Словно в ответ на них, вся масса стоявших рабочих, не расступаясь, двинулась к воротам, оттесняя полицейских в сторону, приобретая на ходу порядок и превращая сосредоточенную силу в стройное движение. Сразу несколько голосов, и среди них высокий женский голос, заглушая свистки, начали:
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе…
И, как будто давно и дружно спевшиеся, мужские голоса подхватили:
…В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе…
И вот со двора уходят уже последние рабочие. Мы с мамой видим в окно, как за воротами ряды их повёртывают налево, нам слышен их мерный твёрдый шаг. Широко и вольно звучит песня:
Вышли мы все из народа,
Дети семьи трудовой…
С улицы послышались окрики, свистки, кто-то проскакал мимо ворот на коне. Шествие повернуло на широкую улицу, песня всё удалялась и удалялась… Издали отчётливо донеслось:
…Свергнем могучей рукою
Гнет роковой навсегда…
Все, что произошло в этот день, особенно врезалось мне в память: ещё не бывало, чтобы рабочие так уверенно собрались и вышли с фабричного двора на улицу, несмотря на свистки и окрики полицейских. В первый раз я увидела, что наши ткачи могут быть сильнее хозяина и полиции, могут не зависеть от них.
Сильными они стали потому, что действовали сообща и что в эти дни почувствовали поддержку всего трудового народа. На сотнях фабрик и заводов, во всех крупных промышленных центрах страны, повсюду происходили такие демонстрации протеста; ими рабочие отвечали на расстрел царём безоружных людей, веривших ему. Были такие люди - большевики, - которые предупреждали народ, что в рабочих будут стрелять… Но тогда большая часть рабочих ещё верила, что царь поможет им. Всего один день, который народ назвал "Кровавым воскресеньем", показал рабочим, что царь им враг, что он стоит на стороне хозяев фабрик, земель, заводов!
Рабочих людей в стране многие тысячи, их руками делается всё необходимое человеку для жизни, а хозяев гораздо меньше, но они забирают всё то, что производится рабочими. Сила хозяев только в том, что они владеют фабриками, машинами, деньгами и царь защищает их.
Теперь эти тысячи рабочих людей, охваченные гневом за гибель своих братьев-рабочих, поднялись все вместе с таким единением, какого еще не бывало до того, и почувствовали, что они большая сила, что не хозяева, не царь, а только они сами могут устроить свою жизнь. Рабочим надо не только требовать от хозяев улучшения условий своей жизни, но решительней идти на борьбу за свои политические права, и прежде всего на борьбу с самодержавием.
"Долой самодержавие!" - вот с каким лозунгом выходили теперь рабочие на улицу. Всюду рабочие шли спокойно и уверенно, с пением революционных песен, и хотя их пытались разгонять, но рабочие держались стойко, даже и против царских войск. Наступало необыкновенное время открытой борьбы рабочих - начиналась первая русская революция!
Ещё днём, после ухода рабочих, на опустевшем дворе появился отряд полицейских; как будто осматривая что-то около фабрики, они то останавливались у дверей ткацкой и красильной, то обходили двор вдоль забора. Данила с одним из сторожей сопровождали их всюду.
Я гуляла во дворе, когда в воротах показалась Клавдичка; в серой своей шапочке и с муфтой она казалась большой девочкой. Я кинулась ей навстречу и, не отпуская её руку, так и вошла вместе с нею в дом.
- Почему ты не пришла вчера? - спросила я, стараясь помочь ей раздеться.
- Лёля упросила меня остаться, - ответила Клавдичка, - она скучает там.
Это было новое освещение лёлиной жизни; - мне казалось, что ей всегда и везде весело. Я спросила:
- А ты возьмёшь меня к Лёле, когда пойдёшь в другой раз?
- Если мама позволит, возьму.
Я с надеждой взглянула на маму.
- Там видно будет, - ответила она.
Пришёл дядя Пётр и неожиданно привёл Дуняшу. Как всегда, он сразу подошёл к печке и стал греть озябшие руки. Всю зиму он ходил в осеннем пальто и сильно мёрз.
- Я от дяди Никиты, - сказал он, - взял с собой Дуню. Ксения просила. Говорит: пусть пробежится, она заработала.
- Кто заработал? - спросила я.
- Дуня.
- Дуняша, как ты заработала?
- А так, - ответила она смущённо, - я на подённую вместо мамки ходила, полы в трактире мыть…
- Как же тебя Ксения пустила? - спросила мама.
- Мамка сильно хворала, - ответила Дуняша, - а папаня уезжал, денег не стало, я и побежала вместо мамки.
Дуня была закутана в тёплый ксенин платок, её беленькое личико раскраснелось на морозе, и, когда она разделась, я увидела, что на ней надето славненькое клетчатое платьице.
- Это мне тетя Малаша сшила, - сказала она. - Она хорошая, Катюшку по всякий день к себе зовёт. И дедушка Никита Васильевич её очень любит.
В это время дядя Пётр рассказывал мне, что сегодня в Москве было несколько рабочих демонстраций.
- С Кондратьевым вчера встретились в одном месте, - сказал он. - Необыкновенный человек! Вожак!
- Я раньше не понимала, как он не боится оставить семью "на произвол судьбы", - задумчиво сказала мама. Эти слова она часто говорила, обозначая ими, что кто-то остался один, беспомощный; с таким человеком случается всё, и он уже не может ждать ничего хорошего.
- А теперь? - обёртываясь и пронзительно глядя на неё, спросил Пётр.
- Теперь понимаю, но сама бы не могла, - горячо ответила мама. - Для матерей этот путь неимоверно труден.
- Однако этим трудным путём идут многие женщины.
- Девушки, которые не знают, что оставляют…
- Идут и матери. Да ты знаешь ли, как та же Ксения помогала Кондратьеву тем, что в его отсутствие не падала духом? Она всегда прокормит детей своим трудом.
- Ну, а куда бы я пошла работать?
- Значит, Ксения с двумя детьми может пробиться, а ты, грамотная женщина, не можешь? А почему? Какая разница? Ты боишься подумать о том, что видишь. Жизни не бойся, Груня, а то она тебя бояться будет.
Из этого разговора я поняла, что есть люди, которые борются за то, чтобы рабочим жилось лучше! Мама тоже хочет, чтобы рабочим жилось лучше, но что это за трудный путь, которым ей надо пойти, я не знала.
Вечером дядя Пётр сказал, что теперь он доведёт Дуняшу до дома: он идёт в ту сторону.
- Оставь её ночевать у нас, Петя, - сказал отец. - Да и тебе не остаться ли? Нынче около нас что-то уж больно много полиции.
- Мы выйдем за ворота и поглядим, - ответил дядя Пётр. - С Дуняшей нам веселей будет идти. Одевайся, Дуняша.
Дуняша быстро надела свой полушубочек, обвязалась платком. Я тоже накинула шубейку.
- Куда ты? - спросила мама.
- Я только за ворога, поглядеть! - крикнула я, выбегая во двор.
Так хорошо было во дворе! Всё затихло, ушли и полицейские, только в будке у ворот сидел Данила в тулупе. Маленький фонарик, висящий на стене, освещал горевшей в нём свечой запавшие под тёмными бровями глаза Данилы и широкую бороду.
- Куда это ты побегла? - спросил он меня.
- Я только за ворота, Дуняшу проводить.
- Дальние проводы - лишние слёзы! - сказал Данила. - Вот, Пётр Иваныч, там, на углу, ходят, интересуются документами…
- Кто ходит? - спросил дядя Пётр.
- Пехотный патруль, - лениво протянул Данила, вглядываясь в лицо дяди Петра умными, пристальными глазами. - Похоже, выстрел был. Не слыхали?
Мы с Дуняшей первые выскочили на улицу; около фабричных ворот горел фонарь, освещая тёмные доски забора, бросая светлый круг на серый, выбитый снег. Дальше один фонарь был разбит, а за ним через большой промежуток фонари, казалось, горели тусклее… Оба сторожа, тоже в тулупах, как и Данила, ходили взад и вперёд вдоль забора. Мимо ворот ехал извозчик; санки, прикрытые полостью, раскатывались в неровных колеях.
- Не слыхал. Спасибо.
Дядя говорил отрывисто, оглядывая улицу. Она была такая, как всегда, и чем-то другая.
- А "те" ушли? - спросил дядя Пётр.
- В дворницкой сидят… - тихо ответил Данила. - Чего-то ожидают.
Издали на улице послышались какой-то сыпучий звук многих шагов и железное звякание или постукивание по мостовой. Звук мерно нарастал и приближался.
- Д-да, - сказал дядя Пётр. - Нарываться не стоит. Ну, вот что, девочки, идите-ка домой. Ты, Дуняша, заночуешь. А я зайду, мамке твоей скажу.
Он надвинул шапку и пошёл в узкий переулок напротив фабрики. Взявшись за руки, мы с Дуняшей перебежали через двор и, румяные, оживлённые, вбежали в комнату.
На другой день утром Дуняша убежала домой. Мама сказала ей:
- Ты иди, Дуняша. Может быть, Пётр Иваныч не зашёл вчера к вам и мама твоя беспокоится.
Когда через день или два снова появился у нас дядя Пётр, мама и ему повторила: может быть, он не заходил к Кондратьевым?..
- Не могло этого быть, - сердито отрезал дядя, - я ведь живой, как же я не исполню обещанного?
В гостях
Наконец-то мама позволила, чтобы Клавдичка взяла меня с собой в гости к Лёле. Ох, как мы собирались!
Мама достала из шкафа новое синее платьице, одела меня и, когда причёсывала, пожалела, что мои волосы ещё нельзя заплетать в косу.
- А так ты растреплешься, и будет нехорошо! - Она посмотрела на меня сбоку, и я по её взгляду поняла, что там, в гостях, на меня будут смотреть со стороны и маме хочется, чтобы у меня был хороший вид.
- Следи за собой всё время, - сказала мама, - помни, что ты в гостях.
Никогда мама так не говорила мне, хотя мы с ней ездили и к дяде Петру, и к дедушке Никите Васильевичу, и в концерт, где я слушала "Снегурочку". Когда мы шли с Клавдичкой по улице, я спросила:
- Клавдичка, а почему у Лёли мне надо всё время следить за собой?
- Потому, - ответила Клавдичка, - что там ты увидишь совсем другие порядки, чем у вас дома. Лёлины родные - богатые люди, у них красивая обстановка, которая рассчитана не столько на удобства живущих там людей, сколько на то, чтобы ею восхищались другие. У них, например, нельзя залезать на стул с ногами и упираться локтями о стол…
Это была моя любимая привычка, и я подумала, что уж так-то я не буду вести себя в гостях.
- А ещё чего нельзя мне делать? - спросила я с хитрецой, и Клавдичка ответила:
- Не смейся, девочка, ты сама всё увидишь.
…Швейцар открыл перед нами тяжёлую дверь с ярко начищенными медными ручками. По лестнице, застеленной бархатной дорожкой, сбежала Лёля и с радостным криком бросилась на шею к Клавдичке.
- Клавдичка, Клавдичка! - кричала она. - Ой, и Саша!
Она подбежала ко мне, сияя глазами, обняла, и я сразу же вспомнила тот вечер, когда Леля была у нас, и мне показалось, что мы с ней расстались только вчера.
- Ну, а сейчас, - сказала Клавдичка Лёле, - ты покажи Саше свою комнату, расскажи, как живёшь и учишься, а я пойду к тёте.
- Пойдём, я тебе всё, всё покажу! - Лёля крепко схватила меня за руку и потянула за собой.
Так, взявшись за руки, мы взбежали вверх по лестнице и остановились на пороге большой прекрасной залы. Стройные её окна закруглялись вверху, и между ними в голубоватой глубине зеркал отражались блестяще натёртый паркет и кресла в белых чехлах. По такому полу, наверно, нужно было ходить тихонько; я вспомнила мамино напутствие.
Но Лёля, сделав несколько шагов, раскатилась по паркету, как я сама каталась на льду, и в зеркале сейчас же отразилась её задорная и лёгкая фигурка. Она подбежала к большому роялю, подпрыгнув, села на круглый стул около него, открыла крышку - матово блеснул ряд белых и чёрных клавиш, - победоносно взглянула на меня и заиграла. Я узнала музыку: это была мазурка, только отец как-то по-другому играл её на скрипке. Маленькие крепкие руки с чистенькими пальцами то разбегались друг от друга, то снова сближались…
- Правда, хорошо? - Не доиграв до конца мазурку, Лёля повернулась на стуле так, что сделала полный оборот, и остановилась, ухватившись рукой за рояль. - Мой учитель говорит, что ни одна его ученица не запоминает так легко, как я… Это называется музыкальная память. Я и по нотам могу играть.
Она соскочила со стула, отыскала на этажерке тетрадку нот и поставила её перед собой.
Теперь она играла что-то такое весёлое, радостное, что под эту музыку хотелось танцевать, да так, чтобы подниматься, подниматься, а потом полететь куда-то. Как мне захотелось играть так же, чтобы отец мог похвалить меня!
- Ты что задумалась? - засмеялась Лёля, шаловливо проведя пальцем по всем клавишам подряд. - Тебе надоело слушать?
- Нет, нет…
- Ну, всё равно. Пойдём в мою комнату. Мы прошли через гостиную, застеленную голубовато-серым ковром, в кабинет, где на большом письменном столе стояли бронзовые подсвечники с белыми, ещё не обгоревшими свечами и большой бронзовый кабан с острыми клыками и злыми маленькими глазками, казалось, вот-вот кинется на стоящего перед ним бронзового охотника. Напротив стола висел большой портрет молодой прелестной женщины. Мне показалась, что это Лёля, и я невольно обернулась к ней.
- Это дядин кабинет, - сказала Лёля. - Тебе нравится здесь? А это моя мама. Правда, я на неё похожа?
То же смелое и беспечное выражение, как и у Лёли, было в глазах её матери, те же красивые улыбающиеся губы. Я кивнула головой.
Почему-то мне было не очень удобно в незнакомых мне прекрасных холодноватых комнатах, но Лёля двигалась среди всего этого великолепия так свободно, будто много лет жила здесь. Только когда в кабинет вместе с Клавдичкой вошла высокая нарядная женщина, которую Лёля назвала тётей Соней, я заметила, что весёлое выражение исчезло с лица Лёли, и она, только дав мне поздороваться с тёткой, быстро шепнула: "Пойдём!" - и потащила меня в свою комнату.
Лёля жила здесь вместе с маленьким Виташкой и его няней, и было видно, что Виташка сильно привязался к ней. Он всё время подбегал к нам и показывал игрушки. Мы стали строить ему дворцы из кубиков, возить перед ним длинный поезд… Но скоро это нам надоело. У окна стоял большой аквариум, он был гораздо больше и красивее тех, что я видела на Трубной. Из белого, чистого песочка на дне его поднимался целый лес необыкновенных растений с прозрачными листьями, и между ними проплывали рыбки. Рыбки были самые разные, и я долго рассматривала их, поднявшись на носочки.
- Какие у тебя башмаки некрасивые, - сказала Лёля.
Я почему-то посмотрела не на свои, а на лёлины ноги, - она была обута в маленькие жёлтые туфельки. Мои башмаки по сравнению с ними были грубыми и тяжёлыми, но мне не хотелось признать это. Я вспомнила, как Лёля в свой приезд сидела у нас на сундуке и болтала ногами. - Ты была у нас тоже в таких же башмаках, - возразила я.
- Ну? Правда? - Она нахмурилась. - Не помню… - У неё был такой тон, будто она рассердилась на меня за что-то.
В углу на маленьких диванчиках я увидела две большие куклы и подошла к ним; одна была немного потрёпанная, как моя Марфуша, другая - новая, с льняными волосами, очень красивая. Я взяла её в руки.
- Это мои куклы, - небрежно бросила Лёля. - Хочешь, я тебе подарю эту?
- Нет, мне не надо, мы лучше тут поиграем, - ответила я с неосознанным чувством обиды. - Мне она не нужна. - И я посадила куклу на место. Сама Лёля с её живым личиком словно вдруг отодвинулась от меня. Что-то нас разделило.
В куклы скучно играть, - сказала Лёля, и я угадала в ней чувство противоречия мне.
- Ну, не хочешь - и не надо, - ответила я холодно.
Лёля, видимо, заметила перемену во мне и снова стала так доверчиво весела, что лёгкая тень, возникшая между нами, быстро исчезла. Мы очень дружно играли с ней в куклы до тех пор, пока не пришла тётя Соня и стала смотреть, как мы ходим в гости друг к другу и водим наших детей. Вся наша игра сразу разладилась. Удивительно было то, что эта красивая молодая женщина совсем не умела разговаривать с такими девочками, как мы с Лелей. Казалось, произнося слова и фразы, она думает совершенно о другом. Она говорила: "Как вы интересно играете", - а я видела, что ей совсем неинтересно. Она смотрела на меня, и мне почему-то делалось неудобно и хотелось, дёрнув плечом, освободиться от её взгляда.
Вдруг за розовым Виташкой, возвратившимся с гулянья, в дверь комнаты вбежала маленькая белая собачка и, увидев меня, звонко залаяла. У собачки были красные, слезящиеся глаза и злое выражение морды.