- Тебе, Сашенька, об этом говорить не надо! - сказала она, гладя меня по голове. - Ведь Степан Саввич - политический, за ним жандармы во все глаза смотрят, ищут его. Скажешь где-нибудь так-то, не подумавши, глядишь, папане твоему беды не избыть.
И снова я хотела сказать, что к нам уже приходили, искали Кондратьева, но, подумав, сообразила, что если Ксения узнает, что Степана Саввича искали у нас, она будет беспокоиться о моих отце и матери, укрывших его. И я ничего не сказала.
Но - удивительное дело! - оказалось, что не обязательно надо говорить словами, Ксения поняла меня и без слов.
- Я уж и так об папане твоём думаю, не было бы неприятностей ему… Ну, девочки, посидите, я схожу на ту половину.
Но мы побежали вместе с Ксенией. Мама уже собиралась домой, и я стала просить её оставить меня ночевать у Дуняши: ночевала же Дуняша у нас!
- Вот что, - сказал дедушка Никита Васильевич, - пускай она, Грунечка, ночует у нас: поиграет с Дуней - и к нам придёт.
- А как она домой попадёт?
- Я сам её завтра приведу. Ну, девочки, бегите играйте: мама позволила!
Какой замечательный был этот вечер! Сначала мы все втроём - я, Дуняша и Катюша - играли с дедушкой в лото. Потом побежали на улицу. Но фонари по всей улице были разбиты, было темно и жутко, и только далеко виднелись редкие тусклые огоньки.
- Вон там за углом была баррикада, - сказала Дуняша. - Ужас как стреляли! Но когда из ружей, - не очень страшно, а вот как стали из пушек бить по баррикаде, я уж так испугалась…
- И дядя Степа тут был?
- Нет, он на Пресненской был, на самой большой. Мамка к нему раз туда побежала, спрашивает: "Чего вам надо?" А папка сказал: "Победы нам надо, и мы её добудем!" А потом его ранили… Мы говорили шёпотом, как будто на тёмной улице с неясными очертаниями обгоревших зданий и редкими огоньками кто-то мог нас подслушать. Казалось, что за углом дома притаился враг, и вот-вот выскочит на нас, и страшно крикнет… Мы вскочили в дом. Ксения всё так же сидела за столом и шила.
В большой квартире было много сундуков, шкафов, и мы стали играть в прятки. Вдруг в самом разгаре игры в дверь тихо постучали три раза, как-то особенно. Ксения вскочила, прижала руки к груди и замерла. Стук повторился. Она кинулась к двери, открыла… На пороге стоял Кондратьев.
- Ой, Стёпа… - сказала она, не бросаясь к нему, а, наоборот, отступая. - Да как же ты? Ведь мало ли что?..
Она говорила, боясь за него, а бледное лицо её розовело и молодело от радости.
- Не бойся, я не один. - Кондратьев обнял её за плечи и прижал к себе, потом наклонился и обхватил сразу Дуняшу с Катюшкой левой своей рукой: правая была подвязана на косынке. - А, и Саша здесь? - Он улыбнулся мне. Потом сел к столу, посадив Катюшку на колени, и осмотрелся. - Ну, все, видать, живы-здоровы, - с облегчением сказал он. - Пока в этой хоромине не плохо, да ведь хозяева скоро вернутся. Тогда, Ксеня, пойдёшь… Вот я тебе адрес написал, запомни.
- Чего ж ты, Стёпа, о нас думаешь в такое время? Ты о себе думай. Мы как-нибудь проживём.
- Время нынче хоть и трудное, - весело сказал дядя Степан, - но именно такое, когда надо думать обо всех и обо всём. Вешать голову нам некогда. Царское правительство думает, что оно задавило революцию, но мы снова соберём свои силы. В чём ошиблись, то поправим. Будем готовиться к новой борьбе.
- А здоровье?
- Здоровье моё крепкое…
Тут только я увидела, как сильно впали щёки у дяди Степана и как он тяжело опирается на стол.
- Папка… - Дуняша, всё время стоявшая около Кондратьева, не отрывая глаз от его лица, провела рукой по его плечу. - У тебя всё ещё болит?
- Ну что ты, дочка! Всё уже прошло.
- А рука?
- Рука маленько замешкалась, ещё плохо ею владею. Но и её наладим. Вот что, ребятки, мне надо матери кое-что сказать…
Мы вышли в кухню, но никому не хотелось говорить: тут, в комнате, сидел отец Дуняши и Катюши, дядя Степан; ненадолго он пришел, и я понимала, какая радость Ксении и детям увидеть его.
В дверь снова постучали три раза.
Дуняша открыла; черноглазый парень лет шестнадцати вошёл в кухню.
- Мне надо Степана Саввича, - сказал он.
Кондратьев вышел из комнаты; он держал шапку в левой руке, Ксения застёгивала на нём ватную куртку.
- Пора, товарищ Кондратьев! Конный патруль остановился у Горбатого моста, и полиция появилась.
- Ну, пора так пора! - Кондратьев обнял всех своих, поцеловался с Ксенией, сказал мне: - Кланяйся отцу и мамане.
Потом отворил дверь и, шагнув через порог, ещё раз обернулся. На тёмном фоне сеней выделялась его высокая, освещенная лампой из комнаты фигура, худое лицо с шапкой чёрных волос над большим лбом и умные, смелые глаза, в которых сейчас не было памятного мне мучительно-настойчивого вопросительного выражения: они смотрели с твёрдой и весёлой уверенностью.
Так же уверенно он сказал:
- Ну, до радостной встречи всем нам. Мне было ясно в эту минуту, что они непременно встретятся, и так захотелось быть с ними при этой встрече…
Мы долго сидели, к чему-то прислушиваясь. На улице всё было тихо. Ксения, сначала возбуждённо повёртывавшая голову на самый лёгкий стук, постепенно успокоилась. Лицо её снова побледнело, только на губах оставалась ещё лёгкая, мимолётная улыбка.
- Ну, девочки, пора спать, - сказала она, - а я ещё посижу. - И долго сидела у стола, наверно, вспоминая каждое слово дяди Степана.
Утром Ксения вышла проводить нас с дедушкой и всё показывала, как было во время боёв, откуда стреляла артиллерия, откуда подходили солдаты, как падали убитые на баррикаде, - видно было, что впечатления тех боевых дней врезались ей в память.
- Ой, Сашенька, - вдруг воскликнула Дуняша, - я же совсем забыла! Погоди! - и взбежала на крылечко.
Через минуту она вышла и протянула мне красивую голубую ленточку с вытканными по ней цветочками - самую лучшую дуняшину ленточку.
- Это тебе на память, - сказала она.
Когда я уходила с дедушкой Никитой Васильевичем по опустевшему переулку и оглянулась на дом, где оставались милые мне люди, что-то стеснилось у меня в груди так, что мне стало больно: я вдруг подумала, что мы, наверно, сами уедем из Москвы и я долго не увижу ни Дуняши, ни Ксении. Но рядом с горестным чувством расставания с дорогой моей подружкой я уносила в памяти и очень хорошее: знакомые липа их обеих, но с новым, мужественным выражением, какое, наверно, было на лицах так запомнившихся мне по рассказам тёти Вари ткачих "Трёхгорки".
Этот день открыл мне и ещё новое из того, что случается в жизни. Кажется, уж полагается, если расстаёшься с людьми, побыть с ними подольше на прощанье, но, значит, случается и так, что ничего такого не происходит. Это, помню, сначала не понравилось мне, какая-то ненадёжность жизненных намерений вдруг всплыла передо мною, но тут же в мимолётной встрече Кондратьева с семьёй я угадала то крепкое и верное, что в ней было.
В школу!
За участие в рабочей демонстрации моего отца уволили с фабрики. Мы переехали из Москвы в Воронеж, и я опоздала поступить в приготовительный класс.
Отцу надо было искать место, но это было трудно: он же был уволен и его называли "неблагонадёжный". Так я услышала новое слово. Оно относилось к моему отцу и как бы отрицало всё то благое и надёжное, что было в нём и так крепко чувствовалось людьми.
Чтобы не пропускать год, меня стали готовить к экзаменам в первый класс. Зимою мама учила меня писать. А за два месяца до экзаменов, уже весной, со мною стала заниматься учительница Александра Дормидонтовна.
Александра Дормидонтовна жила в нашем дворе, в маленьком флигеле. Я видела, как она проверяет тетрадки, сидя у своего окна. Русые волосы у неё зачёсаны гладко назад, как у мамы, а взгляд спокойный и печальный. На чёрном платье всегда пришиты белые воротничок и нарукавнички.
Когда она пришла к нам в первый раз, мама сказала:
- Вы с ней построже. Если будет баловаться, скажите мне.
- Нет, зачем же! Мы сами справимся, - ответила учительница и, когда мама ушла, сказала: - Прочитай мне любимые твои стихи.
Я стала читать: "По синим волнам океана…"
Она дослушала до конца.
- Я их тоже люблю. Только спешишь, спешишь… Прочти ещё раз.
И стала останавливать меня на каждой фразе и подробно объяснять мне, почему я читаю неверно. От этого мне стало скучно. За окном видны были зеленеющие ветки деревьев. Я попробовала покачаться на стуле.
- Не качайся на стуле, - остановила меня Александра Дормидонтовна, - не будь рассеянной. Возьми тетрадку, мы напишем диктант. И стала диктовать: - "Люблю грозу в начале мая". Написала?
Слово "гроза" она произнесла так, что было непонятно, какая буква: "о" или "а" - стоит в середине. Но я помнила, как это слово пишется в книгах.
Так Александра Дормидонтовна продиктовала мне четыре фразы. Потом взяла у меня тетрадку и стала читать, медленно произнося слова.
- Почему ты написала "гроза" через "о", а не через "а"?
- Так красивее, - ответила я.
- Написала ты правильно, но правильно писать надо не потому, что это кажется тебе красивым. Надо подумать, почему пишутся слова именно так. Почему ты написала "в начале" двумя словами?
- Не знаю, - ответила я.
- А ты видела, читая книжки, что иногда "вначале" пишется вместе, одним словом?
- Видела.
- Подумай, почему же ты написала двумя?
Думать мне не хотелось: всё равно ведь я и без раздумья напишу правильно.
Когда вошла мама, учительница сказала:
- Замечательная зрительная память, пишет совсем без ошибок. Но нет привычки думать. Рассеивается, смотрит по сторонам и грамматики не знает.
Когда Александра Дормидонтовна ушла, мама спросила:
- Ну, как вы занимались?
- Немножко скучно было, - сказала я.
После урока я пошла гулять во двор.
Мальчики и девочки играли в лапту и позвали меня. Сынишка дворника, Вася, спросил:
- Ну много ты там научила?
- Я пишу, как большая, без ошибок, - важно сказала я. - У меня замечательная зрительная память. Сама учительница сказала.
- А ещё чего она сказала?
Но о том, что ещё сказала учительница, я умолчала.
Вася засмеялся и закричал так, чтобы Александра Дормидонтовна услышала в своей комнате через открытое окно:
- Она всему уже выучилась. Она больше учительницы знает!
И все ребята засмеялись. Я обиделась на них и ушла домой.
В следующий раз я спросила Александру Дормидонтовну:
- А зачем надо учить грамматику?
- Чтобы писать правильно.
- Я и так пишу правильно.
- Ты думаешь, что грамматика тебе не нужна? Ты и так всё знаешь?
Я кивнула головой.
- Ну, нет! - ответила она. - Твое знание - ещё самое, самое маленькое знание. Грамматику надо знать, чтобы быть грамотным человеком. И, главное, надо думать над каждым словом, почему оно пишется так, а не по-другому. Тогда не ошибёшься.
- Я и так не ошибусь!
- Посмотрим! - улыбнулась она.
Но я и на самом деле ошибалась редко. В то время, когда я училась, у нас в азбуке, кроме буквы "е", была ещё буква "ять". Они произносились одинаково: "е", - но одни слова писались через "е", а другие через "ять". Запомнить это было не очень просто. Мне помогала в этом моя хорошая память. Когда я читала сама, я легко запоминала, как пишется каждое слово. Если книгу кто-нибудь читал вслух, мне надо было несколько раз услышать, чтобы запомнить рассказ или стихотворение, но, увидев стихи своими глазами, прочитав их раз или два, я запоминала их наизусть и всегда потом помнила, как они расположены на странице, помнила самую форму строк и картинку, если она была нарисована.
Когда мне случалось делать ошибку, я говорила Александре Дормидонтовне:
- Я знаю, как писать, только на минутку забыла. Ошибка вышла нечаянно.
- Ты не думаешь, - отвечала она, - ты рассеянная, ты хочешь поскорей убежать играть.
- Но правда же, я нечаянно…
- Ошибок никто не делает нарочно. Все ошибки делаются нечаянно. Думай, когда пишешь, а ты "разойдёшься" и летишь без оглядки, не думая. - Она говорила серьёзно, но глаза её смеялись.
До экзамена оставался месяц. Каждый вечер мама спрашивала, выучила ли я заданные мне уроки. Она боялась, вдруг я не выдержу экзамена в первый класс и надо будет учиться лишний год. До революции в школу за учение надо было платить, а отец мой зарабатывал немного.
Но я уже полюбила наши занятия с Александрой Дормидонтовной и старалась учиться. Я так спешила на уроки, что приходила раньше времени. После уроков я бежала во двор и рассказывала девочкам:
- Меня сегодня Александра Дормидонтовна похвалила. Не веришь, спроси у мамы. Вот сколько я выучила! - И читала наизусть "Песнь о вещем Олеге".
Наконец меня повели в прогимназию держать экзамен в первый класс. На дорогу Александра Дормидонтовна сказала мне:
- Не будь рассеянной. Думай.
В большом белом зале висела в углу тяжёлая икона в золочёной ризе. Паркетный пол блестел квадратиками. Из зала в коридор мимо портрета царя навстречу мне шла прямая женщина в синем платье с высоким воротником.
Я пробежала мимо неё и поскользнулась на блестяще натёртом полу. Быстрым и жёстким движением она схватила меня за руку.
- Девочка, - сказала она строго, - ты не дома и не на улице.
Она смотрела холодно и недружелюбно. Сердце у меня сжалось.
- Ну как? - спросила Александра Дормидонтовна.
"Неужели она будет учить нас?" - подумала я со страхом. Мне вспомнилась строгая и добрая Александра Дормидонтовна. Да, видно, в школе не всё будет радостно и ясно.
Первый экзамен по русскому устному языку я выдержала отлично. Даже с грамматикой обошлось хорошо. Рассказала, в каких словах пишется "ять", прочитала стихи Пушкина "У лукоморья дуб зелёный".
Потом в большом зале посадили за парты двадцать девочек с заплетёнными косичками и с чисто вымытыми ушами и руками. Перед нами положили листочки линованной в косую полоску бумаги.
Учитель вышел к столу перед партами и начал диктовать сухим, скрипучим голосом:
- "Липа - прекрасное дерево нашей средней полосы. Ли-па пре-крас-ное де-ре-во…" Написали?
Слова были такие лёгкие, они так хорошо писались на бумаге, словно сами собой. Как говорила Александра Дормидонтовна, я "разошлась" и не думала, как и что пишу.
Учитель диктовал дальше:
- "Из ли-пы де-ла-ют-ся раз-ны-е кра-си-вы-е по-дел-ки…" Написали?
Когда диктант кончился, у нас отобрали тетрадки и отпустили домой. Девочки боялись, что наделали ошибок, и наперебой спрашивали друг друга:
- Как ты написала "делаются": через "е" или через "ять"?
Слово "делаются" писали в то время через "ять". Я шла, подпрыгивая, домой, потому что ни в одном таком слове я не написала "е" вместо "ять".
Во дворе меня встретила Александра Дормидонтовна.
- Ну как? - спросила она.
- Всё написала верно, - ответила я весело. - И "ять" везде верно поставила и мягкий знак… А по устному я читала рассказ Толстого "Булька". А наизусть говорила…
- Погоди, погоди, - остановила меня учительница, - скажи мне диктант по слогам.
- "Ли-па - пре-крас-ное де-ре-во…", - начала я. - "Прекрасное" написала через "е".
- Почему?
- Так! - Я спешила уверить Александру Дормидонтовну, что не сделала никакой ошибки.
- "…Из липы делаются разные красивые подделки…" "Делаются" написала через "ять", "подделки"…
- Постой-ка, ты говоришь, "подделки"?
Я кивнула.
- Но ведь совсем не "подделки", а "поделки". Ничего из липы не подделывают, а поделок из неё действительно много. Не надо было писать два "д". Вот ты и сделала ошибку.
Соседние девочки и мальчики стояли вокруг и слушали.
- Вот так замечательная зрительная память! А ещё хвасталась! - крикнул Санька.
- Ну, память памятью, а думать надо было. Сама виновата, - сказала учительница.
В первый класс меня всё-таки приняли. Когда я прибежала домой с радостной вестью, мама повела меня к Александре Дормидонтовне. В комнатке у неё было много цветов и книг.
- Большое вам спасибо за дочку, - сказала мама.
- Ну что вы! - улыбнулась учительница. - А всё-таки ошибку она сделала.
- Только одну ведь, - сказала я.
- И одной ошибкой можно испортить весь диктант, - ответила Александра Дормидонтовна. - Иногда одна ошибка меняет всю жизнь. Но это тебе ещё не страшно. Беги играй.
Сюрприз
Удивительное чувство испытываешь, стоя у окна вагона. В открытое окно легонько задувает ветерок, обвевая горячие щёки, а перед глазами всё время поворачивается земля и показывается мне со всех сторон. Вот мы проехали мимо красного кирпичного здания станции, и высокая "водокачка", как говорит мама, начала обходить вокруг этого здания: она двигается очень ясно в правую сторону, описывает четверть круга и вдруг скрывается за зелёным бугром.
Всё вокруг меня движется: быстро катятся вагоны, отбегает назад пыльная дорога, и хотя лошадь, запряжённая в телегу, бежит рядом с поездом в одну сторону, она всё-таки вместе с телегой отстаёт, отстаёт… и уходит назад. На узких чёрных полосках земли там и тут видны люди: вот крестьянин шагает за плугом, держась за него обеими руками, и кажется, что это не лошадь тащит за собой плуг, а человек двигает перед собой поблескивающую белым светом сталь. Вот бегут два мальчика, и за ними торопится кудлатая собачка с завёрнутым на спину хвостом. Не успеваешь вглядеться, а уже открывается новая картина: к поезду выбегает роща, насквозь светлая, прозрачная, и тонкая берёзка на ветру вся стремится навстречу нам, и каждый листочек её блестяще-новый, словно только что родился…
Земля всё развёртывается и развёртывается, невозможно отвести глаз от зеленых откосов, по которым высыпали первые весенние цветы, от маленьких серебряных речек, от переездов, где стоит, ожидая, пока мы проедем, сторож с зелёным свёрнутым флажком.
Он держит флажок перед собой, как свечку в церкви, а сам смотрит на пробегающие вагоны, и мне кажется, этот дядя с прямыми седыми усами, наверно, замечает, что мы с мамой сидим у окна нашего зелёного вагона и едем. Как же иначе? Это же всё устроено для того так замечательно, чтобы перевезти нас на какую-то неизвестную мне станцию - Анну, о которой мама говорит с ласковым блеском глаз, и, когда она спокойно отвечает мне на мои вопросы: "Приедешь - увидишь", - губы её складываются в улыбку. И, хотя в поезде едет много разных людей, я всё-таки уверена, что сторож именно для нас держит свой весёлый зелёный флажок.
Мне кажется, что всем очень хорошо и приятно жить на этих широких полях, в светлых рощах, под светло-голубым весенним небом. Хочется остаться в любом месте из тех, мимо которых мы проезжаем: можно жить вот в этой железнодорожной будке, ходить гулять в маленький лесок за ней, играть с девочкой, которая стоит, держась за юбку своей матери, и машет мне рукой. Но будка остаётся сзади, впереди новая станция, и мама начинает собирать вещи: она говорит, что мы скоро приедем.