- Нет, мой мальчик, - отвечает ему Борис Борисыч, - ты явно чего-то не того, какие же могут быть у тебя предчувствия? У меня, - говорит, - мальчик, деловая встреча, - и опять двигает шапкой, но теперь набекрень.
После этого он направляется к двери и громко ее захлопывает.
Помню, я еще внезапно подумала: что это Санечка такой стал пугливый?
А Саня сел на корточки, притянул мою голову к себе и объяснил.
- Понимаешь, Мотька, боюсь, что лифтерша без них придет и станет драться. Если она из-за лампочки грозилась оторвать мне голову, то из-за перчатки что может сделать!..
И он пошел в свою комнату, писать последние письма маме и папе, а мне, как он вспомнил о перчатке, сделалось еще невыносимее внутри.
Я залезла под кровать и решила писать стихи, это у меня чисто нервное. Это со мной бывает, как известно из предыдущих глав.
Лифтерше
Стих
Зачем шерстяную перчатку мне дали?
Зачем?
Уж лучше б глаза мои вас не видали,
совсем.
Теперь я страдаю, ах, как я страдаю!
Увы!
Я вся изнутри, как огонь полыхаю,
А вы?
Конец такой (еще не отшлифовано):
Я вся шерстяная внутри и снаружи,
Трам-трам.
Могло бы быть и хуже, да некуда хуже.
Бам-бам!
Конечно, это только набросок, и я бы его доделала, но тут в дверь позвонили.
Санечка сразу же вскочил, бледный, испуганный, бросился ко мне.
- Молчи, Мотька! Это она, лифтерша! Мы не должны себя выдать!
А звонки стали чаще. И то длинных несколько, то масса коротких, всю душу искололи.
- Молчи, Мотька, молчи! - умоляет Санечка. - Нет нас дома.
И он начинает носить из всех комнат стулья, класть их друг на друга, делать баррикаду.
И он уже все двенадцать стульев взгромоздил у дверей, а сверху покидал диванные подушки, а потом подтащил тумбочку и ею все это сооружение придавил.
Пока он работал, лифтерша приутихла, ушла вроде бы. Но только мы с Саней пот со лба стерли, как раздались новые страшные удары по двери, и что-то затрещало, и я поняла - это она топором замок перерубает.
Поглядел на меня Саня грустными глазами, попрощался со мной мысленно и понесся в спальню, баррикадировать еще одну дверь. Не знаю откуда у него силы взялись. Смотрю, кровать волочит.
И тут, наконец, в замке треснуло, дверь распахнулась и такой начался грохот и стоны, что я вынуждена была спрятаться в кухне.
- Ааа! - слышу, - Бам-ба-ра-бам! Трах-та-ра-рах! Кррр!
Это оказывается вся баррикада обвалилась на лестницу и кого-то видно пришибло.
И вдруг вижу на кухне самого Бориса Борисыча. Без пиджака, рукава рубашки закатаны, ноги расставлены, в руках - топор, а в глазах - слезы.
- О, где мой сын? - спрашивает он сам себя. - Где мальчик мой любимый?
И ждет.
- Молчание! - бормочет он. - Ни всхлипа, ни дыханья… Нет, мне не пережить!
- Стоять на месте! - из спальни голос Санечки звучит. - Я вам не доверяю! Матвей, мой пес, бандита взять!!
(Я, наконец, поняла, это из пьесы Бориса Борисыча. Он нам ее недавно читал. И Саня выкрикнул, что пострашнее).
- О, сын! Ты жив?! Какое это счастье для сердца старого отца!
Протягивает руки, бросается к дверям.
(И это из пьесы. Конец второго акта. Борис Борисыч очень хорошо произнес).
- Жив, - сдавленно подтверждает Санечка и выглядывает из дверей. - Папа? - говорит он. - Значит, это ты ломал двери?
- О да, мой сын! Ты истерзал мне сердце, я вынужден к тебе был прорубаться топором! Но отчего, скажи мне, отчего, ты совершил такой поступок?
- Но я думал - это лифтерша…
И тогда Борис Борисыч печально поглядел на соседей, которые уже запрудили весь коридор, а некоторые расселись на стульях вдоль стены, и убедительно всех попросил:
- О, граждане! Прошу вас, удалитесь!
Позвольте разобраться самому.
Ребенок мой, мой мальчик-несмышленыш,
Надумал себе жуткую картину,
Каких-то начитавшись диких книг!
О, Министерство просвещенья!
Ты душу детскую скорее защити,
Не допускай к сердцам халтуры!!
Глава шестая. О самообороне
По-моему, я упустила еще одну сторону деятельности Ольги Алексеевны. Два раза в месяц она дежурит в детской неотложной помощи.
Что такое "дежурить", точно объяснить я не могу, но по всему видно - дело это нелегкое, потому что приходит Ольга Алексеевна утром и даже не всегда завтракает, а падает в кровать и спит.
Как-то Виталия спросила у нее:
- Оля, для чего тебе ночная работа?
- Для того, - говорит Ольга Алексеевна, - чтобы расти еще выше над собой. Участковая работа, конечно, интересно, но в неотложной помощи для врача особая практика и большой простор. И я теперь, Таля, ничего не боюсь, могу оказать человечеству любую помощь.
И вот в один такой день, собралась Ольга Алексеевна на неотложное дежурство. Попрощалась с Борисом Борисычем, Санечку поцеловала в щеку, мне подлила в миску манной каши и дала наказ:
- Не забудьте, что вы сегодня в театр идете вечером, не опоздайте. Кровати я вам уже постелила, еда в холодильнике. Надеюсь, вы без меня справитесь.
- Иди смело, - говорит Борис Борисыч. - Справимся, ты нас еще похвалишь.
А Ольга Алексеевна все не уходит, продолжает напоминать.
- Театр начинается в семь, значит у вас не так много осталось времени. Давайте-ка одевайтесь…
- Успеем, - говорит Борис Борисыч. - Не волнуйся. А раз ты стоишь в дверях, то послушай-ка кусочек из пьесы, который я сейчас написал.
И он вынимает листок из кармана и читает:
Оберштурмбанфюрер (с болью): Я не могу больше никому доверять, даже своей Гретфхен. Мне кажется нет честных людей, нет никого, кому была бы дорога наша империя.
Зондерфюрер: Вы поразительный человек, оберштурмбанфюрер, вы даже сверхчеловек. Мы нуждаемся именно в таких…
Оберштурмбанфюрер: Да, я удивительный… (Вынимает пистолет) Руки вверх! Я вам больше не доверяю…
(Гаснет свет. Выстрел. Звучит музыка Р. Вагнера - любимого композитора А. Гитлера)
- Ну? Ну? - спрашивает Борис Борисыч. - Каков финальчик! А? Что ты теперь, Оля, скажешь? Есть порох в пороховницах? Есть? Не иссякла еще казацкая сила? А?
И он долго и довольно смеется.
- Ну, я пойду, - говорит Ольга Алексеевна и этим, видно, очень огорчает Бориса Борисыча, потому что каждый автор хочет внимания.
Она осторожно прикрывает дверь, а Борис Борисыч так и стоит в коридоре с листочками пьесы и грустно смотрит вслед. Потом он идет в кабинет и что-то там переписывает. Я же, как обычно, ложусь под диван и думаю: вспомнят мои мужчины про театр или не вспомнят?
Наконец, кресло Бориса Борисыча издает стон.
- Саня, - кричит он. - Собирайся.
- Я уже собираюсь, - говорит Саня.
Мне любопытно. Я бегу к Санечке. Как и следовало ожидать, он еще палец о палец не ударил. Стоит неподвижно около зеркала, давно, видно, стоит, смотрит на себя влюбленными глазами, не может оторваться, так он себе нравится.
- Готов? - переспрашивает Борис Борисыч.
- Угу, - вроде бы соглашается Санечка, а сам чубчик свой поправляет и подмигивает сам себе в зеркало: мол, ну какой же я красавчик.
- Что - угу? - кричит Борис Борисыч. - Готов или не готов?
- Не готов, - говорит Санечка. - Не знаю, куда мама мою рубашку положила.
- Как - рубашку? Она же была.
- Была, - подтверждает Санечка. - А теперь ее нет. Может, Мотька ее унесла.
И тут вбегает Борис Борисыч.
- Я так и знал, - кричит он. - С тобой каши не сваришь!
И он начинает носиться по комнате, и то что на кровати лежит, перекидывает на стулья, а что на стульях - на кровать кидает. Потом ложится на пол и так на животе начинает ползти через всю комнату.
А Санечка, пока отец носился, тоже побегал для приличия и кое-какие вещички покидал с одного места на другое, а потом, когда Борис Борисыч уполз в коридор, подлетел к зеркалу и стал свой чубчик снова двигать и себе глазом подмигивать. Откинет прядку волос вправо, улыбнется и ручкой помашет, приветствует себя.
А Борис Борисыч на животе уже по двум комнатам прополз и теперь ему совсем немного осталось. Коридор, кабинет, ванна, кухня. Я обогнала его, влетела в кабинет первая.
А он действительно хорошо ползет, профессионально. Локтями перебирает, коленками отталкивается. Голову под тахту запихал, вильнул ногами и весь скрылся.
- Это, - кричит, - ты виноват! Ты неаккуратен!
Саня же, чувствую, все еще около зеркала стоит, чубчик справа налево перекатывает.
- А может рубашка в шкафу? - спокойно так спрашивает Саня и, вероятно, при этом сам себе подмигивает.
- В шкафу! - кричит Борис Борисыч и в одну секунду выныривает на середину комнаты. - А ты туда не смотрел?
В два прыжка подлетает к шкафу. Бах! Дверца чуть не с петли слетает. Трах!
- А-га-га-га!
И рубашка летит к Санечкиным ногам.
- Вот твое невнимание!
А Санечка будто железный. Стоит. Гребеночкой чубчик взбивает, в зеркало на себя смотрит.
Тут Борис Борисыч подлетает к Санечке и сам махом напяливает на него рубашку.
- Скорее, - кричит. - В кого ты только уродился такой! Отец у тебя деловой человек, серьезный! Мать тоже вроде бы за собой последить может! А ты? Ты мировое чудо, вот кто.
Однако, смотрю, дело с места сдвинулось. Борис Борисыч уже галстук на шее затянул, Саня начал шнурки завязывать. Кажется, уйдут все же.
И тут Санечка неуверенно так, но жалобно произносит:
- Папа, я кушать хочу.
- Вввуууй! - говорит Борис Борисыч, а сам шею вытягивает и бледнеет.
Я даже глаза зажмурила. Что дальше было, передать не берусь. Тут не мой талант нужен, а, скажем, Льва Толстого. Говорят этот писатель хорошо войну и мир описывал.
- Ешь! Ешь! Ешь!
Это уже из кухни кричит Борис Борисыч. Я туда. А он стоит около холодильника, галстук на бок съехал, и все, что там есть, на стол выкидывает.
- Ешь! Ешь! - повторяет.
А Санечка вошел на кухню как ни в чем не бывало, присел к столу, выбрал мою колбаску, покрошил ее в манную (мою же) кашу и начал потихоньку уплетать. Я даже заскулила от ужаса. А мне чего останется?
Борис Борисыч пометался вокруг стола, но, видно, и ему есть захотелось. Присел и стал помогать Сане ложкой.
- Вкусно, - говорит, - только жалко, что холодная. Может подогреем?
- Зачем? - говорит Саня. - И так съедим. Чего время тратить попусту. Может еще в театр успеем.
- Нет, - спокойно говорит Борис Борисыч. - Уже не успеем, так что спешить теперь глупо. Придем, Саня, ко второму акту, а может даже к третьему. Я, Саня, люблю в пьесах финалы смотреть. И отгадывать, какое было начало. Так, Саня, можно развить свое воображение, а это для драматурга самое наиглавнейшее качество…
Из театра Борис Борисыч пришел сам не свой. Расстроен был ужасно. Бродил из угла в угол и бормотал что-то знакомое.
- Я вам больше не доверяю, зондерфюрер. Руки вверх!
Я стала догадываться. Видно, в той пьесе, что они смотрели, слова были такие же, что и в его пьесе, и теперь Борис Борисыч новые слова подбирал.
Ну и нервная же у него работа, скажу вам. Только напишешь хорошую фразу, а ее кто-то тоже придумает или у него подглядит. И отчего так выходит, что у него все списывают, где справедливость?
Теперь я уже знала, что до утра Борис Борисыч не заснет, а если и задремлет немного, то будет вертеться на своей тахте, как мельница. И я пошла к Сане. А тот уже спит. Сжался калачиком и посапывает довольный, чего ему. И учебник английского на полу. Видно вспомнил, что не учил на завтра и решил перед сном позаниматься.
Я лизнула одну страничку, вырвала листок и стала учить. Английский язык не сложный. И кое-что я налету схватываю.
Вот сами посудите, как это просто. По-русски:
- Ав-ав!
По-английски:
- Вау-вау!
Пожевала я вырванную страничку для лучшего запоминания и вдруг сделалось мне дурно, в груди будто чайник закипел. Инфаркт, думаю. Понеслась я по коридору, заскулила. А в животе боли, рези, колотье! Спасите, думаю, помогите, что же это делается! Вызывайте, товарищи, детскую неотложную помощь с моим доктором Ольгой Алексеевной!
И вот, стала я помирать, когда подумала - бедный мой, одинокий Санечка, как ты без меня жить будешь! - в тот момент стала я судорожно кашлять и задыхаться, а когда пришла в полное сознание, то увидела на полу теткину перчатку. Серую, шерстяную, мокрую и перекрученную, как канат. И как я такую громадную штуковину проглотить могла?
Отлежалась я после мучений, покатала перчатку лапой и удивилась еще больше. Там всего два пальца было. Куда же остальные потерялись, думаю. Или, когда Санечка за мной гнался и пытался перчатку отнять, он успел все же три пальца оторвать и сам, может, их съел? Или эти три пальца где-нибудь на улице валяются, я их тогда откусила, не заметила? В любом случае найти эти три пальца нужно, потому что Санечка продолжает нервничать, боится как бы тетка не пришла к нам. А вот если мы поищем во дворе те три пальца, да пришьем их к двум, то тогда у нас получится пять пальцев, то есть опять целая перчатка. И когда тетка, перчаткина хозяйка, пойдет на нас жаловаться в милицию, что вот, мол, они мои перчатки едят, хотя сама же их мне в рот положила, то я ей тут же и отдам эту зашитую новенькую перчатку, да еще скажу:
- Идите, гражданочка-лифтерша, ешьте сами свои перчатки и подавитесь, будьте любезны. Нам с Саней такой хлам ни к чему, мы предпочитаем колбаску.
…Проснулась я поздно, от шума. Ольга Алексеевна сидела на кухне, удивлялась, как это я сумела такое количество манной каши съесть. Перчатки рядом со мной не было, видно ее убрали. По комнате ходил Борис Борисыч и командовал непроснувшимся Санечкой.
- Смирно! - кричал Борис Борисыч физкультурным тоном. - На зарядку ста-ановись! Пе-рвая упражнение де-алай! Р-ряз!
А Санечка смотрел на него грустно и зевал. Как всегда в эти часы, он спал стоя.
- Вдох! - кричал Борис Борисыч и сам делал вдох.
- Вы-ыдох! - тянул он и сам выдыхался. - Кор-пус сги-бай! - требовал он, а Саня все стоял по стойке "смирно" и на указания не реагировал.
Тогда Борис Борисыч подошел рассерженный, надавил на Санину шею и тот согнулся до пола.
- Раз-ги-бай-ся, - закричал Борис Борисыч в самое Санечкино ухо. И Саня вскоре выпрямился.
- Хорошо! - вздохнул Борис Борисыч и закончил радиоголосом:
- А теперь переходите к водным процедурам.
Глава седьмая. Эпидемия
В городе что-то произошло, это я поняла по моей Ольге Алексеевне. Разве такая она приходила раньше? Теперь поздно вечером возвращался домой усталый человек: шаг тяжелый, лицо осунувшееся. И уже не бросалась она полы натирать или белье стирать, а только вздохнет, да приляжет.
- Да, - скажет мне или Санечке, - работа пошла тяжелая, эпидемия гриппа началась, больных видимо-невидимо, сегодня трех человек увезли на скорой помощи, вчера - четырех, завтра, чувствую еще тяжелее будет, потому что эпидемия только набирает силу.
- А разве ты, мама, заболеть не боишься?
- Мне, Саня, бояться нельзя. Я, Саня, доктор. На мне белый халат.
- А нельзя ли, - мягко так попросит Борис Борисыч, - этот белый халат оставлять в другом месте, домой не носить? На нем могут быть микробы и вирусы, и очень худо, если Саня или я заразимся.
- Я бы его оставляла, - объясняет Ольга Алексеевна, - но когда заканчивается мой рабочий день, поликлиника уже закрыта. Так что, прости, Боря, занести не успеваю.
- А не успеваешь, то выноси хотя бы его на балкон, пускай за ночь все микробы и вирусы хорошенько перемерзнут и погибнут.
- Хорошо.
- А потом, - говорит Борис Борисыч и начинает вышагивать по комнате, руками размахивать и что-то под нос себе бормотать, - скажи, есть у людей совесть или нет?
- В каком, Боренька, смысле?
- А в том смысле, Оля, что неужели людям мало твоей работы с утра и до вечера, так они еще взяли манеру вызывать тебя по ночам. В любой час за тобой бегут, будто бы нет других врачей в городе, нет ни Скорой, ни Неотложной помощи.
- Есть, - подтверждает Ольга Алексеевна, - только люди сами знают, кто им нужен. Они мне, Боря, верят, и отказать им я не имею права.
Тут Борис Борисыч даже руки заломил.
- Но ведь это же глупо, глупо! - закричал он. - Взвалила на себя тяжесть и одна хочешь осилить все.
Я в этот момент уже из-под дивана вылезла, гляжу на Бориса Борисыча, хвостом помахиваю.
- Вот, - говорит он, - собака и то со мной согласна. Понимает, наверное, что нельзя так. Да и о других ты подумала? Я не сплю каждую ночь, а мне утром пьесу писать. У меня дело государственное. А еще… - он опять стал ходить по комнате, да искоса поглядывать на Ольгу Алексеевну, которая только улыбалась отчего-то, видно, не хотела принимать всерьез его слова. - Ты о Сане подумала? У него самый ответственный пятый класс, сколько ему внимания уделять нужно, ведь если он отстанет теперь, то уже ни в шестом, ни в десятом догнать не сумеет, потому что пятый класс всем классам основа.
- Вот что, - как-то резко говорит Ольга Алексеевна. - Ты на Саню не ссылайся и собаку в авторитеты не призывай. Я другой быть не могу, да и не хочу. Я, Боря, клятву давала помогать людям, и это не простые слова. Но, кроме того, ведь если ты заболеешь, то тоже станешь врача вызывать…
И она прошила Бориса Борисыча таким острым взглядом, что я на всякий случай опять под диван убралась.
- Стану. Но не тебя же.
- И меня, и других. Ты всех вызовешь, город на ноги поставишь. Я тебя не худо знаю, кое-что, Боря, предсказать могу.
- Вот вам и награда за мое отношение! - кричит Борис Борисыч и начинает метаться по комнате. Я за его ногами едва следить успеваю, то туда, то сюда взгляд перевожу. - Да я теперь лучше умру, лучше скончаюсь, чем к тебе обращусь.
- Посмотрим, - говорит Ольга Алексеевна. - Эпидемия есть эпидемия.
- Ты что же хочешь сказать, что я заболеть должен? Ну, нет…
Но тут Ольга Алексеевна гордо так поднимается со стула и молча выходит из кабинета.
- А за Санечку ты, - говорит, - Борис, не волнуйся, он мне тоже сын, и я в него верю…
Побегал Борис Борисыч по комнате, сел в кресло и виски сжал руками.
- Какой, - говорит, - Мотя, эгоизм с ее стороны, подвергать нас таким испытаниям, да еще в чем-то обвинять меня. Вот тебе и плата за любовь, за мое верное к семье отношение. А потом, если уж ей приятно жить среди вирусов, то отчего же и мы все должны этими вирусами дышать, рисковать жизнью? Нет, - решительно говорит он, а сам уже пишущую машинку к себе придвигает, видно хочет на имя Ольги Алексеевны какое-то заявление писать, - не быть такому в моей семье, пока я в ней главный хозяин.
Отбивает что-то на квадратной бумажке, да еще и в двух, кажется, экземплярах и подзывает меня к себе.
- Ладно, - говорит он мне, - Оля (от горя, видно, перепутал немного) давай наденем поводок и пойдем пройдемся по улице, тебе уже давно воздух требуется…
Поднялся с корточек, прикрыл осторожно входную дверь и тут же одну свою бумажку аккуратно прикнопил.
Отошел в сторону и прочел вслух.
"ГРАЖДАНЕ!