Какая же это была радость - идти гулять в Нескучный сад, где так много толстых, больших деревьев: лип, клёнов, дубов, берёз, не то что один тополь у нашего окна!
- Почему ты говоришь, платье стало старым? - бездумно спросила я, рассматривая лёгкие оборочки на рукаве.
- Потому что ты выросла, - ответила мама, - и пришлось его выпускать внизу. И то вон оно какое короткое!
- А тебе папа сказал, что ты бережёшь - бережёшь, пока я вырасту из платья. Надо, чтобы я носила сразу новое.
- Папа не так сказал, не говори, если не знаешь, - спокойным, ровным голосом ответила мама.
Я по опыту знала, что это ровное спокойствие может замениться строгим окриком, если я не "перестану". Но что-то меня так и подмывало, я сказала:
- А я знаю, что папа так говорил: надо носить, пока я не выросла.
- Выросла, а ума не вынесла, - сказала мама тем же спокойным голосом, садясь на стул у окна и этим как будто меняя своё намерение идти со мною в Нескучный. Я продолжала стоять против неё.
- Всегда так бывает, что пока другого платья тебе не сшили, то прежнее надо беречь, как новое. Вот теперь я сшила тебе синенькое, новое, а это будешь носить.
- Я не буду его носить, - неожиданно для себя сказала я.
- Я из него выросла.
- Это ещё что? - нахмурилась мама. - Повтори, что ты сказала!
Повторять в таких случаях как раз не следовало: если повторяешь, - значит, упрямишься. Папа не раз объяснял мне это. Но я повторила, чувствуя, как обрывается то хорошее, любовное, что связывает меня с матерью.
- Не буду я его носить, не хочу и не буду! - И, дёрнув платье на себе, добавила: - Оно плохое.
- Значит, я старалась, шила, а тебе не нравится?
Вот сейчас голос и всё выражение лица мамы такое, что мне так и хочется подойти к ней…
- Не нравится! - упрямо сказала я.
- Ну, так вот же, - с досадой сказала мать, - в Нескучный мы не пойдём. Будешь сидеть дома.
Как это все случилось? Как могло быть, что десять минут назад я стоила на этом же месте, одетая в розовое, любимое мною платьице, не замечая, что оно коротко, и радовалась, что мы пойдём в Нескучный? И вот всё стоит так же, на тех местах: стол, фикус у окна, так же лежат светлые квадраты солнечного света на полу, вырезываются на синем небе листья тополя. Что же изменилось? Почему и уже не могу любить это милое платьице и доверчиво говорить с такой любимой только что мамой?
- Сейчас же перестань упрямиться! - говорит мама.
Если бы её голос был приветливей, добрей, я кинулась бы к ней, но теперь мамин голос звучит холодно, и он держит меня, как бы отстраняет от мамы.
Я молчу. Молчит и мама.
В открытое окно доносится шум проезжающего мимо экипажа, звуки шагов, голоса девочек, играющих во дворе.
- Ну, что же ты? - слышу я мамин голос.
Я прекрасно знаю, чего хочет добиться этим вопросом мама: она хочет, чтобы я подошла к ней и хотя бы молча выразила доброе чувство. Она даже идет мне навстречу:
- Ну, - говорит она, - если ты не будешь носить это платье, куда же мы его денем?..
Во дворе слышно, как кричит Дуняша: "Тебе водить!" Счастливые: они там играют!
У меня возникает мысль, что я тоже могу побежать играть с ними, раз уж мы не пошли в Нескучный, и я представляю, как скажу маме: "Я больше не буду, прости!". И мы помиримся.
- Ни одна девочка - ни Дуняша, ни Лизунька - так не говорит с матерью… - начинает подобревшим голосом мама, но в глазах ее, таких ясных, нет ещё доброго, они немного отчужденно смотрят с ее лица. Вот удивительно! Ведь в самих глазах ничего не меняется, их красивые голубовато-серые кружочки всегда одинаковы, и черные зрачки тоже, а мамины глаза бывают добрые, бывают чужие, бывают сердитые. Откуда это берётся?
- Так и будешь смотреть молча? - спрашивает мама и качает головой. - Играешь с хорошими девочками, так тебе пример с них надо брать…
Вон Дуняша, она Катюшку и вымоет, и покормит, и обует, да ещё сама ей туфлишки зашьёт…
Я ненавижу, когда мама говорит, что мне надо брать пример с хороших девочек. Как только я слышу слово "пример", чувство противодействия сковывает меня уже непреодолимо, и, как бы я ни хотела подойти к маме, я не могу этого сделать. В моём воображении возникает светлая толстая коса Дуняши, туго заплетенная мелкими прядками, она у неё короткая и потому не лежит на спине, а торчит. Коса её сейчас кажется мне противной, и противным кажется то, что Дуняша причёсывает волосы деревянным частым гребнем; повернув голову набок, она так и втыкает гребень в свои густые волосы.
- Противная твоя Дуняшка, - вдруг кричу я, - не хочу её в пример, не хочу!.. - и начинаю реветь.
- Перестань! - пробует остановить мама, но меня несёт волна противодействия всему: Дуняше, маминым словам, самой маме…
- Не перестану… - реву я, - не перестану… И примера брать не буду…
- Ну, не бери пример, если не хочешь, живи сама по себе, - говорит мама и… улыбается. Заметив краем глаза эту улыбку, я прерываю рёв, слежу за ней взглядом и вдруг на пути моего взгляда, в маленьком зеркальце, стоящем на стаю, вижу красное, совершенно зарёванное лицо, ежом торчащие волосы и опухшие глаза.
Какой-то миг ещё я наблюдаю это чужое мне лицо, смятый воротничок хорошенького платьица и - за зеркалом - улыбающееся, но почему-то сейчас нелюбимое лицо матери, узнаю себя, и вдруг мамина улыбка кажется мне невероятно обидной, я принимаю её как жестокую насмешку над моим глупым и смешным видом и отворачиваюсь.
Чувство жалости к себе и нелюбви ко всем окружающим захватывает меня. Я уже не реву, а горько, обиженно плачу, и чем больше я плачу, тем больше жалею себя. Вот как! Сама же мама надела на меня плохое, короткое платье, а потом смеётся надо мной. Хвалит Дуняшку… Ну и пусть берёт себе эту Дуняшку в дочки, а я уйду к Кондратьевым, буду нянчиться с Катюшкой. Что я, лицо ей не сумею вымыть, одеть не сумею? Сколько раз я сама её мыла и одевала…
Мамина рука касается моей головы, но я дёргаю голову в сторону, чувствуя в то же время страшную жалость оттого, что я отталкиваю от себя милую, добрую руку.
- Ну, "закусила удила"! - говорит мама.
- Теперь тебя на кривой козе не объедешь…
И наступает тишина.
Услышав, что в комнате всё затихло, я прекращаю плач и поднимаю голову: мамы в комнате нет. И хотя такой же прекрасный день заглядывает в окно, так же раздаются голоса ребятишек во дворе фабрики, этот ясный день уже не радует меня. Какое-то огромное пространство, словно провал, отделяет меня от счастливого времени, бывшего совсем недавно, так недавно, что большая стрелка, указывавшая вместе с маленькой вверх на цифру "12", прошла только половину круга и стала вверх ногами. Но как всё изменилось! Я ощупываю свои горячие мокрые щёки, под руку попадается прядь прилипших к лицу волос. Осмотревшись, я вижу на полу мою славную круглую гребёночку, которая так хорошо схватывает и держит волосы; гребёночка лежит под стулом, и, когда я нагибаюсь поднять её, взгляд мой падает на розовое платьице, надетое на мне. И гребёнка, и платьице кажутся мне свидетелями беззаботной, хорошей жизни, которая была и которой больше никогда не будет. Горькое сожаление охватывает моё сердце, слёзы так и катятся из глаз…
В раму окна со двора кто-то царапается, окно раскрывается, и розовое, с веснушками на носу лицо Дуняши заглядывает в комнату.
- Ты чего не идёшь на улицу? - спрашивает она, увидев меня, и ахает:
- Ах, какое платье красивенькое! Тебя с собой мамка берёт ай нет?
Я смотрю на неё и вдруг мне становится стыдно, я краснею так, что сама чувствую, как кровь приливает ко лбу. Как могло быть, что я называла сейчас Дуняшу противной? Милую мою подружку…
Она наклоняется, что-то с трудом поднимает на уровень подоконника, и славная толстая мордочка Катюшки появляется на миг и снова скрывается: Дуняша не может удержать её так высоко, а Катюшке это уже понравилось, и она громко хнычет за окном. Как же всё-таки случилось, что я не с ними?
Что-то я сделала неправильно, думаю я. Но что? Не хотела надеть это платье? Если бы я сказала простым голосом, мама не рассердилась бы и объяснила мне, что платье-то хорошее. Когда я говорю простым голосом, мама никогда не сердится. Я слышу свой противный, упрямый голос, вижу, как я дёргаю на себе платье и говорю, что оно плохое… Вот я какая была, а мама всё не сердилась. А потом она сказала: "Старалась, шила…" Почему в это время я не подошла к ней? А теперь её нет!
Несколько секунд я стою в раздумье: где мама? Только бы она была около меня, уж я бы всё поправила! А вдруг она ушла совсем, оставила меня на весь день?
Я срываюсь с места и бегу по коридору в маленькую нашу кухоньку. Там тихо, мамы нет! Деревянный выскобленный стол чисто светлеет, на нём никто ничего не делает… Ну, конечно же, она ушла совсем!
Я уже поворачиваюсь, чтобы бежать искать её на дворе, как вдруг замечаю: мама стоит у окна и задумчиво смотрит перед собой. Я охватываю сё руками, прижимаюсь лицом к её платью и кричу:
- Мама! Мама! Мама!
И снова возвращается хорошее, а то плохое, что только что было, отодвигается и отодвигается…
Вечером я, набегавшись с Дуняшей, настроив "городов" для Катюшки, которая в этот день мне совсем не надоедает, сижу за ужином, и голова моя клонится, клонится… и опускается на стол. Отец берёт меня на руки и несёт на кровать. Пока он снимает с меня туфли и платье, я уже в полусне слышу задумчивый голос мамы:
- Как много надо знать, как много надо уметь! А ведь нас-то как воспитывали: битьём да криком.
Талант
Больше всех сказок я любила сказку про Василису Прекрасную и могла слушать ее каждый день. Вместе с Василисой мы шли по дремучему лесу к дому бабы Яги, и череп двумя лучами освещал нам дорогу. Но самое чудесное происходило, когда Василиса за одну ночь справлялась с любой работой.
Вечер. У нас в комнате на сундуке сидим мы с Дуняшей и Митей (с тех пор, как мы встретились на Трубной, он иногда приходит к нам играть) и слушаем, как отец рассказывает нам сказку о Василисе Прекрасной. На столе горит лампа, мама, склонив голову, подрубает на руках тоненький платочек, и на лёгкой ткани красиво двигаются её пальцы. А Василиса тем временем выносит царю-батюшке вышитую ею за одну ночь нарядную рубашку!
Вдруг в окошко стучат. Мама открывает дверь и радостно вскрикивает:
- Ну, наконец-то! Мы уж и ждать перестали!.. Давай сюда чемодан. А это подушки? Нет, нет, я возьму…
Кто-то раздевается в передней, и в комнату с молодым оживлением входит невысокая женщина, поправляя рукой крутые завитки тёмных, чуть тронутых сединой волос. Пока она здоровается с отцом, и вижу, что волосы у неё подстрижены на затылке, и это меня удивляет так же, как и Дуняшу: у всех женщин, которых мы с ней видели, были длинные волосы.
Но чёрная с серебром шапка волос на небольшой её голове очень красива. И вот она подходит ко мне, неожиданно берёт двумя руками мою голову, прижимая уши, поворачивает к себе и наклоняется. Я вижу два карих глаза, они внимательно и любовно смотрят на меня, ласковый их свет греет, и я уже люблю эти немного печальные глаза. И вдруг замечаю, что щёки и лоб женщины густо покрыты маленькими ямками и только около губ чуть морщится улыбкой гладкая, молодая кожа.
Так вот она какая, Клавдичка, мамина двоюродная сестра! Это о ней мама предупреждала меня: когда увидишь Клавдичку, не рассматривай её лицо: оно сильно изуродовано оспой.
Но ведь первыми пришли и познакомились со мной удивительные ласковые глаза Клавдички, я совсем не замечаю, что её лицо изуродовано, и, закинув обе руки ей на шею, утыкаюсь в белую, складочками блузку.
Всегда бывает интересно ждать человека, который где-то существует, но ты никогда его не видела. Мама часто говорила: "Вот Клавдичка приедет, вот Варя от дедушки Никиты Василича приедет". Я думала, что они обе большие девочки, с косами, а вот она какая, Клавдичка!
Меня всё в ней привлекает: её белая блузка с высоким воротником, длинная чёрная юбка, схваченная в талии широким поясом, маленькая рука и густой низкий голос.
- А ну, показывай своих друзей, - говорит Клавдичка. - Так это Дуняша? Очень хорошо! Митюшка? Ну, здравствуй, Митюшка.
И внезапно в передней кто-то шумно хлопает дверью, и оттуда слышится:
- Вот! А вы говорили, я заблужусь, а я совсем не заблудилась!
И в комнату заглядывает девочка. Драповое её пальтишко всё осыпано крупными каплями дождя, тёмные волосы рассыпаны по плечам, улыбающееся лицо её сияет радостью. Ну и девочка! Но мне почему-то жалко, что у Клавдички оказалась такая девочка, - это, наверно, её дочка.
- Вот, Грунечка, я привезла Лёлю к родным, надо же учить девочку: исполнилось десять лет! - И строго: - Что такое, Лёля, ты не можешь сначала раздеться, а потом войти?
Девочка раздевается, и вот она вошла.
Смелое круглое личико осматривает нас всех, и глаза её с лукавством останавливаются на Дуняше и Митюшке. Она проходит мимо нас, чтобы поздороваться с мамой, и по дороге пальцами щёлкает Митюшку по лбу. Он конфузливо улыбается и отстраняет голову, но не обижается. Кажется, эта девочка может делать всё, что ей вздумается!
- Лёля! - укоризненно говорит всё замечающая Клавдичка и обращается к отцу: - Вы знаете, Саша, перед вашим переулком она отстала от меня, хотела подобрать какую-то кошку, которая в этом вовсе не нуждалась, и когда я сказала, что ухожу, нарочно задержалась, чтобы я беспокоилась. Но, - Клавдичка смеётся и хорошеет, - этого она не дождётся, я не умею напрасно беспокоиться, если вижу, что у человека есть голова на плечах. Конечно, я пошла спокойно вперёд.
- Значит, у меня есть голова на плечах? - звонким голоском говорит Лёля, повёртываясь к нам и морща свой гладкий лоб. - Вот и прекрасно!
Никогда я не слышала, чтобы дети так разговаривали со взрослыми, и догадываюсь, что девочка "представляется" перед нами. Мы, трое, сидим, как очарованные, и кажется, Дуняше и Митюшке так же нравится эта девочка, как и мне. Мне она кажется совсем большой; а она, как только что сказала Клавдичка, всего на три года старше меня, Дуняше она почти ровесница. Но Дуняша против неё кажется маленькой, робкой и даже некрасивой.
- Девочки, а во что вы играете? - спрашивает Лёля, подходя к нам, поднимаясь на носки и снова опускаясь.
- … Замечательные способности… - слышу я краем уха густой голос Клавдички. - Негде совершенно учить, нужен рояль, учитель… да многое нужно.
Клавдичка машет рукой и закуривает вынутую из коробочки папиросу. Женщина - и курит! Это очень удивительно.
- А он? - спрашивает отец.
- Работает один, тянет, как вол. На приём к нему за двадцать вёрст идут. А то сам пойдёт: ломит по грязи, по любой погоде; чуть не замёрз в степи прошлую зиму. Ноги отморозил, едва оттёрли… Любят его.
- Не женился ещё?
- Ну, едва ли женится: однолюб. Не надышится на неё! Это же форменный портрет матери! - Клавдичка показывает глазами на Лёлю, оживлённо рассматривающую мою куклу Марфушу. Вот интересно: девочка рассматривает чужую куклу, но как она это делает! Она приподнимает Марфушу над собой, заглядывает ей в курносенькое лицо, кивает ей и говорит: "Здравствуйте, Марфуша! Какие у вас растрёпанные волосы!" Марфуша кланяется ей и… тоненьким голосом отвечает: "Моя мама меня не причёсывает и не одевает…"
- Это правда? - спрашивает меня Лёля взрослым тоном и качает головой на мою нахмуренную физиономию.
- Видите, Марфуша мне сказала при всех, она не жаловалась, но правда, со своей дочкой вы обращаетесь… как мачеха.
Лёлино выразительное личико чуть-чуть омрачается, она садится между ними, отодвигая Митюшку, и он радостно уступает ей место. Болтая длинными ногами и стукая башмаками о край сундука. Лёля говорит:
- Мачеха - это когда у детей не родная мама, а чужая. Моя мамочка умерла, я её даже не помню. Тогда была какая-то тяжёлая болезнь, и мамочка вместе с папой лечили людей. Мамочка заразилась и умерла. Но папа сказал, что "никогда другая мама не войдёт в наш дом"…
- А Клавдичка кто?
- Тётя Клавдичка - это тётя Клавдичка! - уже смеётся Лёля. - Она папина сестра, только не двоюродная, а родная. И как-то так выходит, что я тебе тоже какая-то сестра… А что вы сейчас делали? - спрашивает она Дуняшу.
- Нам её папа сказку рассказывал про Василису Прекрасную, - отвечает Дуняша.
- А ты чего сидишь так смирно? - Лёле надо всех расшевелить, она взъерошивает митюшкины волосы и задумывается. - Мы тебя сейчас женим на Марфуше! - решает она. - Я видела, как справляют свадьбу. Это очень интересно!
- Не хочу, - отнекивается Митюшка, но Лёля сажает Марфушу рядом с ним, отходит немного, смотрит и вдруг бежит к маме.
- Тётя Груня, - говорит она, - нам надо подвенечное платье. Что можно взять?
- Возьми вон кисейную занавесочку…
Лёля деловито берёт из стопы только что выглаженного мамой белья занавесочку, говорит, что она "годится", и прикладывает её к марфушиным волосам. От тяжести занавески парик Марфуши, давно уже отклеившийся и надеваемый, как шапка, слезает совсем и обнаруживает круглое, срезанное отверстие в пустую марфушину голову. Там виден валик с грузиком, соединяющий оба глаза. Когда-то она с помощью этого валика могла закрывать и открывать глаза, но это было давно, и сама Марфуша не помнит, что у неё было это свойство; теперь в ней что-то испортилось.
- Да, - говорит Лёля. - Это теперь уже не Марфуша, а грудной ребёнок: уа-уа…
И, смешно сощурившись, она подхватывает Марфушу, закутанную в занавеску, качает её, как ребёнка, и поёт, обращаясь к Мите:
Митенька, душенька,
Где твоя Марфушенька?..
- Лёля! - говорит от стола тётя Клавдичка. (Раз Лёля назвала мою маму тётей, наверно, мне надо так называть Клавдичку!). - Пошли бы вы хоть в кухню, ведь невозможно разговаривать.
- Лёля, - говорит мой отец, - а ну-ка подойди сюда! - Он смотрит на неё внимательно и берёт из футляра скрипку. Он задумчиво прижимает скрипку подбородком, долго держит смычок в руке и потом берёт одну ноту.
Он кивает Лёле.
Поняв его, она легко и свободно серебряным голоском поёт эту же ноту. Отец, скосив на неё глаза, переходит к другой ноте.
И эту Лёля берёт легко, весело, ей это доставляет удовольствие.
- А ну, вот так…
Отец играет какую-то прелестную мелодию, много раз слышанную мною, которую я не могла спеть даже приблизительно. Серебряный голос Лёли звучит, как скрипка, даже ещё лучше.
- Флейта! - одобрительно говорит отец.
И тут я вижу, что Лёля испытывает удовольствие не оттого, что мы трое слушаем её, она больше не "представляется", она радуется сама для себя. Какое-то незнакомое чувство тянет меня к этой девочке и одновременно отталкивает. Мне не хочется, чтобы она была у нас, и вместе с тем я не могу глаз отвести от её весёлого круглого личика с открытым розовым ртом, откуда звучит звонко, как флейта, её голосок.
Отец опускает скрипку, гладит Лёлю по голове и задумчиво, непривычно долго укладывает скрипку в футляр. Он вздыхает, и я слышу этот вздох.