- Я прекрасно знаю, что значит "стабильное", не такой я невежа, как ты представляешь. Но это не значит "хорошее", достаточно на нее взглянуть, чтобы понять, что это не так. Это значит, ей не хуже, чем вчера. А еще это значит, что пока ничего не понятно или просто нам не хотят ничего говорить.
Заметив, что Ана уже готова вступить с мужем в спор, доктор Герреро с трудом сдержал улыбку:
- Вы правы, сеньор Кастро. Это классический ответ для тех, кому не нравится формулировка "всё в руках Господа". В таком состоянии мы можем поддерживать ее сколь угодно долго, надеясь, что она очнется. Чего мы не можем, так это поспособствовать тому, чтобы она очнулась. Если это вас хоть сколько-нибудь утешит, то за исключением комы и нашего бессилия помочь ей из нее выйти, все остальное у вашей дочери хорошо. Раны поверхностные, и, будь она в сознании, сейчас ушла бы с вами домой.
Он пригладил седые, но мягкие, как у младенца, волосы, которые постоянно разлетались, и поднял обе руки в смиренном жесте.
- Доктор, вы думаете, есть надежда? - спросила Ана.
- Несомненно, и вполне реальная. Требуются лишь любовь и терпение. Вы ведь ее любите, верно?
Похоже, вопрос их задел, и врач поспешил добавить:
- Насколько я понимаю, речь не идет о нежеланном, брошенном ребенке, с которым плохо обращаются, так?
- Как вы только осмелились подумать… - Мигель сжал кулаки и покраснел от злости.
- Не обижайтесь, сеньор Кастро. Мне это нужно знать из медицинских соображений. В данном случае психическое состояние ребенка имеет очень большое значение.
- Дети - это лучшее, что у нас есть, - сказала Ана, и глаза ее заблестели от слез. - Самое важное в жизни.
- Значит, будем надеяться. Я попозже еще загляну. Да, вы не возражаете, если мы поместим сюда парня, тоже пострадавшего в той аварии и тоже находящегося в коме? У нас довольно тесно, к тому же его родственники пока не объявились, и ему будет полезно находиться в помещении, где звучат людские голоса. Талье его присутствие ничуть не помешает. Правда, некоторым не нравится, когда мужчина и женщина находятся в одной палате, но они еще так молоды, и оба в коме… Если вы не против…
Ана и Мигель согласились, и доктор попрощался до вечера.
- Совсем мальчишка, и некому о нем позаботиться, - с сочувствием произнесла Ана.
- Это правда? - Мигель заглянул жене в глаза. - Что дети - самое важное в нашей жизни?
- Конечно.
- А наши ссоры по поводу твоих амбиций, моей работы, твоей свободы и всего прочего…
- Это тоже важно, - сказала она, поджав губы.
- Знаешь, а мне сейчас на все это наплевать. Если бы кто-то вернул мне Талью такой, какой она была два дня назад, я бы предложил ему и свое место в банке, и карьеру, и зарплату, чего бы он ни пожелал. А ты разве нет? Не отказалась бы от диссертации, от своих друзей-поэтов, от конкурса в университете?
Ана кусала губы, и горло у нее дергалось, словно там что-то застряло.
- Хватит, Мигель. Я бы все отдала, если бы Талья снова сказала, что любит меня, - только и смогла она произнести и разрыдалась.
Очнулись они плачущими в объятиях друг друга.
Там: Восемь
В парке ничего не изменилось. Солнце будто застыло в зените, а вместе с ним и тени деревьев. Ребята обошли все известные Талье выходы, но вместо ворот и калиток обнаружили лишь живые изгороди, розовые кусты и огромные каштаны, терявшиеся вдали, словно парк был бесконечен.
Спустя какое-то время - неизвестно какое, поскольку часы у обоих остановились, - они решили вернуться к пруду и там на травке подождать, не случится ли чего.
- Похоже на ожидание устного экзамена по предмету, о котором не имеешь ни малейшего представления, - сказал Пабло. - Знаешь, что провалишься, и в то же время ждешь не дождешься, когда вызовут, - только бы побыстрее отстреляться.
Талья оторвала взгляд от венка из маргариток, который взялась плести от нечего делать.
- Я тоже ничего не понимаю. Там я училась и была счастлива и вдруг оказалась здесь и маюсь от скуки.
- Ты училась?
Она рассеянно кивнула и снова принялась за венок.
- Чему?
- Это трудно объяснить. Мой проводник сказал, что слова несовершенны, и был прав. Мы многое не умеем выразить, не находим нужных слов и вместо них произносим другие. А еще очень важны тон и интонация, с которой ты говоришь, то, как ты смотришь, как двигаешь руками… Слова, причинившие боль, запоминаются лучше всего.
- Это все религиозный вздор, - презрительно обронил Пабло.
- Просто ты меня не понимаешь и потому злишься. Ты ведь старше и должен был бы понимать, а не выходит.
Тут Талья с удивлением обнаружила, что ей стали ясны ранее непонятные вещи и ее отношение к ним изменилось в лучшую сторону.
- Тоже мне, знаток! Считаешь себя умной не по годам, вот и выпендриваешься.
Талья улыбнулась.
- Чего улыбаешься? Издеваешься, да? - с обидой спросил Пабло.
- Ты пользуешься словами как ножом. Разве плохо, что ты здесь со мной, а не один?
- Лучше бы я был один, чем с такой самоуверенной малявкой, а еще лучше с каким-нибудь взрослым разумным человеком.
Талья не ответила и сосредоточилась на венке. Она чувствовала себя спокойной и умиротворенной, как бывало, когда родители, уходя по делам, оставляли ее в приятном для нее месте, и она не сомневалась, что, освободившись, мама и папа непременно за ней придут.
- Ты похожа на пугало, - заговорил Пабло, когда ему надоело смотреть, как Талья вплетает в венок цветок за цветком. - У тебя лодыжки торчат и футболка мала.
- Просто я выросла.
- Да ты что! Никто не растет так вдруг. Если бы ты выросла, у меня борода доходила бы до груди.
Талья взглянула на него.
- И правда, ты совсем не изменился.
Неожиданно солнечный свет будто выключили, и парк исчез.
Здесь: Двенадцать
Хайме и Йоланда сидели в кафе в центре города, ожидая начала сеанса в кино, когда девушка увидела в большом зеркале на стене отражение телеэкрана, а на нем - лицо Пабло. Она быстро повернулась, но телевизор находился в углу, звук был приглушен, и она не расслышала, что говорили об их приятеле.
- Хайме, смотри, быстрее. Это Пабло.
Однако Хайме не успел его увидеть, так как на экране уже появилось изображение аварии: искореженные самосвал и трамвай или автобус, точно определить было сложно.
- Вы не знаете, что случилось? - спросил Хайме у бармена, который, расставляя по местам чистые стаканы, время от времени бросал взгляд на телевизор.
- Вчера в районе Эль Ремедио произошла авария, и теперь ищут кого-нибудь, кто знает этого парня.
- Почему? - спросила Йоланда, не признаваясь, что они знакомы. А вдруг речь идет о бомбе или каком-то другом теракте - хотя Пабло не был связан ни с политической, ни с незаконной деятельностью.
- Потому что он в коме, а документов при нем нет, и они не могут связаться с его семьей. Мне так кажется, судя по виду, он иностранный турист, вот никто его и не хватился.
- Вы слышали, где он? - спросил Хайме, поспешно вынимая карточку, чтобы расплатиться.
- В Провинциальной больнице. А что, вы его знаете?
- Мы вместе снимаем квартиру, и у него идиотская привычка ходить без документов.
- Сожалею, ребята, - сказал бармен, и когда они уже были в дверях, добавил: - Удачи!
Они побежали к ближайшей стоянке такси, но там не оказалось ни одной машины. Хайме вытащил записную книжку проверить, есть ли у него телефоны родителей Пабло, чтобы не пришлось сначала заезжать к Йоланде. Вчера он так быстро покидал квартиру, что побросал все не глядя в чемодан и сумки, и найти там нужную информацию было бы непросто, но, к счастью, в книжке оказались и имена, и адреса, и телефоны.
- Не представляю, что такой сноб, как Пабло, делал в этом районе, - сказал Хайме, когда они уже ехали на такси в больницу.
- Отправился к одной из своих многочисленных подружек.
- В Эль Ремедио? Ну уж нет, Пабло достоин лучшего.
- Ты и правда слишком наивный, Хайме. Он вчера выставил тебя из дома, а ты сегодня готов в лепешку расшибиться, чтобы его повидать, - сказала Йоланда, беря Хайме за руку.
- Но он по-прежнему мой друг.
- Вот этого я и не понимаю. Да он обращался с тобой, как с половой тряпкой.
- Это не его вина. В детстве он настрадался и привык думать в первую очередь о себе.
- Только о себе. Если твои родители разошлись, это еще не значит, что нужно на всю жизнь остаться свиньей. Мои родители тоже развелись вскоре после моего рождения, но я ведь не такая.
- Возможно, он пошел в отца.
- У тебя для него всегда найдется оправдание.
- Но ты ведь тоже его любила и не делай вид, будто он ничего для тебя не значил.
- Я его любила, пока не поняла, что сердце у него вот такусенькое, - Йоланда показала маленький кусочек ногтя, - и в нем нет места ни для кого.
- Но меня он любит.
- Нужен ты ему, как рыбе зонтик. Не обманывай себя.
Такси остановилось у входа, и они замолчали. Йоланда еще никогда не видела Хайме таким напряженным и взволнованным, а они были знакомы уже почти год. Медсестра у стойки информации сказала, куда пройти, и по телефону предупредила в отделении, что какая-то пара пришла навестить того молодого человека в коме.
В маленькой комнате ожидания они увидели еще одну пару, очевидно, мужа и жену, и двух ребят примерно их возраста, которые разговаривали с седым врачом.
- Как хорошо! - воскликнул врач, заметив их. - Наконец появился кто-то из его знакомых. Загляните к нему, а я вам потом все объясню.
Йоланда хотела сказать Хайме, чтобы тот шел один, но представила, как останется здесь с незнакомыми людьми, с которыми непонятно о чем говорить, и передумала. Они застыли в дверях, глядя на две кровати, пока врач знаками не велел им подойти.
- Эй, старик! - воскликнул Хайме, будто его друг был в полном порядке и мог ему ответить. - Ну ты и выдал!
Пол-лица Пабло скрывала повязка, в руку была воткнута игла, соединенная с капельницей, из носа торчала трубка, из-под простыни - еще одна, идущая к мешочку для сбора мочи, прикрепленному к пружинной сетке.
- Давай, Пабло, открывай глаза! Ты что, не хочешь поздороваться с друзьями?
Врач улыбнулся Хайме, показывая, что тот делает все правильно.
- Знаешь, я придумал, где поселиться, не беспокойся. Если ты и дальше собираешься валяться здесь и молчать как пень, я вернусь в квартиру и займу твою комнату - она побольше, да и вид получше.
Йоланда закрыла лицо руками и пошатываясь вышла из палаты. Хайме будто с трупом беседует, а на другой кровати лежит девочка, не старше ее племянницы Пили, и тоже как мертвая. Наверное, это дочь тех людей, которых они видели.
Когда Йоланда ушла, врач тронул Хайме за руку и жестом попросил выйти с ним в коридор.
- Видишь, старик, меня уводят, но когда разрешат, я снова приду, вдруг тебе что-нибудь понадобится.
В коридоре Хайме с закрытыми глазами привалился к стене, зажав рот руками.
- Что с ним? - прошептал он, когда смог говорить.
- Он в глубокой коме.
- Что можно сделать?
- Именно то, что сделали вы: по-дружески с ним разговаривать, ждать и надеяться. У вас есть какие-нибудь сведения о его семье?
- Я его семья.
- Вы братья? - Взгляд врача выражал недоверие, слишком уж непохожи: Хайме низенький и коренастый, Пабло высокий и скорее худой, Хайме брюнет, Пабло блондин.
- Нет, он мой лучший друг, еще со школы. Его мать живет в Аргентине, отец - в Нью-Йорке. У обоих новые семьи, и им давным-давно на него наплевать. Конечно, они присылают деньги, но не имеют ни времени, ни желания с ним видеться. У него есть только я.
- Все равно нужно им сообщить.
- Да, наверное, но зная их, я представляю, что будет: они приедут, переругаются, потом решат поместить его в какую-нибудь швейцарскую клинику, где лечение стоит целое состояние, успокоятся и будут аккуратно платить, а его там даже навестить будет некому.
- Пойдем, я познакомлю тебя с родителями девочки.
Там: Девять
Когда снова стало светло, Талья увидела, что Пабло рядом нет и пейзаж совсем незнакомый. Так бывает во сне: место действия и обстановка меняются непонятно почему, люди появляются и исчезают, но это не вызывает ни страха, ни удивления, будто ничего другого и не ждешь.
Возникший перед ней уже привычный провожатый повел ее по освещенной террасе, полной цветущих растений.
Слева взору открывались огромные пустые роскошные комнаты, справа - нагромождение облаков, как из иллюминатора самолета. Талья с проводником двигались молча, медленно, будто плыли среди золотистого света.
Наконец они попали в зал с высоченными белыми колоннами и разделенным на квадраты полом. В центре, на сияющей мозаичной звезде, стояла прозрачная емкость, в три или четыре раза выше Тальи.
Проводник остановился возле нее, и девочка замерла, внимательно ее рассматривая. Емкость состояла из двух частей, в которых находились какие-то сверкающие кусочки, похожие на разноцветные драгоценные камни. Одна из частей была почти пустой, другая - наполненной почти до краев.
- Это слова? - спросила Талья.
- Не только. Мы храним здесь также улыбки, ласки, вранье, несчастья, приятные мысли, страхи, печали… Как в архиве, понимаешь? Все, что есть в человеке, есть и тут.
- Зачем?
- Так надо.
- А это что?
Талья еще раньше сообразила, что проводники отвечают на вопросы и лишь изредка объясняют что-то еще, поэтому нужно не стесняться спрашивать, пусть даже их ответы не всегда бывают понятны.
- Итог твоей жизни до сегодняшнего дня.
- А почему тут так мало? - Талья указала на ту часть, где блестящие камешки едва прикрывали дно.
- Здесь хранится то, что тебе в самой себе не нравится, что ты хотела бы изменить, и связанные с этим твои мысли, слова и дела.
- То есть что-то плохое.
- То, что ты сама считаешь плохим. Мы никаких оценок не даем.
- А там что хранится?
- То, что принесло радость и счастье тебе и другим.
- Другим людям?
- Не только людям, но и животным, растениям, камням, душам… Всем.
Талья задумалась, осмысляя сказанное и формулируя следующий вопрос. Она не торопилась, так как была уверена: останься она тут на целые годы - если в этом месте время вообще измеряется годами, - ничто и никто не помешает ей его задать.
- Почему тут так мало, а там так много? Значит, я была хорошей?
- Я уже сказал, мы никого не оцениваем, просто показываем то, что у нас есть о тебе.
- А сейчас что во мне происходит?
- Здесь не бывает сейчас, здесь бывает только всегда.
- Я могу вернуться домой?
- Можешь, если хочешь.
- Я могу остаться?
- Можешь, если хочешь.
Талья закусила нижнюю губу, как всегда делала, когда нужно было принять решение. Обычно это давалось ей с трудом, поскольку приходилось выбирать между двумя одинаково привлекательными вещами, например между днем рождения подруги и прогулкой с родителями и другими семьями, где были дети ее возраста. У обоих развлечений имелись свои прелести и свои недостатки. Отца раздражала эта нерешительность, и он торопил ее, а вот проводник никогда не торопится. Наверное, причина в том, о чем он говорил: здесь времени не существует, здесь всегда бывает только всегда.
- Если я уйду, то смогу вернуться? - спросила она после долгого размышления.
Этот вопрос волновал ее больше всего.
- Пока жива - нет.
- А если останусь, смогу когда-нибудь вернуться домой?
- В тот дом, который ты знала до прихода сюда, - никогда. Если ты останешься и когда-нибудь вернешься, там все будет иным. Ведь там время существует, и твой мир переменится.
Талья чувствовала, что вот-вот заплачет. Хорошо бы повидаться с мамой, поговорить с ней и попросить о помощи. Но мама в другом мире, где время идет и люди торопятся, а решать нужно здесь, и решать самой.
- Я еще маленькая, - она подняла на проводника блестящие от слез глаза. - Помогите мне принять решение.
- Решение должно принадлежать тебе, Талья, и ты можешь это сделать.
Она снова взглянула на гигантское прозрачное сооружение со сверкающими камешками, чьи лучи разноцветными искрами вспыхивали на белоснежных стенах прекрасного зала. Ей показалось, она находится внутри радуги, купаясь в световых брызгах. Если она сейчас уйдет, то больше ничему не научится, не увидит других чудес этого таинственного места и будет утешаться лишь воспоминаниями.
- Могу я вернуться в тот зал, похожий на пузырь, и еще немного подумать?
- Здесь времени не существует.
Краски вокруг сгустились, на нее накатили волны легкого свежего аромата, а издалека донеслись звуки скрипки. Она снова парила среди сладостных воспоминаний, фантазий и чего-то, не имеющего названия, а потом закрыла глаза и уснула.
Здесь: Тринадцать
- Подобная ситуация совершенно недопустима, - выговаривал медсестре Тере элегантный мужчина, владелец фирменного галстука и золотых часов, которого Ана раньше не видела.
Кроме него, Тере и Хайме, в палате находились еще двое неизвестных: мужчина, тоже в костюме, в очках без оправы, с чемоданчиком, и женщина с безупречной прической и изысканным макияжем, в белом демисезонном пальто; она сидела в кресле рядом с кроватью Пабло.
Все повернулись к Ане, и Хайме представил их друг другу.
- Это Ана, мама Тальи, - просто сказал он. - А это родители Пабло, Элена и Фернандо. Доктор Галтьери, врач из Америки, приехал вместе с ними.
Присутствующие молча пожали друг другу руки, и Элена, не вставая с кресла, обратилась к медсестре:
- Вот видите? В этой палате даже поговорить нельзя без посторонних. - В ее речи слышался легкий аргентинский акцент.
- До настоящего момента, - сказала Тере, стараясь отвечать на претензии со стороны родителей Пабло максимально сдержанно, - ваш сын постоянно слышал живую речь именно благодаря тому, что в палате находились посторонние. Если бы он лежал отдельно, его навещал бы только Хайме, а тут всегда есть кто-то еще, поскольку родственники Тальи приходят каждый день.
- А вы что скажете, доктор? - обратилась Элена к американцу.
- Я бы предложил перевезти молодого человека в Нью-Йорк, где я лично мог бы за ним наблюдать, - ответил врач по-испански с мексиканским акцентом.
- И кто там будет к нему приходить? - вмешался Хайме. - Не обижайтесь, Фернандо, но у вас вряд ли найдется для этого время, а Пабло нуждается в постоянной заботе.
Доктор Галтьери снисходительно ему улыбнулся, как несмышленышу.
- И зачем, по твоему мнению, ты ему нужен? Он ведь не знает, что ты здесь, и вообще не замечает ничего, что происходит вокруг. Он в глубокой коме, если ты до сих пор не понял.
- Однако он может из нее выйти, разве нет? - спросила Элена, дотрагиваясь до украшенной ниткой жемчуга шеи.
Доктор Галтьери взглянул на Фернандо, затем повернулся к его жене и тихо ответил:
- Такая вероятность существует, но мой долг предупредить вас, что шансы минимальны.
Ана резко повернулась к дочери и рывком задернула занавеску у ее постели.