- Надо же! - обрадовался Рембо. - Фартовые мужики эти пришельцы. Предупредили человека, что причинят ему боль, если будет понтоваться во вред им. Фраера! Ты понял, Лында, понял, нет? А ты, Дикарик, понял? Вот Пупок, он умница, он понял. Подойди ко мне, Пупоня, - позвал Рембо, - я хочу пожать твою руку.
Колюня послушно вразвалочку поплелся к Рембо. Шеф протянул ему руку с перстнем и, дождавшись полагающегося ему поцелуя, поставил Пупка на колени.
- За понятливость, Пупок, разрешаю тебе полизать мои пятки. Вот, умница! Умеешь! Ботиночки у меня, видишь, старенькие, грязные, лизать их - одни слезы, правда, Пуп? Притащишь мне новые "адидасы". Их и лизать не придется, они и так блестят. Ты со мною согласен?..
Колюня, не поднимая головы, кивнул. Рембо, вполне удовлетворенный задуманным им спектаклем, дернул Колюню за руку, поднял с колен, больно похлопал по щекам, смачно плюнул в лицо и еще раз подставил руку для поцелуя. Не смея утереться, Колюня, как повелось, поблагодарил шефа за внимание и снова поцеловал его руку.
В этот самый напряженный до предела момент, словно за дверью поджидали удобного случая, послышался страшный, нечеловеческий мальчишечий крик, и Деник Смурыгин втолкнул в комнату невысокого мальца, которому на вид было не больше одиннадцати-двенадцати лет.
- На колени, гад! - заорал Смурной. - Порядка не усвоил? Тебя сам шеф принимает!
Мальчишечка со связанными за спиной рунами от мощного удара под колено мгновенно свалился на пол.
- Не бей! По почкам не бей! - попросил неопытный младшачок. - У меня почки больные. - И тут же получил ботинком по почкам.
Скрючившись от боли, мальчишка вскрикнул и затих. Рембо жестом остановил Смурыгина, приказал:
- Развяжи его! Пусть подойдет!
Мальчишка сделал поползновение, но не смог подняться. Смурной сцапал пацана за шкирку и, словно огородное пугало, не имеющее плоти, перенес поближе к Рембо, удерживая, чтобы не упал.
Рембо поморщился, соорудил сожаление на своем по-женски пухлом лице, жалостливо спросил:
- Деня, за что ты так отшлепал мальчика, он провинился? Ты же видишь, дружок, у меня гости, а ты устраиваешь домашнюю сцену - некрасиво…
Шеф, которому Дикарь, Лында и Пупок долго и беззаветно служили верой и правдой, называл их гостями, попирал, изощряясь, как хотел. И все время подчеркивал, что один Деня заменит ему их всех, вместе взятых. А Деня из кожи лез, подыгрывал шефу:
- Извини, шеф, так получилось, утомил меня этот псих. Я ему русским языком объясняю: "Можешь проваливать, мы слабоумных не держим, но верни то, что взял, отдай долги". Так или нет? А он, шляк психованный, шлангом прикидывается, не понимает.
- Я все отдал, - заплакал мальчишка, - деньги и сигареты, целый блок припер, а брал пачку…
- Во, видишь, видишь, шеф, - выставлялся Деня, - скромнягу косит. Я ему доказываю - не та марка, не та страна, а он - за свое. Честно, шеф, заманал он меня вконец…
- Ну ладно, - снисходительно улыбнулся Рембо, - простим ему, он еще несмышленый, пионер, наверное… Отпусти его, Деня, я прошу. Пусть гуляет, зачем нам дебилы? Нам и умных хватает…
Деня все так же за шкирку выдворил парня из комнаты, пнул на прощанье коленкой под зад, а сам, в точности повторив движения Лынды, хотел выкинуть Валика с захваченного стула, но Рембо искусно перехватил его руку, предотвратив преждевременную схватку.
- Проводи пионерчика, Деня, - ласково попросил Рембо, - почки у него больные, по дороге отвалятся, придется тебе пахать на искусственные…
Деня неторопливо, вразвалочку вышел.
- И ты, красавица, - снова приторно-сладко улыбаясь и будто млея от вожделения, снял с кресла и поставил на ноги Викулю Рембо, - иди приготовься, куколка, и жди меня, я скоро…
Викуля, лицо которой во время разговора казалось застывшей в злобе маской, будто ожила, воскресая от просочившегося сквозь макияж неподдельного ужаса. Кириллу стало жаль недавнюю свою возлюбленную, но он стиснул зубы, сдержал постыдное в его представлении чувство.
- Лындочка, - сказал Рембо, томным взглядом провожая Викулю, - послушай, я тоже расскажу тебе сказочку. - Он привычно полуприкрыл веками глаза и повернулся всем корпусом к Лынде. - Прикинулись душманы овечками, изобразили покорность, суют под нос воинам, стало быть, интернационалистам подарочек - как бы в так примирения. Не примешь дара - заклятым врагом почтут, по ихнему исламскому понятию. А дар тот диковинный - на тонкой картоночке бумажный кулечек, в какие у нас семечки насыпают, - стоит перевернутым. Командир наш, простая душа, расслабился, протянул руку к кульку, а под колпаком - скорпион. Мгновение - и нет человека. Выл же, был человек - и в миг стал жмуриком… Вот какая классная баечка, Лында. И, заметь, коротенькая. Понравилась тебе моя баечка, Лында? - снова придуривался зловещий затейник. - Нельзя расслабляться, Лындочка, наша жизнь земная цены не имеет. Так, обман один… А все почему-то за эту дрянную жизнь цепляются. Почему?..
Теперь, когда они остались вчетвером, пахан и его взбунтовавшиеся приближенные, Рембо в последний раз увещевал их, незатейливо припугивал, как обычно стращают непокорных детей, призывая в помощники Бармалея, Бабу Ягу или Кощея Бессмертного. Но детки пахана, им же воспитанные, изображая перед ним смирение, затаились, как дикие звери перед прыжком, готовые к защите и нападению. Он на их счет не обманывался, и они на его тоже.
- Ты, шеф, - великий человек, король! - с пафосом проговорил долго молчавший Дикарь, постоянно помня о том, что шеф падок на неприкрытую лесть. - А короля, как уверял меня один шибко умный мужик, играют придворные. Мы, шеф, уже не годимся для этой роли. Тебе нужны молодые, рьяные, такие, как Деня-Смурной, рвущиеся наверх. Расстанемся, Рембо, друганами и без всяких там скорпионов…
Казалось, Рембо обмозговывает неожиданные доводы Дикаря и, похоже, даже соглашается с ними. Но отклика от него не последовало. Рембо медленно, устало поднялся и, тяжело переступая, отправился наслаждаться любовью с Викулей.
- Твою цену мы приняли! - крикнул вдогонку Дикарь. - И заплатим сполна, - договорил он, уже понизив голос, цедя сквозь зубы.
Больше в подвале делать им было нечего. Дикарь, Лында и Пупок, переглянувшись, молча двинулись к выходу, чутко воспринимая каждый шорох.
- Где я возьму ему "адидасы"? - заныл Колюня, когда они отошли от подвала на приличное расстояние и убедились, что хвоста за ними нет. - За "адидасы" сейчас знаешь сколько заломят!..
- Не скули! - цыкнул на Колюню Кирилл. - Попашешь на вокзале.
- А чего я там попашу-то, на полтинник? Вагон мне одному не разгрузить, а за вагон больше стольника не отвалят.
- Во! - пренебрежительно, сверху вниз, посмотрел на Колюню Кирилл. - Типичный совок, продукт социалистической системы. Ты не горбом, а мозгами шевели, недоумок. Лобовуху на телеге высадишь и на шузы перебросишься. Бизнес! Глядишь, что-то еще и в осадок выпадет…
- Я тебе подкину, - пообещал Лында, - у меня завтра премия. За сообразительность. Поумнеешь - отдашь.
- Отдам, - пообещал Колюня, - гад буду, отдам.
- Не скули! - снова притормозил его Дикарь. - Скажи лучше, Лында, где мот прихватить? Ему ж вынь да положь сей момент. А я тут стоящей тачки не видел.
- Ну, смотай к отцу, ты ж намыливался. Подкатись, пусть раскошелится. Может он хоть раз за всю жизнь отвалить сыну кусок? Он же вроде профессор! У него связи. Сям знаешь, советский народ, как утверждают сведущие поди, делится на черных и красных. Черные ездят на черных машинах, покупают шмотки с черного хода и едят черную икру. А красные по красным дням календаря выходят красным флагом на Красную площадь. Он у тебя какой? Чёрный или красный?
Колюня заржал, как возбужденный предстоящей скачкой жеребец, а Кирилл, что-то обмозговывая, огрызнулся:
- А я, Валик, дальтоник. Я в упор ни черных, ни красных не вижу. Мне серенькие нравятся. У нас сейчас плюрализм, так что шю-ю-точка твоя, Лында, устарела. Серенькие из норок повылезали и деньгу качают. Пока черненькие с красненькими и еще какими-нибудь отношения выясняют, серенькие столько монеток нагребут, что всех остальных пошлют в задницу. И будут они там все вперемешку сидеть нюхать сами знаете чего. Ладно, я к отцу подался. Если погибну в бою, считайте меня сереньким…
- Ты же девок позвал, - напомнил Колюня и добавил обиженно: - А у нас и бункера своего нету…
- Опять развонялся? - уже не на шутку озлился Кирилл. - Девок я снял на завтра, если, конечно, привалят, а бункер приглядел классный, тащиться будете…
- Где? - деловито полюбопытствовал Колюня.
- Господи! Забодал, скотина, пора рога ломать! - Дикарь схватил за грудки Пупка. - Тебе знаешь сколько с меня причитается?!
- Господи, Господи… - застонал Колюня. - Пионером был? Был! В Бога не веришь? Не веришь! А Господа поминаешь.
- Кого ж ему поминать-то? - разнимая дружков, попытался пошутить Лында. - Маркса, что ли, с Энгельсом и прочими крестьянами и рабочими? Хочется иногда к кому-нибудь обратиться.
- К советской власти обращайтесь! - серьезно посоветовал Колюня. - У нас теперь вся сила в Советах. Разных уровней. Говорите: "Советская власть, услышь меня! Не оставь меня! Не дай подохнуть, как собаке!" - Колюня закатил свои темные цыганские глаза к небу, и казалось, правда вымаливает пощаду.
…Кирилл нашел, что в сорок с лишним лет отец его еще вполне молоток: подтянутый, мускулистый, сильный, Любая баба польстится, а он не женится, тещу пасет. И эта старуха, похожая на статую, за ним ухаживает, хозяйство ведет. Красивая старуха, нечего сказать, величественная. Волосы темные, не поседели, назад гладко зачесаны. Дома ходит не в халате задрипанном, а в тонкой шелковой кофточке, светло-бежевой, со старинной брошкой у ворота. Впустила Кирилла в дом, проводила в кабинет к отцу, сказала с едва заметной улыбочкой:
- Владислав Кириллович, если бы я знала заранее, что у нас будет такой замечательный гость, я бы кулебяку испекла. А так у меня только пирог яблочный и кофе я вам сварю…
Отец расплылся.
- Спасибо, - говорит, - Анна Александровна, я бы и от отбивной не отказался. Помнится, вы грозились хорошим куском мяса? - сказал и внушительно посмотрел на старуху. - Накормите нас ужином, пожалуйста, а то на голодный желудок мы не почувствуем вкуса вашего фирменного пирога.
"Ишь пити-мити развели, - враждебно подумал Кирилл. - "Владислав Кириллович"!.. "Анна Александровна"!.. "Замечательный гость"!.. "Пожалуйста, накормите"!.."
- Я не голодный, - пробурчал Кирилл себе под нос.
- Я - голодный, - отозвался отец. - А ты со мной за компанию. Договорились? Коньяк пьешь?
Прикидывая, не расставлена ли ему ловушка, Кирилл не спешил с ответом, сопровождая пасмурным взглядом каждое движение отца. Отец, не дожидаясь его согласия, открыл бар, в котором зажегся свет, и достал оттуда бутылку французского коньяка "Камю". Кирилл знал о таком только понаслышке - классный коньяк, дорогой. Но отец при этом не суетился, не устраивал парадного представления и вообще при встрече не изображал радости, бьющей через край, а вел себя спокойно и обращался с ним как с приятелем - дружелюбно и по-мужски сдержанно. Кириллу это понравилось.
Анна Александровна ходила неслышно. Безмолвно накрыла все для ужина на низеньком журнальном столике тут же, в кабинете отца. Привезла складную тележку на колёсиках со всякой всячиной и, пожелав им приятного аппетита, удалилась.
"В магазинах шаром покати, - с осуждением отметил про себя Кирилл, - а у них отбивные, салаты с крабами и икра! Буржуи хреновы, интеллигенция!.."
Когда за старухой закрылась дверь, отец разлил в рюмки коньяк и предложил:
- Выпьем за встречу!
Они молча выпили, и отец, жестом пригласив Кирилла приступить к еде, сказал совсем буднично:
- Придется нам с тобой заново знакомиться. Расскажи о себе, что можешь и хочешь, ну и я, естественно, готов ответить на все интересующие тебя вопросы.
Так просто и уважительно никто не разговаривал с Кириллом, и он смешался. Возникло и стало мешать странное, противоречивое состояние. Деликатность отца, принимавшего его как равного, возвышала Кирилла, пробуждала дремавшее чувство собственного достоинства, но в то же время его душила горькая обиженность за не прожитые с отцом годы, которые были бы, конечно, не такими погаными, как теперь, и сотворили бы из него иного человека. А так, сколько бы отец ни прикидывался, ровней ему Кирилл все равно не станет и люди, похожие на отца, вроде Линки и ее предков, в свой круг его не примут, не пустят. Для них он навсегда останется сыном подвыпившего водопроводчика, его придурковатого отчима, напоказ соседям лупившего его по голой заднице. Этот люмпен-пролетарий вылепил его по образу и подобию своему, злым на все и на всех, кто умел жить лучше, богаче и интереснее. Недоброе чувство зависти и голоштанной фанаберии зашевелилось сейчас и в нем.
- Мама сказала, ты бросил учиться? - Вопросом отец, должно быть, рассчитывал помочь ему преодолеть неловкость, но от упоминания о матери, к тому же успевшей уже заложить его, у Кирилла вовсе пропало желание говорить. Ему захотелось вскочить и не прощаясь уйти, но отец снова наполнил рюмки коньяком и невозмутимо, как мое не меньшей горечью, чем у сына, сказал: - Ты не думай, что я, через столько лет повстречавшись с тобой, собираюсь читать нотации. Упаси бог! Я не имею на это права. Просто так случилось, что жизнь отобрала у меня сына. Долгие годы я лишен был наслаждения обмениваться мнением с более молодым и близким мне человеком. Мне, разумеется, не безразлична твоя судьба. Но помимо этого, мне любопытна позиция, взгляды, аргументы человека твоего поколения. Я слышал, не ты один - многие юноши и даже подростки не хотят учиться. Почему?
Кирилл скрипнул зубами, но увиливать от ответа не стал; у него вдруг возник азарт доказать отцу, что он не дурак и кое в чем тоже разбирается.
- Почему не хотят учиться? - переспросил Кирилл, пренебрежительно усмехнувшись. - Наверное, потому, что школа не учит, а оболванивает.
Отец держал паузу, продолжая пилить отбивную, и Кириллу ничего не оставалось, как пояснить свое заявление:
- Сначала от нас скрывали проблемы. Не предвидели, наверное, что мы подрастем и сами во всем разберемся. - Кирилл немного дурачился, как прежде в разговорах с учителями, но выглядеть при этом пытался солидно. - Потом… на наши бедные головы опрокинули парашу с дерьмом, накопившимся… за семьдесят лет, чтобы мы похлебали и захлебнулись. - Тут Кирилл спохватился, что сидит за столом с отцом-аристократом и, картинно прикладывая руку к сердцу, принялся извиняться: - Извини, из-з-ви-ни… Дерьмовый запах отбивает вкус к еде, но и к ученью тоже…
Во все глаза наблюдал Кирилл за реакцией отца, но тот никак не выдавал своего отношения к сказанному. Кирилл был уверен, что и отец изучает его и тоже покатил пробный шар, когда небрежно заметил:
- Но есть же и объективные истины, которые не зависят от политики.
- Это про биссектрису, что ли? - не церемонился Кирилл. - Которая, как крыса, бегает по углам и делит угол пополам? - Его интонации приобретали издевательскую ироничность. - Так в нашей отдельно взятой стране все биссектрисы свое место знали. Сидели по углам, куда их определили, и не возникали. Кибернетики, как я слышал, в глубоком подполье, генетики - по лагерям, на лесоповалах наблюдали за природой. А нам с детского сада вдалбливали только одну истину: "Наш паровоз вперед летит, в коммуне остановка". И не учили нас, а вербовали. На службу дохлой идее, от которой теперь открещиваются. Плевать, что ради этой вонючей идеи загубили и исковеркали столько жизней! Вполне хватило бы жмуриков вымостить все площади, на которые торжественно выносят красные флаги…
Кирилл говорил резко, заносчиво, но отец не заводился, лез в бутылку, как многие другие старшие по возрасту умники.
- Честно говоря, - сказал отец без вызова, - я полагал помочь тебе получить образование.
- Образование? - не поблагодарив, явно подначивая отца, переспросил Кирилл. - Образование в нашей стране, где так вольно дышит человек, только мешает дыханию. - Кирилл рвался в бой, напрашивался на ответный удар. - Сам знаешь, чем образованнее были люди, тем больше натерпелись они от властей. Стреляли их, как собак и унижали по-всякому, а они гнули спину, поддакивали да помалкивали. Отчим мой, пролетарий, как и его пролетарская власть, ни в грош не ставил интеллигентиков и презирал их. А мне вас жаль. - Мстительное настроение завладело Кириллом окончательно, и он полосовал по иному. Классная руководительница, помнится, водила в театр смотреть пьесу Чехова "Вишневый сад". Баре там слезки пролили по вишневому саду и уехали, а старого слугу своего, Фирса, в брошенном доме заколотили. Ваши хозяева, - тыча в отца пальцем и все больше хмелея, орал Кирилл, - сдается, вас, интеллигентов, своих прислужников тоже бросили в покинутом доме, который заставляли за ними вылизывать и любить. А слезки вы льете по разные стороны заколоченной двери. Так ведь?!
Отец, как показалось Кириллу, смотрел на него с изумлением и испугом, почти как младшаки в подвале и на улице, и Кирилл вдруг почувствовал, что цепь, на которую и сам себя посадил, переступив порог отцовского дома, ослабла. Сейчас он все выскажет этому фраеру, спохватившемуся с разрешения матери побеспокоиться о его судьбе, даст под дых, все вытряхнет из себя, что наболело и отчего лихорадит. Пусть изучает, изучатель занюханный, его взгляды и аргументы. Наглея от вздорных и ядовитых своих мыслей, Кирилл сам себе налил в рюмку коньяк и пустился в разглагольствование:
- Люди на экзамены намылились, между прочим, на аттестат зрелости, а экзамен отменили, и зрелость тоже. Учебник, говорят, по истории неправильный и сама история тоже неправильная - сплошное вранье. Надо ее переучивать, ну а то, что всю дорогу зубрили, забыть. "Я забыл все, чему поклонялся, поклонился всему, что топтал". Так, что ли? - Кирилл, икнув, через стол потянулся к отцу и кулаком ткнул его в плечо, привлекая к себе особое внимание. - Я стихи - не очень. А ты? Ты ж вроде литературой занимаешься. Правильно я цитирую?..
- Почти, - улыбнулся отец, не желая замечать наглого поведения вновь обретенного сына. - "Я сжигал все, чему поклонялся, поклонялся всему, что сжигал".
Отец не поддавался на его провокации, не опровергал его и не выходил из себя. Не получив ожидаемого ответного удара, Кирилл предпринял новую атаку.
- Вы, умники образованные, швыряли свои жизни - офигеть можно, как вы благородно придумали, - на алтарь всеобщей справедливости, равенства и братства. Где она, ваша справедливость-то? Равенство и братство? Не было их и никогда не будет! А вы уже новые постановления строчите, намыливаетесь загаживать наши мозги новой лажей. Нет, я не дурак, чтобы доверяться вам. Я не позволю учить меня, что я должен думать, я и сам могу думать, что захочу…