- Здравствуйте Мотя Борисовна! Что новенького в нашей литературе?
- Плиз, Мот!
Это Мишка Фигин так шутит, он в английской школе едва с тройки на тройку переваливается (я о нем рассказывать не хочу).
- Гутен морген, Мотьхен.
А это Юра, наш сосед и Саничкин приятель, серьезный, книжный такой человек, потому что всегда с немецкими книжками ходит и даже немецкие газеты каждый день получает. Я на него не обижаюсь.
- Шолом алейхем, Мотя! - кричит знакомый с другой лестницы, инвалид войны.
- Пламенный привет нашей Ольге Алексеевне!
Костыли он складывает в свою маленькую машинку и уезжает на работу, помахав мне предварительно рукой.
Теперь давайте спросим себя: за что же так уважают моих хозяев? Ну, Бориса Борисыча, понятно, он - писатель. А Ольга Алексеевна - так ли она необходима?
Да, бессомненно! (Или безсомнения?)
Посидите вечерком у нас дома. И не просто так посидите, а, скажем, у телевизора. Откиньтесь на спинку кресла, вытяните ноги, расслабьтесь, но, главное, забудьте на секунду, что вы, именно вы - участковый врач.
А на экране в этот момент что-то происходит такое, в чем только люди способны разобраться. Кино про шпионов или хоккей с шайкой. В эти мгновения даже Борис Борисыч работать перестает, не то что Ольга Алексеевна. Нет тебе ни обеда на завтра, ни завтрака на послезавтра, ни ужина на сегодня. Даже Санечкиных уроков уже нет, все он сделал, чтобы вечером посидеть, поволноваться.
И вот сидит вся моя семья у телевизора, а по экрану шпионы мелькают и в этот момент не только у Санечки, но и у Бориса Борисыча и Ольги Алексеевны выражения лиц самые воинственные: я тебе дам!
С середины фильма Борис Борисыч особенно нервничает, даже другим мешать начинает. Дело в том, что и у него в пьесе отчего-то такой же герой есть и точно такие же слова говорит, точно так же действует. Это большое несчастье, потому что Борис Борисыч почти работу кончал, а тут, оказывается, ему начинать нужно, все заново придумывать. И он начинает бегать по комнате, и страдать, и даже затыкает уши, и даже очень злится на Ольгу Алексеевну, потому что она в этот раз кино не ругает, ей отчего-то кино нравится.
И вдруг:
- Дзззинь!
Звонок. Даю голос и бегу в коридор. Ольга Алексеевна вздыхает и тоже идет в коридор. Санечка ничего не слышит, он следит, как один шпион перешпионивает другого. А Борис Борисыч, наоборот, садится в кресло и теперь мрачно и неподвижно смотрит на экран.
- Здравствуйте, Ольга Алексеевна, - со стеснением говорит дедушка того Мишки Фигина, который учится в английской школе. - Простите, что так поздно, но наш Миша пришел из школы совершенно больной, с температурой тридцать девять. Не могли бы вы поглядеть нашего Мишу хотя бы одним глазком…
- Конечно, - говорит Ольга Алексеевна. - Я погляжу Мишу и не одним глазом, а двумя, потому что я ничего вполовину не умею делать.
Она идет в комнату, берет трубку, какие-то бумаги и выходит в коридор.
- Идемте… - говорит она.
- Нет, - говорит Мишин дедушка. - Вы наденьте пальто, иначе заболеете. Нам через дорогу.
- Ничего, я простуды не боюсь, - говорит Ольга Алексеевна. - Мальчики, - кричит она Санечке и Борису Борисычу. - Я скоро.
- Ты куда? - вскакивает Борис Борисыч.
- К больному, - спокойно говорит Ольга Алексеевна. - О, Вы меня извините, - говорит дедушка Фигин, - я разрушил ваш покой. И ты, Мотя, меня извини, я не принес тебе конфеток. Ты же, Мотя, любишь конфетки?
- Нет, она не любит, - строго говорит Ольга Алексеевна и этим очень меня удивляет. По-моему уже весь дом знает, что я их люблю.
Дверь закрывается и я остаюсь со своими мужчинами. Хорошее дело, думаю я, когда в тебе все нуждаются, но иногда все-таки неплохо бы и досмотреть кино.
Часов в десять, когда Санечка укладывается спать, Ольга Алексеевна снова берется за хозяйство. Дел дома много. Если не нужно стирать, то нужно что-то пришить, если пришить ненужно, то обед недоварен. А вот если все готово, то есть еще Санечкины уроки.
И Ольга Алексеевна берет Санечкин портфель, вынимает все Саничкины тетрадки и начинает решать сама все Санечкины примеры, а потом сравнивает их с теми, что решал до нее сам Санечка.
И тут оказывается, что часть арифметики у него не сделана, часть задач пропущена, некоторые примеры подогнаны под ответ.
- Саня, Саня, - вздыхает Ольга Алексеевна, - Я серьезно обеспокоена, что из тебя вырастет?
Я удивлена. Гляжу на моего Санечку, но из него ничего не растет. Такой, как всегда, худенький, бледненький, большеглазенький.
- Если ты думаешь, - продолжает Ольга Алексеевна - что тебе в жизни потребуется только литература, то ты ошибаешься. Еще неизвестно, что тебе больше потребуется в жизни.
И она начинает ему рассказывать самые жуткие истории, как росла без родителей, как в двенадцать лет пережила блокаду, как во время бомбежек тушила зажигательные бомбы.
Истории Ольги Алексеевны очень нравятся Сане. Он задает вначале один вопрос, потом другой, затем третий. Вопросам нет конца и вдруг Ольга Алексеевна начинает хмурится, замолкает, и тогда Санечка сам предлагает ей отойти в сторону: он, видите ли, решил сделать самостоятельно все домашние задания.
Глава четвертая. Друзья
Есть ли у нас друзья? А как же! И много. Только у всех разные. У Санечки я уже назвала Мишку Фигина и Юрочку-книжника, думаю, для этого рассказа они нам не очень потребуются. У меня - собаки: Джамал, Умка, Эльтон, они тоже к нашей повести отношения иметь не будут. А вот о некоторых приятелях Ольги Алексеевны и Бориса Борисыча я рассказать должна.
Это, конечно, Валерий Карамзин, писатель, автор известных у нас дома детских книг, и Виталия Тредиаковская, критик. Люди это совершенно разные по характеру. Валерий, например, человек тихий, неуверенный в себе. Напишет книжку, принесет Борису Борисычу посоветоваться, и если тот ее поругает, то начинает вздыхать тяжело и даже плакать. А вот когда его хвалят, сразу преображается. Сядет прямее, плечи расправит, ногу на ногу закинет и еще задымит сигареткой.
- Ты, - скажет Борису Борисычу, - говори подробнее, не стесняйся. Значит, я вырос?
- Ты очень вырос, - подтвердит Борис Борисыч.
- Спасибо, - скажет Карамзин, - за поддержку. Побегу домой, нужно мне подумать хорошенько над сказанным.
И он вскакивает совершенно осчастливленный и начинает трясти Борису Борисычу руку, точно боится, что Борис Борисыч может взять слова назад, а потом пойдет к Ольге Алексеевне в другую комнату и ей тоже руку потрясет. Еще непременно забежит к Санечке, ему скажет хорошее слово. У дверей Карамзин и про меня вспомнит, у него в кармане всегда конфеты есть.
Совсем другой человек - Виталия Тредиаковская. Она всегда веселая, всегда в настроении, и я ее, пожалуй, больше всех люблю, хотя она ни разу ни одной конфеты мне не дала, да у нее их и не бывает.
Растет Виталия или нет, сказать трудно, но толстеет наверняка. Теперь, каким бы боком она не выбегала, - все кругло.
Распахнет дверь, вскрикнет, расцелует Санечку. "Ах, как ты похорошел!", - воскликнет она. Затем бросится к Ольге Алексеевне, шепнет: "Милая моя, Оля, какая радость тебя увидеть!" Пожмет руку Борису Борисычу, поглядит молча ему в глаза: "Ни о чем не спрашиваю, - мрачно скажет, - и так понимаю, хуже некуда" - и упадет в кресло.
И тут же тры-ты-ты-ты, выпалит все новости, за пять минут. А когда выпалит - прикажет:
- Ставьте, ребятки, все что есть на стол, неужели не видите, как я умираю от голода, как худею на ваших глазах.
И всем сразу станет весело, потому что у нас очень любят, когда хорошо едят.
Так и сегодня. Ольга Алексеевна бросилась к холодильнику, достала пирог из блинной муки (она всегда его делает для скорости), потом вынула одно, другое, третье, раскидала салфеточки.
Борис Борисыч тоже взбодрился, надел фартук, рюмки расставляет, пробку из винной бутылки вытягивает, сам чай заварил. Смотреть любо-дорого, такая семья.
- Ну, Ольга, ты и молодец! - похваливает Виталия. - И как только успеваешь всегда? Нет, Борис, - говорит. - Ты свою Ольку недооцениваешь. Она тетка мировая. У меня, к примеру, еще постель не застелена, хотя седьмой час вечера, а у вас такой порядок, да еще собака живет.
- Да, - поддерживает Борис Борисыч, - что моя Ольга любит - это порядок. И что не любит - так беспорядок. Она и ночью лучше спать не станет, пока квартиру не подметет.
А Ольга Алексеевна только улыбается, да чай пьет. И будто бы это не о ней разговор идет, а о ком-то другом, обо мне, скажем.
И вот среди такого веселого и благополучного вечера обязательно раздается звонок в вашу дверь. И не один раз, а сразу много, короткие и длинные.
Мое дело, конечно, первой на сигнал реагировать: бежать и лаять. И я выскакиваю из-под стола, несусь в коридор, и там жду, когда Ольга Алексеевна повернет задвижку. Как правило, приходят к нам расстроенные бабушки или дедушки, и я их не пугаю, не рычу, а виляю хвостом, вроде бы их успокаиваю, потому что понимаю: им и без меня тошно. Но тут дверь распахнулась с уверенностью и на пороге появилась тетка ростом с Бориса Борисыча. Горя на ее лице не было, а, наоборот, была улыбочка до ушей, будто она безумно была рада, что встретила Ольгу Алексеевну и будто она уже семь стран обошла и, наконец, ее нашла. И что еще непонятнее, в руках у тетки был коричневый горшок с землей, только из него не цветок рос, а небритый такой огурец.
- Собаку привяжите! - распорядилась тетка. - Смотрите какая она мохнатая.
- Наша собака не кусается, - вежливо так объяснила Ольга Алексеевна.
- Это вы так думаете, - говорит басом тетка, - а что собака считает, никто сказать не может, нет таких данных науки.
Тут Санечка встал, поднял меня на руки и стал гладить, чтобы я не обижалась. Я же, честно сказать, ухом даже не повела, иногда приятно, если принимают тебя за зверя.
- Вот это другое дело, - говорит тетка и отодвигает плечом Ольгу Алексеевну, а сама направляется в комнату, где пьют чай Борис Борисыч и Виталия Тредиаковская.
И тут я ее вспомнила. Это же тетка из нашего домового начальства, она лифты включает и выключает, когда хочет. Может, к примеру, днем выключить, и тогда весь дом пешком ходит до девятого этажа, может вечером отключить, а может и вообще не дать ток, такая у нее большая власть над лифтами.
- Не хотите ли с нами чаю выпить, - любезно говорит Борис Борисыч.
- Чая?!? - удивляется тетка и долго на стол глядит, с тарелки на тарелку глаза переводит. - Да, нет, - говорит она, - Я еще не обедала.
- А мы уже пообедали, - улыбается Борис Борисыч.
- Жаль, - говорит тетка. - Но ничего не поделаешь, можете, говорит, мне налить рюмочку, одну, к сожалению, потому что я сейчас на рабочей нахожусь вахте, лифты пускаю.
- Пожалуйста, - говорит Борис Борисыч. - Чем мы можем служить?
- А у меня, - говорит тетка, - две просьбы к вашей жене, большая просьба и маленькая.
- И какие же у вас две просьбы?
- Маленькая просьба - не посмотрите ли вы мою тетю? Она сегодня из деревни приехала и на голову жалуется. У нее в деревне их фершал одиножды намерил давление крови на мозг, так мы захотели показать нашу любимую тетю врачу, а про вас в нашем дворе говорят, что врач вы хороший.
- Но я же детский врач, - извиняется Ольга Алексеевна, - Вы лучше завтра к взрослому врачу сведите свою тетю и посоветуйтесь.
- Может, вы идти не хотите, потому что у вас гости, - не слушая Ольгу Алексеевну, говорит лифтерша. - Так гости все же не больные, здоровый человек может и без врача обойтись, а тетя моя непременно вам бы хотела показаться. Да и чего до завтра нам ждать, когда у нее сегодня голова раскалывается. Вдруг к завтряму она у нее болеть перестанет, и никто не сможет узнать всей правды про мою тетю.
- Ну что ж, - говорит Ольга Алексеевна. - Я схожу, раз вы так настаиваете. Только у вас есть и большая просьба.
- Да, - говорит лифтерша, - Вот я хочу подарить вам кактус, этот цветок. Теперь все собирают кактусы, так как модно, и я хочу именно вам его подарить.
- Но я не собираю.
- Вот поэтому и прошу. Возьмите его и собирайте. Это очень красивый цветок, хотя и безобразный. А потом, говорят, ваш муж - писатель, а как же писатель без живого уголка, без природы?
- А нельзя ли не брать? - обращается Ольга Алексеевна.
- Нельзя, - убежденно говорит тетка. Во-первых, мне он совсем надоел дома, вытирать начнешь - руки исколешь, а, во-вторых, если вы не возьмете, то я его выкину на помойку, где он и погибнет во цвете лет.
- Слушайте, - перебивает всех Таля. - Давайте его мне, а то у меня дома пустынно, так хоть одно живое существо поселится.
- Очень одобряю, - говорит лифтерша и ставит кактус к Виталии по правую руку. - Тем более, что это как раз и есть пустынный цветок, он вашего вида домашнего не испортит. Запаха от него нет, поливать можно редко, да еще любой жидкостью, хоть чернилами, лишь бы мокро.
Потом лифтерша снова поворачивается к Ольге Алексеевне и говорит.
- Ну что ж, не будем терять времени. Пойдемте к моей тете, тем более, что меня лифты ждут, я их временно выключила, пока занята другим делом. Нельзя, сами понимаете, оставлять их без присмотра.
- Дорогая Таля, - говорит Ольга Алексеевна. - Вы, надеюсь, на меня не рассердитесь, я через полчаса приду.
- Идите, идите, - разрешает Виталия. - И выполняйте свой долг. Я даже завидую, что вы постоянно нужны людям.
- Совершенно верно, - соглашается лифтерша.
Она отступает в сторону, пропускает вперед Ольгу Алексеевну, потом пристально смотрит на меня и на Санечку и грозно так спрашивает:
- Скажи, мальчик, не ты в лифте лампочку открутил?
- Нет, - удивляется Санечка.
- Смотри, - говорит лифтерша и грозит пальцем. - Поймаю - откручу голову.
Глава пятая. Перчатки
О Санечкиных уроках я уже немного рассказывала и все же чуть-чуть дополню.
Дело в том, что иногда эти занятия у него так затягиваются, что уже сил моих нет терпеть, приходится напомнить, что я тоже существую и что по отношению ко мне у него есть долг и обязанности.
И вот, в момент такого моего возмущения, я выбираюсь из-под дивана и начинаю стучать лапами в дверь или даже скулю.
- Благодари собаку, - скажет Ольга Алексеевна, - Не она бы, не видеть тебе улицы.
И уйдет.
В такие моменты Санечка одевается как пожарник, сама его не узнаю. Быстро, ловко, видно ему хочется скорее из квартиры уйти.
Не успею оглянуться, а мы уже в лифте.
- Ну, Мотька, - скажет со вздохом, - спасибо, выручила.
А гулять с ним - одно удовольствие. Он, как правило, на одном месте стоит, мерзнет, а я ношусь.
Вот и теперь! Выскочила из лифта - и в снег! Бегу, лаю - вызываю приятелей.
А погода во дворе - блеск! В глазах рябит - так чисто. На пустыре ребята в хоккей гоняют. Я к ним.
Не сразу, конечно, но в игру приняли. Ну и погоняла же я их.
Клюшки у меня нет, но ноги слушаются. Хватила шайбу зубами - и деру.
Они кричат:
- Окружай! Блокируй Мотьку! С флангов забегай!
А я напролом, молча.
У одного между ног прошмыгнула, другого обвела, рванула во весь опор через сугробы.
Всю игру один папаша испортил. Выскочил из парадной и как закричит:
- Пса, пса держите! С цепи сорвался! Он же детей перекусает!
У меня даже настроение испортилось. Есть же еще психи. Собаку увидят - и в панику. С чего это собака будет детей кусать, если ребенок ей друг.
Плюнула я на него шайбой, и к Санечке.
Впрочем, на Санечку в таких случаях надежд никаких. Он даже не слышал, как меня оскорбляли, как издевались над моими лучшими чувствами. Встал, инвалид, на крыльце, привалился спиной к косяку, втянул шею в воротник, чтобы, не дай бог, не закоченеть совсем, и сам книжечку читает. Побледнел от ужаса - что-то там страшное написано, губами шевелит. Это, понимаете ли, культурный отдых.
Посидела я около него, поскулила на всякий случай, - он даже головы не поднял, - и побежала дальше.
Пока у меня занятия не было - я с прохожими здоровалась. Во дворе почти все знакомые. Вышел из какой-нибудь парадной человек, догонишь его, хвостом повертишь, поздороваешься. А он тебе улыбнется благодарно, каждому приятно такое внимание.
И вот поносилась я несколько минут по двору и вдруг заметила ту лифтершу, которая вчера к нам приходила за Ольгой Алексеевной.
Вернее, вначале я ее ноги увидела. Я всегда вначале ноги замечаю, по ним характер человека отгадываю. И вот, смотрю, идут на меня сапоги, стучат по тротуару - раз-два, будто солдат какой.
Подняла голову и обрадовалась, бросилась к ней.
А тетка как-то странно и непонятно себя повела.
- Брысь, - кричит, - Мотя!
Будто котом меня считает, или это специальное оскорбление.
- Где, - кричит, - тут хозяева? Кто - орет - тут правила нарушил, собаку без намордника выпустил?
А сама одну ногу поднимает и, главное, в пасть мне перчатки сует.
Сначала я подумала: зачем мне перчатки? На лапы их не наденешь, хвост у меня не мерзнет. Поэтому я отскакивала, не брала. Отбегу, а она опять будто бы меня зовет, перчаткой машет. Ладно, думаю, перчатка не бог весть какая еда, не сосиска, но попробовать, раз дают - можно. Взяла осторожно ее зубами - и в сторону. (Это у меня такая привычка, не есть при всех).
Что тут началось! Крик, визг! Тетка прямо зашлась от восторга.
- Мотька, - кричит, а сама даже трясется, - мою перчатку ест! Глядите, товарищи, будьте при этом свидетелями!
Санечка, что и требовалось ожидать, ничегошеньки не понял. Бросился за мной, отнимать, но я его слегка зубами прихватила, чтобы он не в свое дело не лез, отбежала еще и жую спокойно.
Чего тут с теткой происходить только не начало! Не кричит, а хрипит и лает уже.
А перчатка намокла немного, потоньше, да поменьше сделалась - можно и проглотить. С первой попытки, конечно, у меня бы не вышло. Но я запихала ее в пасть поглубже, понеслась по двору. На секунду встала она у меня в горле - весь свет погас - и вдруг прошла. Я даже на задние лапы осела, так сразу легче сделалось.
А тетка Санечке другую перчатку сует, чтобы он теперь съел. Но Санечка не стал, где ему. И правильно, кстати, сделал: мне уже и от первой перчатки худо. Жжет. Режет в животе. Огнем палит.
Принялась я хватать снег - такая жажда! - а не помогает.
И тут подошел Саня, присел, потрепал меня по шерсти и отчего-то грустно так и убедительно сказал:
- Пропали мы, Мотька. Ну и влетит нам теперь за эту перчатку.
Вечером мы с Санечкой остались дома вдвоем. У Ольги Алексеевны оказался поздний прием больных, а у Бориса Борисыча тоже неотложное дело. Саня, когда Ольга Алексеевна уходила, молчал, хотя, я видела, он очень чем-то встревожен. Но вот, когда Борис Борисыч надел шапку и начал вертеться около зеркала, и то ее, шапку, на затылок сдвигать, то, наоборот, ко лбу двигать, тут Саня взмолился.
- Не уходи, - говорит, - папа, я, - говорит, - боюсь один оставаться дома. У меня какое-то есть предчувствие…