Почему-то мне кажется, что звуки скрипки, начинавшие утро отца, я слышала летом: в открытое окно виден широкий фабричный двор с тёмным кирпичным корпусом фабрики напротив окна. Со "Снегурочкой" же связано ощущение зимы, когда на стёклах окон видны листья и узоры мороза, а в комнате потрескивают в печке дрова и отсвет огня ложится на деревянный крашеный пол.
Потом отец садился, опускал скрипку на колени и правой рукой с зажатым в ней смычком гладил меня по голове. Я спрашивала:
- А ты сказал: "Зелёный шум"?
- А, помнишь? Молодчина! Это хорошо! - и читал мне стихотворение Некрасова "Зелёный шум".
Когда он говорил: "Как молоком облитые, стоят сады вишневые, тихохонько шумят…", - голос его звучал тихо, а дальше: "А рядом новой зеленью лепечут песню новую и липа бледнолистая, и белая березонька с зелёною косой" - отец поднимал голову, и восторг наполнял его голос силой и радостью: "Шумят они по-новому, по-новому, весеннему, идёт, гудёт Зелёный Шум…"
Голос его перехватывался. Он говорил, чтобы скрыть волнение:
- Будешь большая, поймёшь, в чём тут дело!
По вечерам отец иногда уходил играть на скрипке в большом оркестре. Однажды вечером мать достала из шкафа лучшее своё платье: в нём она была тонкая, с высокой грудью. Позвала меня, причесала и одела в любимое моё платье с якорьками по белому полю. Никогда ещё меня вечером не брали с собой из дому. Я была удивлена, когда меня закутали платком и вместе с мамой мы вышли во двор. Двор был покрыт снегом, на тёмном небе трепетали звёзды. Если прищуриться, звёзды становятся мохнатые и радужные.
Мы приехали на извозчике к подъезду, куда быстро проходили одетые в шубы люди. Мы разделись и вошли в залу, такую большую, что дальняя стена её терялась… Я попятилась, но мама взяла меня за руку и повела вперёд. Люди проходили и усаживались на стулья с бархатными сиденьями. Незнакомый человек в чёрном поздоровался с мамой и сказал:
- Сразу видно, сашина дочка. Не соскучится?
Мама, такая красивая сегодня, улыбнулась и ответила:
- Нет, она очень любит музыку.
И сразу же на возвышение перед нами, где стояли чёрные стулья с пюпитрами перед каждым, стали выходить люди со скрипками, большими и маленькими. Была даже такая большая, что человек нёс её обеими руками. Все стали садиться. Я увидела отца: он шёл, повернув голову к нам, и сел в первом ряду стульев. Волосы у него были такие блестящие, русые, он был лучше всех. Вдруг стало очень светло. Я посмотрела вверх: там была лампа со множеством огней. Мама сказала:
- Вот и люстра зажглась!
Все музыканты сидели к нам лицом, и отец даже улыбнулся мне. Но один вошёл после всех - это был дирижёр. Он стал спиной к нам и поднял руки. В одной была маленькая палочка. Музыканты подняли скрипки, дирижёр взмахнул руками, и длинный его сюртук поднялся к плечам…
У всех сидящих вместе с отцом музыкантов, одетых в чёрное, одинаково пошли вверх белые кисти рук с тонкими смычками: началась "Снегурочка" Чайковского.
Сначала я не узнала музыку и даже сказала шёпотом маме: "Мне очень громко", - но вдруг среди массы звуков услышала: поёт знакомая мне скрипка отца. Я спросила:
- Весна идёт? Да?
Мать кивнула головой. Я посмотрела на неё и удивилась. Румянец проступил на её обычно бледных щеках, глаза светились, она смотрела вперёд, как будто была той самой весной и всё должно было ожить под её взглядом.
- Ты на папу смотришь, да?
И, засмеявшись, она положила ладонь мне на губы и прибавила:
- Надо говорить тихо.
Все было так необыкновенно. Вот я услышала, как полетели птицы, но теперь их было много, они летели "ста-да-ми, ста-да-ми", и этот полёт был виден даже во взмахах смычков. А когда папина скрипка выговаривала "подьячий, подьячий", мне показалось, что я увидела какую-то смешную, хитрую птицу: она идёт и кланяется серой головой.
Потом близко к краю возвышения подошла женщина в белом и запела. На ней блестели красные и зелёные огоньки.
И неожиданно всё кончилось!
Все сидевшие в рядах захлопали, а дирижёр обернулся к нам и, взяв за руку женщину в белом, поклонился, указывая на сидящих за ним музыкантов. Музыканты встали разом, отодвинули стулья и, косо держа вверх смычки и опустив скрипки, стали выходить в боковую дверь. Прошёл между стульями и отец, опять взглянув на нас. И всё перед нами опустело: остались только ряды нестройно отодвинутых чёрных стульев и пюпитров.
Кто-то спросил меня:
- Ты что слушала?
Я сказала:
- "Весну", и "Слеталися птицы", и "Подьячего".
Когда мы приехали на конке домой, отец, как всегда, бережно поставил футляр со скрипкой на столик. Был, верно, большой мороз, потому что футляр в тёплой комнате отпотел и стал влажным. Немного погодя, когда я разделась и забралась в кровать, отец спросил:
- Тебе понравилось?
- Понравилось. Когда мы ещё пойдём?
- Это, девочка, не легко, но когда-нибудь пойдём. А вот, когда ты была совсем маленькая, я тебе играл так.
Он достал скрипку, провёл смычком по струнам и, выговаривая голосом слова, начал "Колыбельную" Чайковского:
У-ле-те-ел орёл до-мой.
Солнце скры-ы-лось за го-рой…
Песня так и звучала у меня в ушах, я начала её петь, но какой-то тонкий голосишко зазвенел, и я сразу же замолчала.
- Что же ты?
- Не буду! - сказала я упрямо.
- Ну, ещё попробуй!
Он сыграл всю "Колыбельную", и в конце, где "ветра спрашивает мать", я попробовала, но вышла совсем не та песня…
- Да, - сказал отец, обращаясь к матери, - не выходит… Жалко…
Он подошёл к окну и долго стоял, держа правой рукой скрипку и смычок, стоял боком ко мне, и я видела его склонённое лицо. Он напряжённо смотрел перед собой. Потом отец медленно поднял скрипку к плечу и с тем красивым, свободным изгибом руки, каким он так легко и вместе с тем так твёрдо держал смычок, тихо провёл по струнам…
То, что он играл, было мне знакомо: это мороз держал землю, сковывал её, как заковал и наше окошко, за которым не видно было ни двора, ни фабрики; ветер, ни у кого не спрашиваясь, несётся и звенит железом по крыше…
И вот из этого ряда мрачных, тягостных звуков пробиваются шаги весны. Вот она спускается, слетаются птицы, и зелёный шум гудит вокруг неё… Внезапно в этом чередовании изображённых звуками картин родился новый, незнакомый мне напев. Это было не то, что я слышала каждый день, когда отец готовился идти играть "Снегурочку", и не то, что сегодня исполнял большой оркестр.
Но то, что играл отец, я все-таки узнавала. Я слышала это на тёмном дворе, у входа в подвал к Даниле-дворнику, когда за чёрным выступом фабричной стены проступало покрытое яркими звёздами небо. В этом слабо мерцающем свете виднелась голова Кондратьева; он сидел на лавочке и негромко пел про убранных коней и ту, другую песню, которая вдруг зазвучала в комнате. Я догадалась, что отец тоже сам рассказывал, только не словами, а, как и Чайковский, музыкой, и вот почему я видела перед собой Кондратьева с его блестящими, спрашивающими глазами…
- Папа! - закричала я.
- Я знаю, это Кондратьев пел!..
Отец на секунду перестал играть, взглянул, наклонил голову и стал играть дальше. Потом опустил смычок, положил скрипку в футляр и подошёл ко мне.
- Узнала песню Кондратьева? - сказал он.
- Значит, кое-что всё-таки слышишь…
- Это Кондратьев придумал?
- Это? Нет, это называется трудным словом - "импровизация". Ну, спи, глазастый, спи.
Не могу рассказать, когда это было, но, мне помнится, с этих шести - семи лет во мне появился как бы новый, внутренний слух. Внутри у меня постоянно текла какая-то мелодия, очень похожая и составленная из тех, которые играл на скрипке отец, хотя я и не могла её выразить голосом. Эта звучная, сильная и необыкновенно радостная мелодия не жила во мне спокойно, она требовала выражения, и я иногда пробовала её петь. Но выходило совсем простое, а не то, что так хотелось выпустить на волю.
Это стало источником не только большой моей любви к музыке, которая вливалась и умещалась во мне, обогащая и усиливая ту, внутреннюю мелодию, но и источником мучений: я не умела пробить какую-то кору и выпустить родник на волю.
Отец не мог меня учить играть. Он работал всё больше и больше, а мы жили всё труднее. Но он не оставлял скрипки: она была его радостью до конца жизни. Иногда он говорил:
- Надо было бы попробовать учить тебя!
Но для этого у него не было ни времени, ни возможностей.
…Иногда, я помню, на быстром бегу, на верхушке высокого дерева радость, восторг охватывали меня, расширяли грудь, и я думала, что вот сейчас я запою. Но я даже не пробовала, а, завидев идущего к дому отца, бежала ему навстречу и бурно кидалась на шею. Это было тоже каким-то выражением себя, и он это понимал.
Необыкновенная встреча
Вскоре после маминого рождения наступал её любимый праздник. В этот день выпускали птиц на волю. Дома у нас никогда не держали птиц в клетках и, чтобы выпустить, птичек покупали заранее на Трубной площади. Отец или дедушка Никита Васильевич приносил небольшую клетку, в ней по жёрдочкам прыгали пёстрые весёлые щеглы, чижи и плотные красногрудые снегири.
Птицы жили у нас день или два, и в это время я не отходила от клетки. Я смотрела, как они пьют воду из привязанного к прутьям клетки стаканчика и поднимают головки, такие гладенькие - пёрышко к перышку. Рассматривала тоненькие их лапки; удивительно было их лёгкое устройство. Мама иногда подходила, наклонялась к клетке и говорила:
- Им тут тесно, птицам нужен простор. - И вдруг, как будто кого-то стесняясь, читала наизусть:
Вчера я растворил темницу
Воздушной пленницы моей,
Я рощам возвратил певицу,
Я возвратил свободу ей…
Потом в жизни, начиная читать вслух любимые мои стихи, я тоже чувствовала это стеснение, как будто говорить стихами было неудобно рядом с окружающим меня, а может быть, я боялась прочитать хуже, чем надо читать стихи. Но мамино стеснение доходило до того, что она краснела, на лице её появлялось тревожное выражение, и она замолкала.
- А дальше? - спрашивала я.
Тогда она продолжала спокойнее. Иногда она оживлялась, доставала из комода тетрадь в синем картоне, где были переписаны любимые её стихи "Саша", "Размышления у парадного подъезда", и долго читала подряд. Но это бывало редко.
Однажды к нам пришёл дядя Пётр. Он любил птиц и животных. Это он подарил мне Чока.
- Пойдём со мной на Трубную, - сказал он, - купим птичку или живую рыбку. Спрашивайся у матери.
Так мы с дядей Петром пошли на Трубную. Был март. В Москве ещё лежали вдоль заборов потемневшие сугробы снега. Ещё ездили на санях, но воздух был такой свежий и душистый, как бывает весной у реки.
На Покровском бульваре по гладко подметённому плацу около казармы вперёд и назад маршировали солдаты. Дядя Пётр остановился и долго смотрел на них, чуть наклонив худое лицо с большими рыжеватыми усами. Мне надо было потянуть его за руку, чтобы он пошёл дальше.
Трубную площадь мы увидели сверху, со Сретенского бульвара. Под гору от нас, около маленьких торговых палаток, освещённая ярким солнцем, передвигалась толпа людей. Люди шли, останавливались и снова расходились. Мальчишки скатывались на санках по бульвару и подъезжали к самым палаткам.
Я посмотрела с завистью и дёрнула дядю Петра за рукав.
- Это мы сейчас устроим. Мальчик! - подозвал он худенького мальчика в разорванной кацавейке.
- Возьми-ка вот девочку, прокати.
- А ну её! - ответил мальчишка, но тон у него был неуверенный.
- Нет, брат, так не годится. Давай заведём дружбу: вы прокатитесь вместе, а потом ты пойдёшь с нами птиц смотреть. Я и тебе птичку куплю.
Мальчик насупился и молчал.
- Экой ты какой недоверчивый! Думаешь, обману? Я не люблю обманывать.
- Ну, ладно… Пойдём, что ли, - подумав ещё, сказал он мне с неохотой.
Мы поднялись с ним по бульвару, таща за собой плохонькие санки. Он недружелюбно взглядывал на меня:
- Испугаешься - за плечи мои держись, а за шею не хватайся. И не ори.
Мы съехали по самой крутизне. Санки далеко откатились за палатки.
- Ещё поедем! - сказала я.
- Ладно, как дяденька скажет, - снисходительно ответил мальчик.
Но дядя Пётр объявил:
- Хорошенького понемножку. Пойдёмте на рынок, а там видно будет.
Мальчик взял санки, и мы пошли.
Первый, кто нам встретился, был высокий худой человек с чёрным щенком на руках. Он шёл, поглаживая висячие шёлковые ушки щенка, и повторял:
- Покупайте, господа, толковая будет собачка.
Мальчик сказал:
- Это охотничья. Видишь, как она носом нюхает?
Не успели мы отвести глаз от собачки, как перед нами открылся проход к ряду маленьких лавочек; около них ходили продавцы. В руках они держали длинные удочки, красивые зелёные поплавки и коробочки с крючками. Покупатели, наклонясь над коробочками, выбирали крючки, грузила и поплавки. Посматривая направо и налево, я незаметно для себя очутилась у одной из лавочек и заглянула в открытую дверь.
В окно её светило солнце, и лучи его падали на широкий прилавок. На прилавке стояли стеклянные банки с водой, насквозь прозрачные в солнечных лучах, в них снизу вверх из жёлтого песка росли длинные светло-зелёные листья, и между ними проплывали красные и золотистые рыбки.
Я вошла в лавочку и остановилась, рассматривая рыбок. Особенно понравилось мне, как продавец ловил их маленьким черпачком, перекладывал в баночку с водой и отдавал покупателю.
- Достань мне вот того рысака, - указал дяденька с бородой и весёлыми, насмешливыми глазами на полосатенькую, очень быструю рыбку.
- А ну-ка, дай я сам его поймаю! - И взял черпачок из рук продавца.
Рыбка мелькнула, как синий флажок. И каждый раз, как черпачок приближался к ней, она быстрой синей чёрточкой сверкала вверх, вниз, вбок и уходила.
- Верно ты угадал: это рысак настоящий, - сказал хозяин, - а у тебя сноровки мало.
Он взял черпачок, опустил его в воду, дал рыбке успокоиться, потом, когда она тихо стала подниматься вверх, легко подвёл черпачок снизу и поддел рыбку.
- На всё, брат, надобно уменье, - сказал он, опуская рыбку в подставленную покупателем баночку.
И там она заметалась от стенки к стенке.
- Дяденька, вон она где! - услышала я голос мальчика, который меня прокатил на санках.
- Куда же ты девалась? Вот тебе дяденька задаст!
Они уже, видно, подружились. Дядя Пётр купил ему крючок на тоненькой леске, и мальчик не отходил от него.
- Дяденька, пойдёмте того щегла поглядим, - попросил он.
Мы все вместе пошли смотреть "того щегла". Щегол был пёстрый, весёлый. Он прыгал в узкой клеточке, где, кроме него, сидели ещё две серые птички с помятыми перышками на головках.
- Это чечётки, - сказал мальчик, - они смирные. А вот это канарейка.
Он шёл с нами и не напоминал, что дядя Пётр обещал ему купить птичку.
- Ну, канарейка - птица неинтересная, - ответил дядя Пётр.
- Птица эта, брат Митюшка, не наших лесов. Хочешь щегла?
Мальчик покраснел от смущения и кивнул головой. Он и так смотрел на этого щегла, не отводя глаз.
Дядя Пётр спросил продавца, сколько стоит щегол, и уж достал кошелёк.
- Гривенник, - ответил продавец, - да ещё клетка…
Дядя Пётр положил монеты на прилавок, взял клетку со щеглом и повернулся…
К прилавку шёл высокий человек в барашковой шапке, с небольшой бородкой, в пенсне, из-за которого пристально смотрели серьезные глаза. Он остановился в двух шагах от нас.
- Дядя Пётр, - спросила я, - а мне ты купишь чечёточку?
Дядя Пётр не ответил. Он всё смотрел на подошедшего человека. Потом наклонился к нам, взял меня за плечи, повернул и сказал тихо:
- Посмотри и запомни. Я потом расскажу, кто это…
Когда мы отошли с клетками, где в одной сидел щегол и в другой две чечётки, он сказал нам:
- Это писатель Чехов, гордость русского народа. Он написал много хороших книг. Придём домой, попроси отца прочитать тебе про Каштанку.
Мы пошли домой; мальчик тоже шёл с нами. Он держал клетку со щеглом перед самым своим носом и всё не мог на него налюбоваться. Дядя Пётр взял у мальчика санки и понёс их сам. Уже долго шли мы, а мальчик всё не отставал.
- Чего ж ты нас провожаешь? - спросил дядя Пётр. - Мы и сами дойдём.
- Я не провожаю, я домой иду.
- А где твой дом?
- В Кожевниках.
- Вот что! - дядя посмотрел на него. - Отец-то где работает?
- На Цинделевской фабрике.
Оказалось, мальчик жил близко от нас.
Он сказал, что знает наш двор, всегда ходит мимо.
- Можно, я приду, когда вы будете выпускать чечёток? - спросил он дядю Петра.
- Приходи, - ответил дядя Пётр.
Через год или больше с того дня, как мы ходили на Трубную за птичками, отец, придя домой, сказал глухо:
- Умер Чехов.
И мать заплакала. Меня взяли на похороны Чехова. По улицам отовсюду шли люди, тысячи людей.
- Иди, иди, - говорил отец, - вот сколько людей любили Чехова, читали то, что он писал. И ты будешь читать…
- "Каштанку"?
- Не только "Каштанку", а много прекрасных его рассказов о том, как живут люди.
Ссора
Когда утреннее солнце светит в окна и на синем небе вырезывается неподвижная глянцевая листва единственного тополя, растущего во дворе перед флигелем, а на крашеном полу лежат светлые квадраты, невозможно представить себе, что такой ясный летний день может омрачиться.
Кажется, что всегда будет так ясно, спокойно, хорошо, будешь целый день бегать с Дуняшей во дворе и Чок, принюхиваясь к нашим следам, будет отыскивать нас в маленькой сторожке у Данилы-дворника или в тёмном чулане флигеля, где мы прячемся от него.
В такой день мама надела на меня розовое лёгкое платьице, которое раньше считалось новым, но потом, повисев долгое время в шкафу, надетое только раза два за всё время, почему-то стало называться старым, и отпустила гулять.
- Но ты не пачкайся, - сказала она, повёртывая меня к себе лицом и поправляя на мне хорошенький кружевной воротничок, - мы с тобой пойдём сегодня в Нескучный сад.