- Ты, кажется, по-другому рассказывал раньше, - говорит дядя Ваня. - Раньше у тебя Кудеяр не жёг помещика.
- Жёг, - уверенно отвечает Федот, - я же знаю, что жег.
…Лето было жаркое, солнечное, и нам с мамой было так хорошо в деревне. Мы ходили купаться на реку Битюг, ходили на "порубку" собирать землянику и далеко в лес за малиной.
Но главная радость в это лето была в постоянно радостном удивлении окружающему. После жизни в городе я попала в такой огромный мир деревенской природы, полный движения и перемен, где каждое мгновение происходило что-то новое для меня… Так, за плетнём, окружавшим сад, рассматривая мягкие листья липы, блестящие - клёна, вырезные - дуба, я прислушивалась и приглядывалась к жизни разных мелких лесных обитателей. На молодых дубовых листьях снизу сидели белые шарики, которые назывались "чернильные орешки". Интересно было, откуда они берутся. Интересно было прислушиваться к голосу кукушки, много раз специально для меня начинавшей счет нового большого числа лет жизни, и подсказывать ей, чтобы она накуковала побольше, побольше…
В этом лесу со мной происходило что-то непонятое, чего раньше не бывало. Сидишь так на плетне, упершись пальцами босых ног, смотришь и думаешь о чём-то, и слова сами складываются как-то особенно:
…И дальше в лес пройти.
Там, где кусты малины
И ежевикою и хмелем обвились…
Выходит вроде стихов, и это очень меня занимает.
Пожар
В этот день было душно, и думали, что к ночи соберётся гроза. Но, хотя гром и ворчал где-то за лесом и над открытым и видным из дома Заречьем даже "заходила" туча, вечерком открылось такое ясное, чистое небо!
Все долго сидели на терраске, и меня не посылали спать.
Стало совсем темно, и сильно запахло скошенной травой.
- Посмотрите-ка, - сказал дядя Ваня, - а ведь это пожар!
В той стороне, куда он показывал, был спуск к реке; днём там виднелись кудрявые ивняки на её берегах и на солнце всплескивала вода в Битюге на большом плесе. За полосой ивняка расстилались широкие луга. По лугу бежала дорога и уходила в какую-то очень широкую и безлесную даль. Днём там, казалось, очень далеко, были видны деревни. Сейчас впереди всё было ровно - тёмное под вечерним небом с тусклым сегодня светом звёзд.
Клавдичка и мама вгляделись, и мама вскрикнула:
- Горит!
В этой широкой безлесной дали, как будто за горизонтом, горел большой костёр, и нам было видно розовое его сияние.
- Это большой пожар, горит деревня Садовая, - сказал дядя Ваня. - Небо дымом занесло, - значит, большой, - и стал объяснять маме, что у них горят деревни очень часто. Избы крыты соломой, если заронить огонь в одной избе, ветром перекинет пожар на всю деревню. Нынче, может быть, и молнией зажгло, так как тучи ходили в тон стороне, и счастье, что к ночи ветер стал стихать, а то бы пожар был громадный.
Когда зарево пожара уже побледнело и опало, все так и оставались сидеть, тихо разговаривая, и мама сказала мне, что и я могу посидеть.
Вдруг откуда-то издали послышался шум колёс по дороге: кто-то подъезжал к дому.
- Ну, катит к нам! - с неудовольствием сказал дядя Ваня и поднялся встречать.
Так появился в первый раз при мне человек, которого встретили внешне вроде и хорошо, но с явным скрытым недовольством. Это, как я потом узнала, был становой пристав Авдеев и с ним урядник, немолодой уже человек, которому Авдеев постоянно приказывал и посылал его всюду как подчинённого ему человека.
Войдя и поздоровавшись, Авдеев сразу же спросил, усаживаясь, как у себя дома:
- Видели пожар? Говорят, грозой зажгло. Сейчас едем туда, воочию убедимся.
Мама сейчас же послала меня спать, и я плохо рассмотрела гостя в этот вечер. Но потом я видела его несколько раз, и всегда с появлением его у меня связывалось впечатление темноты, пожара и какой-то необходимости для дяди Вани и Клавдички принимать этого человека. Как будто они оба вовсе не хотели, чтобы он приезжал к ним, но становой этого не замечал и ездил, хотя ему и не были рады.
Он был высокий, плечистый человек, одетый в форменный мундир, в котором ему, наверно, всегда было жарко. Лицо его с чёрными усами было гладкое, розовое; широкие щёки и толстая шея. Когда он шёл животом вперёд, казалось, что он и представить себе не может, чтобы кто-нибудь не посторонился, не уступил ему дорогу.
- Ну, как тут у вас? - спрашивал он. - Много больных?
- Больных достаточно, - отвечал дядя Ваня. - Места для больных недостаточно.
- Превосходно! - говорил становой, видимо, не вникая в смысл ответа. - Где же Клавдия Николаевна?
Но Клавдичка уже входила в комнату, и гость шёл к ней, здоровался и говорил всегда одно и то же:
- Вы на меня, Клавдия Николаевна, произвели неизгладимое впечатление!
Я очень ясно понимала, что Клавдичке он неприятен и говорит он то, чего вовсе и не думает.
- Он тебе неправду говорит, Клавдичка, - однажды сказала я.
- Я знаю, друг мой. Мне это неприятно, но, к сожалению, запретить ему говорить это я не могу. И этот, - Клавдичка брезгливо вздрогнула, - и ещё некоторые люди ездят к нам не потому, что они любят нас и интересуются тем, как мы живём, а потому, что их служба заключается в том, чтобы следить, что мы делаем.
- Он кто? - спросила я.
- Он полицейский начальник. Тебе понятно?
Это мне было понятно, я кивнула головой.
- А так как им очень интересно знать, кто у нас бывает, они портят нам и те редкие хорошие вечера, когда собираются наши друзья.
И на самом деле, становой часто приезжал, когда к дяде Ване собирались гости: студенты, проводившие лето в деревне, фельдшер Василий Митрофанович, уже немолодой человек, который, только входя на крыльцо, поднимал обе руки и, плавно разводя их, начинал басом:
- Ве-чер-ний звон, ве-чер-ний звон…
Он знал, что непременно будут петь хором: и дядя Ваня и Клавдичка очень любили петь. Мать тоже радостно присоединялась к ним.
Но больше всех мне нравилась артистка Наталья Матвеевна Сереброва, весёлая, живая, с чудесным голосом. Откинув назад белокурую свою головку, она чуть свысока смотрит на людей, но ей это идёт, и поэтому Наталья Матвеевна всем нравится. Она гостила у своего родственника, священника ближайшего села, по вечерам часто приезжала к нам и бывала, по словам Клавдички, "громоотводом", когда появлялся Авдеев. Отец Натальи Матвеевны был губернатором на Дальнем Востоке, и по одному этому становой считал её надёжным человеком. Его не смущали даже ходившие о ней толки.
- Мы эти прогулки прекратим! - крикнул становой.
Но она-то и умела высмеять его. Однажды Авдеев приехал, когда все сидели на ступеньках крыльца, а фельдшер управлял хором. Только что кончили петь про казака и дивчину.
- Теперь спойте "Генерал-майор Бакланов"! - предложил становой.
Песня про этого неизвестного мне генерала состояла всего из трех слов, которые пели на один и тот же мотив, но с различным выражением. Начинали, допустим, быстро:
"Ге-не-рал-майор Бакланов! Ге-не-рал-майор Бакланов!"
и замедляя:
"Ба-а-кланов - генерал, Ба-а-кланов - генерал".
Вот и всё! Но всё дело было в выражении лица и всей фигуры капельмейстера: он мог неожиданно переменить темп, сделать паузу - и песня всего из трёх слов могла выразить любое чувство и всегда доставляла необычайное удовольствие исполнителям. Можно было спеть так, что ясно чувствовалось: кого-то из присутствующих высмеивают. Но это я поняла, лишь когда в этот раз Наталья Матвеевна вызвалась дирижировать хором. Она сказала, что очень хорошо умеет это делать.
Наталья Матвеевна стала спиной к Авдееву - фельдшер уступил ей своё капельмейстерское место - и подняла обе руки. Вероятно, хором она управляла довольно умело, она даже запевала сама, но главное, что лицо её с первых тактов выражало столько самодовольной тупости, что нельзя было удержаться от смеха: все поняли, о ком пойдёт песня.
"Ге-не-рал-майор…" - запевает Наталья Матвеевна, и вдруг голос её срывается, и, задыхаясь, как бы в страхе, она шепчет: "Бакланов!" - и все видят его подчинённых, которые боятся и трепещут перед ним…
Половина следующего куплета поётся уже, широко разливаясь, очень важно: и лицо Натальи Матвеевны и самая важность её жестов показывают, о каком важном и достойном человеке рассказывается в песне. Старательно "гудит басом" Василий Митрофанович, и сам дядя Ваня с увлечением изображает голосом человека уважаемого…
И вдруг Наталья Матвеевна звонко выкрикивает "Ба-а-кланов - генерал!", и как это выходит, я не знаю, но мы понимаем, что кто-то открыл, обнаружил мелкую, подленькую сущность человека.
Вечереет. Все тесно сидят на крыльце и, глядя в лукавые, выразительные глаза, едва удерживаясь от смеха, поют, рассказывая песней про тупого и злого, но властного человека, а совершенно лишённый слуха становой слушает с огромным удовольствием.
- Вот он! - говорит он, надувая толстые щеки. - Это славная песня. А то разведёте про разных казаков и дивчин, пусть те песни хохлы немазаные поют… Зам-мечателыю разносторонние таланты у вас, Наталья Матвеевна, - добавляет он, когда песня закончена. - А что это рассказывают о какой-то истории в церкви? Я не слышал, но разговоров уйма!
- Да, это вышло очень здорово! - смеется Наталья Матвеевна. - В прошлом году я была в Новом Афоне, там на каждом шагу монахи. Предлагают посетителям осмотреть их хозяйство и самый храм. И попался мне проводник, на загляденье красивый. Ходили мы с ним, ходили по жаре - я, конечно, под зонтиком - и вышли на аллею к церкви. Я говорю ему: "Что же вы, такой молодой и здоровый человек, пошли в монахи? Вам, - говорю, - трудиться надо!" Он посматривает на меня, отвечает. И так, заговорившись, идём да идём. Поднялись на ступеньки, вошли в церковь - народу было немного, и, вижу, все на меня оглядываются. А он показывает мне роспись на стенах… Вдруг какой-то священник от алтаря подаёт мне знаки. Осмотрелась я - и ахнула: стою в церкви под зонтиком! - И она засмеялась.
- Ну, это ещё ничего… - сказал становой. - Вам-то, дорогая, всё можно… Папаша - господин губернатор, кто же вам может запрещать что-нибудь?
Однажды днём мы услышали бубенчики авдеевской тройки. Приближаясь к нам, они заливались таким ретивым, тревожным звоном, что Клавдичка сказала:
- Скачет вовсю: что-нибудь случилось.
Становой шёл по ступенькам лестницы и так тяжело ступал сапогами, как будто хотел втоптать все эти ступеньки в землю. Лицо его, красное от солнца - день стоял жаркий, - буквально обливалось потом, толстые щёки прыгали, когда он почти крикнул:
- Подожгли, мерзавцы! Где Иван Николаевич?
С мамой он даже не поздоровался. Я сидела рядом с ней и смотрела, как она вышивает.
- Уехал по деревням, - ответила Клавдичка.
- Именно в это время?! - крикнул становой.
- Постоянно уезжает, в любое время…
- Ах, постоянно? Мы эти прогулки прекратим!
- Об этом уж вы говорите с Иваном Николаевичем, - сдержанно ответила Клавдичка.
- Да уж, побеседуем!
Становой сел к столу и забарабанил пальцами. Сегодня он не говорил о том, что Клавдичка произвела на него "неизгладимое впечатление".
- В какую деревню он поехал и когда?
- В Курлак. Закончил приём в больнице и поехал.
- Курлак в другой стороне…
- От чего в другой стороне?
- От имения Чернышёва, конечно!
- Значит, что же? Сожгли дом Чернышёва?
- Да что вы, не слыхали, что ли? И дом и все постройки! - ответил становой. - Скот выгнали и подожгли сараи.
- Как же вы так кинулись к нам? - укоризненно качая головой, сказала Клавдичка. - Будто думали, что Иван Николаевич поехал поджигать вместе с крестьянами? Как вы могли только подумать такое, Прокопий Михайлович?
- Ну, в этом вы меня не учите, уважаемая, - грубо вспылил становой, - человек, способный оказаться под надзором полиции, способен и крестьян мутить. Тем более в такое время, когда беспорядки, с которыми справились в городе, продолжаются в деревне…
- Ах так? - сказала Клавдичка, широко открыв свои чудесные глаза и сделавшись похожей на милую, скромную девочку. - А я, представьте, думала, что революция совсем закончилась… - но глаза её, сейчас лукавые, как у Натальи Матвеевны, когда она управляла хором, так и блеснули в нашу сторону.
- Те-те-те, - погрозил ей пальцем становой, как будто развеселясь немного, - хотя вы и замечательная женщина и некоторая доля хитрости женщину только украшает, но здесь вы меня не проведёте. Вы, как и ваш братец, прекрасно знаете, что когда в лесном пожаре потушили главный огонь, надо смотреть, чтобы огонь не переполз по тлеющей траве и чтобы не вспыхнул другой такой же очаг…
- Так как же? - участливо спросила Клавдичка. Было понятно, что она переводит разговор на другое. - Чернышёв много потерял из-за пожара?..
- Да уж отстраиваться придётся заново, - ответил Авдеев, поддаваясь на сочувственный тон Клавдички. - По-человечески жалко: ведь дом был полная чаша. Ведь чего-чего не было у него: одних вин и наливок какие запасы были!
- Но, кажется, он был очень скуп?
- Что вы! Угостить не жалел. Меня, к слову сказать, всегда угощал на славу! Именно по-человечески его и жаль.
- Но вот… Был недавно другой пожар, - поднимая голову над шитьём, взволнованно сказала мама, - горела деревня Садовая, нам было видно отсюда… Сколько же людей осталось без крова, без пожитков!..
- Всех не пережалеете, - небрежно махнул рукой Авдеев, - а этих… и вовсе нечего жалеть. Там дело сомнительное: пожар начался с лавки купца Бородулина и потом уж на избы перекинулся. Так что, может быть, и тут надо карать, а не жалеть.
Ещё были солнечные дни и тёплые августовские вечера, но мы должны были ехать в город. Начиналась новая для меня полоса жизни: ученье в школе. Мы простились с Клавдичкой и дядей Ваней, но ненадолго: теперь мы близко живём друг от друга. На прощанье дядя Ваня похлопал меня по плечу и сказал:
- Ну, что же, Клавдичка, как будто Саша молодцом! Приезжай к нам гостить на будущий год.
В Воронеже нас радостно встретил отец. И на другой же день мы пошли вместе с ним в книжный магазин Агафонова. Небо было туманное, "городское", сеял мелкий дождь.
В магазине отец подвёл меня к прилавку и стал называть продавцу учебники, которые мне нужны были для первого класса. Продавец оборачивался к полкам, доставал новую книжку и клал на прилавок. Книжки были все чистые, в разных переплётах. Потом продавец сложил их все вместе, посчитал на счётах, сколько за них надо платить, и связал книги бечёвкой. Отец взял их с прилавка и передал мне со словами:
- Держи-ка: учение - это то, что я могу тебе дать.
Он давал мне гораздо больше, чем только учение.
Я обхватила книги двумя руками, нюхая, как хорошо пахнет от них новой бумагой и клеем. И, поклонившись продавцу, мы с отцом вышли на улицу.