Один раз с тех пор, как мы уехали из Москвы, мы уже приезжали в большой город - Воронеж. Тогда мы ехали вечером и всю ночь, так что в окно ничего нельзя было рассмотреть, а утром я увидела голые ветви деревьев и мокрые крыши какой-то станции, а за ней холодные, неживые поля и застывшие на морозце грязные колеи куда-то ведущих дорог. Потом разогнавшийся было поезд стал убавлять ход, он шёл всё тише, тише, совсем тихо… И вот стена большого вокзала надвинулась и загородила поля, и дороги, и серое, покрытое неровными облаками небо. Мимо окон вагона побежали и громко заговорили какие-то незнакомые люди. Дали звонок - наш поезд прибыл.
"Куда он прибыл? Какой это город? - думала я. - Что в нём хорошего для меня, раз в нём не будет ни Дуняши с Катюшкой, ни Кондратьева с дядей Петром, ни дедушки Никиты Васильевича, ни "учительницы" Марии Степановны, ни многих из любимых мною людей?"
С площадки вагона я смотрела, как носильщик в белом фартуке, похожий и фартуком, и бородой, и внимательным взглядом на Данилу-дворника, поднимает и взваливает на плечо чей-то тяжёлый чемодан, хватает рукой большую корзинку и, быстро шагая, несёт вещи к широкой двери, над которой написано слово "Воронеж". Мне становится жалко себя и всех, кого я больше не увижу, и слёзы навёртываются на глаза.
И вот, когда мы, пройдя через вокзал, вышли на небольшую площадь чужого мне города и я угрюмо смотрела на круглый садик, около которого стояли извозчичьи пролётки, мама сказала мне: "Не думай, что тут нет никого из родных людей: тут близко живёт Клавдичка"…
И как же встрепенулось сердце, как сразу всё осветилось кругом, и мокрые булыжники мостовой так весело заблестели в косом и бледном солнечном луче! "Близко", - значит, мы увидимся с Клавдичкой!
Но мы долго с ней не виделись, так долго, что я перестала мечтать о том, когда она приедет к нам. Сначала нам надо было найти квартиру, где жить, потом отец устраивался на работу, потом подошло время готовиться к экзаменам в школу. Я стала заниматься с Александрой Дормидонтовной, и уж некогда было и думать о том, когда же приедет Клавдичка. И однажды, после того, как я выдержала экзамены в первый класс, мама сказала мне, что скоро мы поедем в одно очень хорошее место. А куда - сюрприз!
- Мы поедем к Клавдичке?! - закричала я.
- Почему непременно к Клавдичке? - сказала мама. - Может быть, совсем и не к ней.
Но мне радостно смотреть в окошко, ждать станцию Анну и думать, что вдруг мы едем к Клавдичке и с нами там случится что-то очень хорошее.
Поезд наш убавляет ход, но впереди я не вижу никакого вокзала. С левой стороны пути, среди полей, виднеется два ряда хат, крытых соломой, ребятишки бегут по улице, как будто собираются догнать поезд. И в самом деле, паровоз наш, словно поджидая их, начинает сбавлять ход, он даёт свисток, вагоны двигаются медленно и останавливаются.
Перед нами узенькая лента перрона небольшой станции; на здании вокзала я читаю крупную надпись: "Анна".
Мы с мамой выходим на площадку вагона и останавливаемся на верхней ступеньке. Станция кажется пустынной; наверно, только с приходом поезда здесь появились немногие приехавшие пассажиры. Перед станционным зданием, там, где висит колокол, стоит человек в красной фуражке, начальник станции.
Поодаль от него высокий человек, глядя куда-то над моей головой, снимает кепку; у него тёмная небольшая бородка, из-под тёмных бровей смотрят ласковые голубые глаза.
В это время кто-то берёт мою руку, я поворачиваю голову и немного внизу перед собою вижу милое лицо Клавдички. Клавдичка загорела, волосы её блестят на солнце из-под лёгкого газового шарфика. Она смотрит на меня снизу своими говорящими глазами. Я кричу восторженно, прыгаю со ступеньки вагона к ней и повисаю на её шее; я не пускаю её ни вперёд, ни назад. Мимо нас проходит тот высокий человек с тёмной бородкой, он поднимается на ступеньки и берёт из рук мамы небольшую нашу корзинку, чемодан и чайник с привязанной к нему крышечкой и целуется с мамой. Когда он спрыгивает к нам, крышечка звенит по чайнику, он смеётся, говорит Клавдичке: "Покажи же мне Сашу!" - и, поставив чемодан на землю, серьёзно протягивает мне большую свою руку.
Это, конечно, и есть дядя Ваня!
- Федот! - кричит он белобрысому парнишке. - Возьми-ка вещи.
И вот мы сидим в плетёном тарантасе на пышно положенном в него сене: Клавдичка рядом с мамой, я - напротив, а дядя Ваня садится на козлы и берёт вожжи. Федот, устроив чемодан сзади и привязав его верёвкой, тоже вспрыгивает на козлы, лошади трогаются, и первое в жизни неизъяснимо чудесное ощущение движения колёс по мягкой земле охватывает меня радостью.
- Как у вас хорошо! - говорю я.
В деревне
Самым замечательным в этой новой, хорошей жизни было просыпаться ранним утром, быстро одеваться и совсем одной выходить за ворота. Как ни удивительно, а солнце уже успело подняться довольно высоко и стоит над ветвями высокого дуба. Вся трава на выгоне перед воротами необыкновенно свежа и ярко зелена. Воздух чист; вчера ещё пыльная, дорога лежит спокойная, приветливая и мягко подаётся под моими босыми ногами.
Рядом с дорогой тянется канава; на южной стороне её поспела земляника. И стоит лишь перепрыгнуть туда, как очарование ясного летнего утра овладевает мной во всей полноте, и я, сорвав несколько ягод, сажусь около куста шиповника, усеянного бледно-розовыми душистыми цветами. По розовому лепестку ползёт узенький бронзовый жучок, надо мною гудит шмель, спускается всё ниже, цепляется за лиловатый цветок мышиного горошка и, раскачиваясь вместе с цветком, вдруг опрокидывается и всею тяжестью повисает вниз спинкой. Теперь я могу рассмотреть его цепкие лапки, его мохнатое тельце, его усилия залезть головой в цветок. До чего же всё превосходно здесь, у Клавдички и дяди Вани! Как всё интересно!
Когда я подбегаю к маленькой терраске, где мы обычно пьём чай, я вижу лёгкую фигуру Клавдички. Она стоит на ступеньках, ожидая меня, и говорит, что вот опять я опоздала.
- Дядя Ваня уже ушёл?
- Нет еще, - отвечает Клавдичка.
Ну, тогда всё ничего! Мне всегда делается скучно, когда дядя Ваня уходит без меня. Мы с ним подружились с первых дней, когда я побежала провожать его до больницы и мы разговаривали по дороге. Идти надо было по опушке леса, и дядя Ваня показывал мне и учил различать шероховатые, красиво вырезанные листья берёзы, просвечивающие на солнце листья клёнов, гладкую коричневую кору молодой липы и бородавчатые стволики бересклета.
- Лёля, наверно, всё это знает! - воскликнула я в полном восхищении от того, какой интересный мир открывается передо мною. Конечно, дядя Ваня всему научил свою дочку.
- Лёля? - спросил он и вдруг остановился и повернулся ко мне с заметным удивлением: - Ах, да! Ты, правда, могла видеть Лёлю…
- Мы с ней подружились, - ответила я.
- Вот как? И она понравилась тебе?
- Очень! Она такая весёлая и так хорошо играет на рояле! Её все любят.
- Но сама она легко забывает тех, кто её любит, - серьёзно и грустно сказал дядя Ваня; я поняла, что он говорит о себе.
- Ах, нет, совсем нет! - Чтобы было убедительнее, я схватила обеими руками большую руку дяди Вани. - Лёля помнит вас и своих подружек, она рассказывала мне, как хорошо ей жилось в деревне…
- Там, где она живёт сейчас, ей всё же лучше, чем в деревне… - усмехнулся дядя Ваня, - и там её любят.
- А она сказала: "Всё равно, хоть и любят, мне не хочется тут жить, я хочу к своему папе. Я потому здесь живу, что папа хотел, чтобы я училась". И заплакала и всё повторяла: "Папочка мой, папочка!"
Как удивительно может меняться лицо человека! Глаза у дяди Вани стали такие добрые, ясные. Он сжал мою голову ладонями и посмотрел на меня.
- Ты мне принесла большую радость, Саша, - сказал он. - Большую… Ну, пошли!
И весело зашагал по дороге.
Теперь по утрам, когда он идёт в больницу, он берёт меня с собой.
Высокий, немножко сутулый, в чесучовом пиджаке, выстиранном и выглаженном Клавдичкой, он идёт быстро, иногда останавливается и поглядывает на деревья, на небо, на цветы у дороги, а я бегу рядом с ним. Иногда он взглядывает на меня серьёзно, как бы испытующе, и спрашивает, где я была утром. И я с удовольствием рассказываю.
Перед одноэтажным кирпичным зданием больницы всегда видны люди. Они сидят на длинной скамье, в лёгкой тени небольших ещё деревьев: старики, женщины с детьми. Несмотря на солнечный день, женщины закутаны в тёмные платки.
Завидев доктора, многие встают.
- Сидите! - сурово говорит дядя Ваня. - Опять ты пришла, когда надо лежать…
- Где уж там лежать, - отвечает худенькая чернобровая женщина с пятнами румянца на щеках, - чуть не убил меня вчера…
- Значит, работала?
- Работала, - тихо говорит женщина. - Надсадилась, выпрямиться не могу.
- Ну что я с тобой буду делать? - сердито говорит дядя Ваня. - Пойдём, посмотрю…
Я уже знаю, что он сердится на то, что у него нет лекарств, негде положить больных, а у самих больных ужасные условия жизни от постоянных недостатков и деревенской темноты. Об этом он всегда говорит с Клавдичкой.
Эти ужасные условия я увидела, когда дядя однажды взял меня с собой в деревню.
- Ты не беспокойся, Грунечка, - сказал он маме, - я же не поведу её к заразному больному.
В тёмной избе с тяжёлым, кислым запахом лежал мальчик возраста вроде митюшкиного, накрытый старым полушубком. С бледного его лба на цветастую подушку свалилась мокрая тряпка. Глиняный кувшин с водой стоял около него на табуретке.
Дядя Ваня сел с краю около больного, отодвинул полушубок и положил руку на худую, тяжело дышавшую грудь. Потом наклонился и прилёг к груди ухом. Мальчик открыл глаза и тихо сказал:
- В боку колет, дышать нельзя.
- Крупозное воспаление… - будто себе самому сказал дядя. - А мамка где?
В это время отворилась дверь, и вошла молодая женщина с крынкой в руках.
- Квасу я принесла, сыночек, - сказала она и поклонилась доктору.
- Квасу! - сказал дядя Ваня. - Ты бы лучше молока ему принесла: рёбра-то вес пересчитать можно.
- Где у нас молоко? - ответила женщина.
- Ну вот что, мы поставим немедленно компресс: надо парня спасать, у него тяжёлая болезнь. - Дядя открыл чемоданчик, бывший с ним, достал тряпку, клеёнку, бинт. - Вот что будем делать, смотри-ка, мать.
Он поставил меня посреди избы и стал на мне показывать женщине, как надо положить компресс при воспалении лёгких. Когда он, обернув меня сложенной вдвое полотняной тряпкой, потом жёлтой прозрачной клеёнкой и слоем ваты, стал бинтовать, мне стало очень жарко, но я терпела: мне было интересно внимание, с которым женщина смотрела.
Но это внимание вдруг чем-то озаботило дядю, он задумался и, сказав "Не так!", быстро разбинтовал мне грудь. Потом он достал ножницы и, расстелив на столе тряпку, скроил из неё, из клеёнки и ваты три безрукавки, сам их сшил на плечах и стал надевать на меня по очереди: сначала полотняную, потом побольше - клеёнчатую, потом - ватную, которая была больше клеёнчатой, показывая женщине, что каждая следующая должна прикрывать предыдущую. У женщины просветлело лицо: она поняла, в чём дело.
- Ну, теперь я положу компресс. Помогай-ка, - обратился он ко мне.
Помню, каким необыкновенно ответственным делом казалось мне прикладывать намоченную тряпку к груди мальчика, поддерживать его горячую, пахнущую потом руку. Дядя забинтовал ему грудь и сказал женщине отрывисто:
- Завтра приду. Сама ко мне не бегай. Никогда не забывал ещё… Будет хуже - возьму в больницу. Пол и окна вымой.
Когда мы вышли и я глубоко вдохнула чистый воздух, он сказал ворчливо:
- К празднику полы, лавки, окошки моют, а больной может лежать в грязи, это их не беспокоит. Темнота! Ты не боялась больного? - И, увидев, что я отрицательно мотаю головой, прибавил: - Делать-то, друг мой, что-нибудь всегда интересно.
И в другой, еще более грязной избе дал мне держать руку женщины со страшным нарывом на ладони. Две маленькие девочки в сарафанах сидели на лавке, со страхом глядя на блестящий нож в руке дяди Вани, и пронзительно вскрикнули, когда он разрезал нарыв. В люльке сидел годовалый ребенок и сосал горелую корку чёрного хлеба. Личико у него было совсем прозрачное, голубые глаза смотрели беспомощно и робко.
- Почему он такой худенький? - спросила я у женщины.
- Бедствуем хлебом, недоимки замучили, - ответила ока не очень понятно для меня.
Когда мы шли домой, я спросила:
- Дядя Ваня, а почему они бедствуют? Вон ведь сколько кругом хлеба посеяно. Клавдичка говорит, что земля здесь хорошая, урожайная.
- Так ведь земли-то у крестьян нет. У них, ты видела, узкие полоски. С таких полос никогда хлеба на зиму не хватает.
- А недоимки - это что?
- Недоимки - это долги: помещикам за землю платить надо, подати платить тоже надо. - Дядя Ваня увидел по моему лицу, что мне это непонятно: - Крестьяне наши - забитые, тёмные и бесправные люди, потому что их довели до нищеты, - начал он. - После освобождения крестьян правительство оставило их без земли, с жалкими полосками, нарезанными "на душу". Землю мужик арендует у помещика, а тот, пользуясь безвыходным его положением, берёт с него безмерно высокую плату. Из своего жалкого урожая крестьянин никак не может расплатиться с казной и помещиком, за ним всегда остаются "недоимки". И чиновники жестоко собирают их. И крестьянин всегда голодает… Понимаешь теперь, - спросил он меня, - почему мы с тобой, заходя в крестьянские избы, постоянно видим голодных детей?
- Понимаю, - ответила я.
Мне кажется, что дядя Ваня с удовольствием берёт меня с собою, а когда он что-нибудь объясняет мне, взглядывает на меня и спрашивает, поняла ли я.
- Тебе, конечно, многого не понять, - говорит он, - ты мала ещё, но надо, друг мой, учиться всё видеть правильно вокруг себя.
Случилось, что дяде Ване как-то к вечеру понадобилось навестить заболевшего помещика, к нему надо было ехать на лошади, и он взял меня с собой "прокатиться". Сначала мы ехали лугами, переезжали по каким-то тряским мостикам через маленькие, уютные речки, потом дорога пошла по лесу. И как же замечательно бежала она среди высоких деревьев, разделяясь и обходя то прекрасную матерински склонённую липу, то группу весёлых молодых клёнов!
Наконец мы подъехали к усадьбе с белыми каменными воротами и прекрасной берёзовой аллеей. Но эти ворота оказались забиты, так что нам пришлось объехать через широкий двор, покрытый зелёной травкой. Мы остановились у заднего крыльца большого дома; на террасе ветер надувал парусами суровые занавески.
Дядя Ваня велел мне подождать, пока он посмотрит больного, и ушел в дом. Федот немного отъехал от крыльца, поставил лошадь к тележке, и лошадь стала выхватывать из-под меня сено. Я слезла с тележки и пошла по двору. Странно, но в таком большом доме жило мало людей, и никто не попался мне навстречу. Потом я рассмотрела, что окна огромного дома все были как-то пусто-темны и только в двух горел свет. Я заглянула в окна и остановилась как вкопанная.
В комнате около стола сидел дядя Ваня напротив пожилого, очень полного человека в пёстром халате. Комната вся была заставлена мебелью: в ней стоял рояль, шкафы, а по стенам на высоте человеческого роста… висел ряд стульев. "Наверно, - подумала я, - когда к хозяину собирается много гостей, они рассаживаются там на стульях и болтают ногами!" Долго я рассматривала необычайное убранство комнаты и отошла только, когда дядя стал прощаться.
Хозяин вышел провожать дядю на крыльцо. Когда мы отъезжали, я слышала, как он визгливо кричал кому-то: "Я тебе что сказал? А? Что я тебе сказал?"
Помню, как поздно ночью после сильного, но короткого дождя едем мы с дядей и Федотом в тележке, возвращаемся домой. Чёрный лес окружает нас, и, покачиваясь на постеленном в тележке сене, я вижу, как движутся над нами, появляясь и уплывая назад, ветви деревьев, и за ними глубоко и далеко горят звёзды, течёт Млечный путь, и где-то в лесу - непонятно, откуда она попала в этот большой, густой лес - лает собака.
- Дядя Ваня, - спрашиваю я, - откуда же ночью в лесу собака?
- Так это помещик Чернышёв, а не собака, - отвечает сидящий на козлах Федот, - такой скупой, нехай бы он сдох! Сторожа нанять скупится, собаку тоже кормить надо… Вот он сам и ходит по ночам по лесу и лает собакой - пугает воров.
Я этому беспрекословно верю, потому что Федот, по моим наблюдениям, - человек знающий: он всегда всё может объяснить, совершенно не задумываясь над тем, о чём его спрашивают. Но, главное, сейчас я сама видела в окне помещика необыкновенную вещь и всему могу поверить.
…Дядя Ваня смеётся над словами Федота, а я - чего, видно, не бывает! - представляю себе большого человека с тёмной бородой, как он осторожно ходит по лесу, стараясь не хрустнуть веткой, вглядываясь блестящим звериным глазам в темноту деревьев, и… лает. Человеку, должно быть, страшно ходить так одному, хотя он и скупой и плохой. Я придвигаюсь поближе к высокому сутулому человеку, сидящему рядом со мной, который здесь, в лесу, чувствует себя как дома; он всё знает и может объяснить всё, о чём его ни спросишь.
- Дядя Ваня, он страшный, этот Чернышёв?
- Нет, он не страшный, девочка, он действительно очень скупой человек: вот про него и рассказывают разные истории.
- А этот, у кого стулья висят на стене, тоже скупой?
- Этот? Нет, Киреев не скупой, наоборот: он все прожил, прокутил и продал свой дом богатому тамбовскому помещику, договорился только - оставил себе две комнаты. Собрал туда всю мебель, так и живёт. Бесполезный человек!
- Вот и верно, Иван Николаевич, - говорит Федот, - человек он бесполезный. Никому доброго слова не скажет. А новый не въезжает, боится: крестьяне сожгут.
- Зачем его сожгут? - не понимаю я.
- А как же? - говорит Федот. - Помещики не работают, а крестьяне гнут спину с утра до вечера. Теперь терпение крестьян кончилось, они и жгут.
Вот какое дело: оказывается, и здесь, где всё так красиво и прекрасно, одни люди работают, другие - нет.
- А у нас на фабрике, - говорю я, - хозяин тоже никому доброго слова не скажет…
- Чего же "им" говорить, когда "они" рабочих за людей не считают! - Федот хлещет кнутом по спине лошади, и она прибавляет шагу. - А рабочие им показали!
- Ох, Федот, хватит, пожалуй, разговоров, - говорит дядя Ваня.
- Да я только при вас, Иван Николаевич.
- Знаю я прекрасно. Смотри лучше, в овраг не завези.
Овраг, по краю которого мы едем, похож на глубокий длинный ров и называется "Окопы Кудеяра".
- А почему он так называется?
- Ну, Федот, объясни ей, если хочешь, поговори…
- А это по имени разбойника Кудеяра, - охотно говорит Федот. - Его сильно помещик один обидел. Кудеяр девушку полюбил, красавицу собою и умницу, а помещик её увёз, да и поселил у себя, посадил её на хлеб, на воду. Она, видишь, помещика-то гнала от себя, она Кудеяра любила. Помещик её и убил. А Кудеяр сжёг его дворец, самого бросил в реку с обрыва и сделался разбойником. Стал подкарауливать купцов и помещиков, отнимал у них деньги и раздавал бездомным людям. Так что и не разбойник вовсе он был, а хороший человек.