много тревог и неприятностей.
- А как теперь? - Клавдичка вся наклонилась вперёд.
- Я же сказал "было", Клавдия Николаевна, - значит, "прошло".
- Ну, не всегда так бывает: было и прошло.
Сергей Касьянович взглянул на Клавдичку, и вдруг всё лицо её порозовело.
- Расскажите же! - почти приказала она.
- Это всё произошло из-за литературы, - начал он. - И раньше у нас было насчёт этого только давай, а теперь, после январских событий, всё, что присылается из центра, просто ждут, как живую воду. Хотят узнать настоящую правду о жизни. Ну, кое-что попалось кому-то на глаза; становой, исправник всполошились, из себя выходят, ездят по пятам за Иваном Николаевичем, расспрашивают крестьян. А в это время литература другим путём течёт.
Клавдичка улыбнулась гостю и покачала головой, как будто говоря: "Знаю, всё знаю…"
- Ну, вы же знаете нашу работу, - ответил на незаданный вопрос Сергей Касьянович. - И однажды нагрянули… Ничего не нашли, успокойтесь. Но Ивана Николаевича оттуда переводят.
- Куда?
- Ещё неизвестно. Вот приедете к нам - и узнаете. Ведь, я думаю, вы скоро к нам вернётесь? Может быть, вместе и поедем?
Клавдичка посидела молча, потом достала новую папиросу, закурила и сказала твёрдо:
- Куда бы его ни перевели, я поеду туда, где будет брат.
- Саша, - позвала меня мама, - пойди помоги мне накрыть на стол.
И нехотя я пошла за ней, оставляя Клавдичку в каком-то неизвестном мне волнении.
Сергей Касьянович много раз приходил к нам; он умел очень хорошо рассказывать о том, что видел, и о книгах, которые читал. От него первого я услышала о Робинзоне Крузо: Сергей Касьянович говорил о нём, как о хорошо известном ему человеке, и, помню, я была очень удивлена, когда оказалось, что и отец и мама тоже прекрасно знают Робинзона, хотя он никогда не бывал ни в Саратове, ни в Москве. Вероятно, это было первое моё представление о том, какое широкое знакомство может быть у героя книги. Мне и в голову не приходило, что Робинзона выдумал его автор.
Вместе с Клавдичкой Сергей Касьянович ездил к лёлиному дяде, они видели Лёлю, даже хотели привезти её к нам, но у меня болело горло, и её не пустили. Клавдичка всё время была такая весёлая, и я догадывалась, почему.
- Ты красивая, Клавдичка! - говорила я ей убеждённо. - Тебе надо сшить розовое платье.
Она, чуть прихрамывая, шла ко мне, смеясь, и говорила:
- Где ты видела хромую красавицу?
- Ты лучше всех! - отвечала я ей.
Однажды мама сказала при мне:
- Ваня все равно узнает, что есть человек, которого ты любишь… Зачем же отказываться от личной жизни?
- Я и не отказываюсь: моя личная жизнь будет полна и около брата.
- Нет, - сказала мама, - это совсем, совсем не то.
Мне не раз приходилось слышать о свадьбах, но я всегда думала, что женятся только люди молодые, а уж никак не такие взрослые, как Сергей Касьянович и Клавдичка. Но когда я видела их рядом, Клавдичка казалась мне молодой, и никакие оспинки не мешали ей быть красивой.
Правда, непонятное заключалось в том, что у Сергея Касьяновича были две девочки, а если были девочки, то куда же девалась их мать? Но как-то из разговора мамы с отцом я узнала, что с женой Сергей Касьянович "давно расстался" и "лучшей матери детям, чем Клавдичка, ему не найти". Но как же так? Дядя Ваня обещал Лёле, что "никогда другая мама не войдёт в их дом", а Сергей Касьянович как раз хочет, чтобы Клавдичка вошла в их дом и была той самой "другой мамой" его дочери и племяннице? Одно ли это и то же, когда люди "теряют" жену или "расстаются" с ней? И теряют ли они и обоих случаях "самое дорогое" для них, как сказал Сергей Касьянович про дядю Ваню? Эти мысли возникли в моей голове, но я была не в состоянии разобраться в них и больше всего желала, чтобы Клавдичка не уезжала от нас. Но чувствовала, что самой Клавдичке хочется и надо уехать.
И на самом деле пришло время расставаться с Клавдичкой. Теперь мы знали, куда она едет: в марте пришло письмо от дяди Вани, что его перевели в Воронежскую губернию. Перед своим отъездом она взяла меня с собой провожать Сергея Касьяновича в Саратов. Несмотря на то, что мы с Клавдичкой его провожали, он сказал: "Я всё равно не расстаюсь с вами". И Клавдичка в ответ кивнула ему.
А скоро мы стояли с мамой на платформе Казанского вокзала, держа с обеих сторон руки Клавдички. Высоко над нами поднимался особенный сетчатый свод с вставленными в него запылёнными стёклами. Кое-где стёкла были разбиты, и сквозь них виднелось далёкое, пронзительно-ясное голубое небо. Почему-то казалось, что отсюда, из-под этого высокого свода, начинаются только далёкие путешествия и Клавдичка уезжает в такое.