Женя с удвоенной энергией скребет подборной лопатой пол, как будто так можно удержать Марью от продолжения разговора. Но Марья, по простоте душевной, не замечала его отчаянного нежелания слушать.
- Давно, говорю, бросила бы отца-пьяницу…
Коровы, которым она еще не задала корм, нетерпеливо мычали, но Марья не обращала на них внимания.
- Слышь, Петровна, - окликнула она Женину мать. - Бросай, говорю, своего-то. Чего за такого держаться? Пусть подыхает…
Марья говорила незло, без настойчивости в голосе, и ясно было, что она и сама бы не бросила, а только так говорит, от необходимой обиды за Петровну, за весь бабий род, за страдающих детей. И все-таки тяжело было выслушивать такое про родного отца.
Мать не поддакивала Марье, но и не возражала, и Женя пугался: вдруг они и правда разведутся? И тогда наступит жуткая пустота, и Женина душа не вынесет этого.
- Бабы ноне самостоятельные, - рассуждала Марья. - Вон хоть и моя сестрица. Живет одна, и ничего… Девочку только жалко, все по яслям, по садикам, по продленкам, словно как сиротинушка у чужих людей на изживении…
Марья полезла в карман кофты за платочком, так как сказанное ею слово "сиротинушка" тотчас вызвало у нее слезы. Пока она промокала глаза, Женя подхватил ее корзину и побежал к коровам.
- Их ведь с нежного возраста воспитывать надо - и прямое это материнское дело. А то ведь что выходит: девочка курить приучается! И все от недосмотра. Разве учитель досмотрит? Оно и получается: смолоду прореха - под старость дыра…
Марья жалилась, а Женя все таскал и таскал корзины с кормом.
- У тебя-то паренек самостоятельный. Заботник ваш. Эва, как с корзиной бегает. И всегда-то он в лому, в работе тяжкой. Грустливый только очень да задумчивый… Да ведь есть с чего!
Марья обещает нынче же наведаться, поговорить с Иваном. Так сказать, от лица общественности.
А Иван легок на помине: прибежал на коровник, запыхался. Видимо, какое-то срочное дело.
Марья обрадовалась:
- Про волка промолвка, а волк и тут!
Она преградила собою Ивану путь.
- Постой, соседушко, чего скажу… Я вот в газете читала: надо, говорят, клуб трезвенной жизни создавать, чтоб мужики, стало быть, не пили. Вот как.
Иван покорно смотрел ей в глаза, но видно было, что он пребывает в возбужденном, радостном состоянии и что он только и ждет, когда она кончит свою речь, чтобы исполнить свое неотложное дело.
- Ты бы, Иван, хоть газеты читал, что ли… - уже без энтузиазма произнесла Марья.
- Да ведь я что… - слабо улыбнулся Иван. - Вон мать на телевизор откладывает, чтобы я заместо пития его смотрел… И посмотрим. Я ведь ничего…
- То-то же, - строго глядела на него Марья.
Иван в нетерпении заглядывал за нее: где там Женя? Подбежал наконец к нему:
- Женечка, я ведь тебе галстучек купил!
Иван весь сияет, из кармана галстучек достает, да от поспешности все достать никак не может; наконец извлек сверток и вручил. Женя пробормотал "спасибо", украдкой глянул на мать с Марьей. Мать улыбалась из-за Марьиной спины, будто и не выслушивала только что убийственных слов о своем Иване. Да и у самой Марьи взгляд потеплел.
- Надо, надо… - протяжно приговаривала Марья. - Как же - кавалер!
Женя в смущении поспешил уйти, а отец остался вместо него помогать женщинам.
Класс шумно встал - вошла Людмила Петровна, литераторша. Она подошла к окну, скрестила руки на груди. Класс притих. Сейчас она начнет с чего-нибудь неожиданного. И точно - она открывает урок прочувствованным чтением стихотворения.
Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора…
Людмила Петровна мечтательно смотрит в окно, молчит. Класс поневоле вовлекается в настроение светлой задумчивости.
Людмила Петровна уже ходит по классу, приступая непосредственно к теме урока.
Талька заводит руку за спину.
Записочка. Женя недоверчиво разворачивает ее.
"Это стихи о том…"
Рыжий Мишка Булкин так и сует свое конопатое лицо в записку.
Куда ты лезешь в чужое счастье, Булкин? Женя оттирает его плечом, прячет записку в карман. Голова идет кругом.
Как там? "…Далеко еще до первых зимних бурь…" Ах, эта чудная Людмила Петровна! Сейчас она приступит к положительным образам, и это будет так же славно, как стихи… Ах, эта Талька! Она странная, неуравновешенная, но все это так простительно! Она не придала никакого значения тому, что он не пришел тогда вечером… Нет, она не могла не придать этому значения, но она поняла, что что-то случилось. А он… Как смел он думать о ней плохо?
У нее узкие, беспомощные плечи.
Она тряхнула головой, и на книгу упали золотые локоны. Женя перехватывает руку Булкина. Хватит. Мы не в пятом классе, чтоб девчонок за косы дергать. Булкин растерянно хлопает маленькими карими глазками.
Женя пишет Тальке ответную записку: "После уроков жди меня дома. У меня есть идея".
На переменах все по привычке толпились вокруг Тальки, по-прежнему расспрашивая ее о Москве, о модах, об артистах, певцах, дисках. Все почтительно слушали, ахали, охали и только что не просили у нее автограф, как будто она сама была знаменитая актриса. Женя наблюдал за всем этим со стороны. Игорь даже подтолкнул Женю: не робей, мол, иди хоть рядом постой, обалденнейшая девчонка, такие пенки выдает! Игорь надеется, что она и впредь будет ходить на танцы в школу или в ДК, и тогда он к ней железно подкадрится. Он это умеет. Он даже способен отбивать девчонок у других парней. Женя взглянул на его черные усики, вздохнул. Еще недавно он завидовал его росту, усикам, неизменному успеху на танцах, а сейчас Игорь, как ни странно, вдруг показался очень похожим на безобидного коротыша Булкина. Оба они еще способны дергать девчонок за косы, отбирать у них портфели… Никакая сила не могла бы заставить Женю просто так, от нечего делать, в шутку схватить одноклассницу за руку, за плечи, как это самым естественным образом делали другие, тот же Игорь, тот же Мишка. И эта невозможность пришла к нему давно, года два назад.
С нетерпением ждал Женя конца уроков.
…Наспех поев, он чуть не бегом побежал на конюшню к отцу. Отец как раз чистил Ушатика. Женя отобрал у него скребницу, щетку и сам дочистил коня. Когда рыжий Ушатик весь заблестел, словно только что купанный. Женя спросил у отца, любовавшегося его работой:
- Можно взять его на часок? И Марго…
Женя говорил в сторону, не глядя на отца. Тот, не произнося ни слова, вывел вороную Марго и долго, добросовестно седлал ее. Женя с нетерпением ждал, уже сидя верхом на Ушатике. Отец подал ему повод Марго, хлыстик, и Женя, тронув Ушатика каблуками, двинулся в сторону поселка.
Отец, стоя в воротах конюшни, смотрел ему вслед, приговаривая: "Надо - бери. Ведь не меньше моего коней обихаживаешь…"
Женя остановил лошадей у Талькиного дома. Талька выбежала на крыльцо, ахнула, осыпала морду Марго поцелуями. Красавица Марго, хотя и была балована лаской, отстранялась и удивленно таращила на нее глаза. Низкорослый Ушатик, который, в отличие от Марго, недобирал ласки, потянулся было мордой к Тальке, да застеснялся и опустил голову.
Талька была - очень кстати - в джинсах и в мужской клетчатой рубашке. Она прямо с крыльца села на Марго - боком, свесив ноги на одну сторону, как амазонка. Женя подал ей хлыстик и посоветовал сесть по-мужски. Талька беспрекословно слушалась его. Она восторженно смотрела на Женю, а под ней играла, переступала чуткая Марго.
- Ой, я проваливаюсь куда-то! - смеялась Талька, судорожно цепляясь за луку. Когда ей было двенадцать лет, мама водила ее в манеж, но то были полузабытые ощущения. Каждый шаг Марго переполнял Тальку счастьем и страхом: "Ой, я еду!.. Ой, я падаю!.."
- Не бойся, - улыбался Женя. - Марго очень спокойная. Она пойдет за Ушатиком как привязанная.
- Марго!.. - воскликнула Талька. - Так она, оказывается. Марго! Королева лошадей!
Женя тронул поводья, и Ушатик пошел шагом. Оглянувшись, Женя в изумлении поднял брови: когда успела Талька снять с себя зеленую ленту и повязать ее бантом на гриве Марго?
Ушатик, почуяв простор, взял рысью. Марго не отставала. Талька давно бросила луку и выпрямилась. Она отлично приноровилась к рыси - привставала под левую ногу, словно выросла на лошади.
Они выехали в поле, миновали скирду. Женя перевел Ушатика на галоп. Марго не отставала ни на шаг. Более того, она пошла бок о бок с Ушатиком, а потом и вовсе обошла его. Женя видел всплески золотых волос, слышал Талькин счастливый голос: "Хлыстик потеряла!" - и ничем не мог выразить свой ответный восторг, и только горячил Ушатика.
Очень скоро Ушатик сдался, пошел рысью. Марго раз-другой оглянулась и тоже перешла на рысь. У закрайки леса повернули назад. Домой возвращались шагом. Талька молчала и лишь посылала Жене восхищенные взгляды. Женя покачивался на Ушатике и невольно прикасался ногой к Талькиной ноге. Это Марго и Ушатик пошли теснее. Женя поджал ногу так, чтобы не задевать Тальку. Талька заметила это, улыбнулась.
Кони успокоились, как будто сложили крылья, и едва двигались к поселку. Женя не подгонял Ушатика.
Талька свесила голову, задумалась. Потом сказала грустно:
- Ты хороший мальчик.
Кони остановились. Они давали понять, что здесь лучше всего свернуть к конюшне. Только сделать это самовольно они не смели. В поселок же им плестись не хотелось, вот почему они самым дипломатичным образом остановились.
Это было очень некстати. Женя собирался один отогнать их на конюшню, но для этого надо было доставить Тальку до самого дома.
Талька заметила его замешательство.
Женя тряс поводьями, но Ушатик не шел. Женя поддал под бока каблуками, и Ушатик, обиженно склонив голову, потопал к поселку.
Марго стояла.
- Поехали на конюшню. Я хочу знать место Марго, чтобы носить ей шоколад, - сказала Жене в спину Талька.
Женя ссутулился, не ответил.
Марго, недоуменно глядя вслед Ушатику, ступила за ним.
Остановились у крыльца. Женя молчал.
- Почему ты не захотел взять меня с собой на конюшню? - допытывалась Талька. - Ну скажи, почему?
Женя тоскливо смотрел в сторону. Тогда Талька спрыгнула с Марго и отдала Жене повод. С обидой и в то же время с глухой нежностью в голосе сказала:
- Глупенький. Я же знаю, что там работает твой отец. И я видела тогда, как ты тащил его на себе. Я…
Она быстро отвернулась и убежала в дом.
Мать принялась за стирку, а Женя уединился в отгородочке, задернул занавески и стал исследовать свое лицо, разглядывая его в зеркале.
Рассматривать себя он стал со дня знакомства с Талькой. Чаще всего, чтобы получить верное впечатление, он старался смотреть на себя как на постороннего, которого видит впервые. Впечатления, однако, были самые разные. Порой этот странный "я-посторонний" казался даже красивым, порой - безнадежно некрасивым. Женя заметил, что это зависело от настроения. Так он и не знал: красивый он или нет.
Он и при матери как-то подосадовал, что некрасив, желая вызнать, что она думает об этом. Она сказала: "По мне, пусть будет дерево криво, были бы яблоки сладки". Вот и повертывай эту пословицу как хочешь… Да мать и не судья: красивый - из скромности не признается, некрасивый - из жалости промолчит.
Сколько книг перелистал он, ища похожих на себя людей, о которых авторитетно было бы сказано, что они некрасивы или красивы. Раз и навсегда.
Женя сел к столу, придвинул к себе толстую книжищу. Это был учебник для студентов-медиков - "Нормальная анатомия". Открыл ее наугад. Вот он - средний правильный человек. Не человек, а схема человека. Схема стоит прямо, чуть отведя правую руку, показывая ладонь, - и этот жест оставался единственным живым движением. В этой схеме обозначены белые кости, розовые мышцы; в другой - красные и голубые артерии и вены; в третьей - похожее на молнию разветвление нервов. Но это еще не человек, поэтому Женя и не сравнивал себя с этими изображениями, а просто изучал их.
Помимо "Анатомии", он откопал у Хлебникова в стопках книг "Легенды и мифы Древней Греции" и теперь намерился проштудировать и эту книгу. Открыл ее - и увидел обнаженного светлого юношу, ступившего из непроницаемого мрака. Юноша стоял почти прямо, с отведенной левой рукой, чуть повернув голову влево. Встречал ли он кого? Прощался ли с кем? На кого был обращен его взгляд, кого он одарил поворотом головы и движением руки? Кто он, этот юноша?
Женя с изумлением и тревогой всматривался в него.
"Никто из смертных не был равен ему красотой…"
Женя встал и в волнении заходил по комнатке. Вот оно, вот откуда надо начинать!.. А то сравнивает себя с Булкиным да с Игорем… Булкин лицом даже некрасивее Жени. Он еще не понимает, что он некрасив. Бедный Булкин!
А Игорь… Тот мнит себя идеалом мужчины, а его в поселке зовут журавлем тянутым. Подумаешь - метр восемьдесят три! Подумаешь - усики!.. Перед анатомическим муляжом, перед Мишкой коротышом, перед Женей - да, красавец. А перед Адонисом…
Женя резко отодвинул книгу и разостлал на столе большой чистый лист. Это была совершенно неожиданная мысль. Слева на листе он быстро набросал фигуру Адониса. Затем… Если бы кто-нибудь увидел, что было затем, то не знал бы, что и подумать.
Женя разделся и стал обмерять себя сантиметром, как обмеряет человека закройщик или врач, записывая на клочке бумаги данные. Делал он это торопясь и волнуясь. "В военкомате врач сказала, что у меня выгодное телосложение, что я ладно скроен и крепко сшит… Что ж, проверим. Так сказать, математически…"
Женя отбросил ленту и, как был, в одних трусах, сел рисовать себя, воссоздавая фигуру в уменьшенных, но точных пропорциях. При этом он старался не смотреть на Адониса, чтобы после глянуть вдруг и увидеть всю картину, какая бы она беспощадная ни была.
"Хватит судить о своей внешности под настроение. Прочь зыбкие субъективные ощущения. Нужно идти от идеала. По-научному".
И вот он отстранился и глянул разом… Картина превзошла все ожидания: он почти ничем не отличался от Адониса!.. Это было невероятно, но сантиметры и миллиметры не лгут!..
Женя взволнованно прошелся по комнатке, снова глянул на себя, стоящего рядом с Адонисом. Лицо у него продолговатее, чем у Адониса; плечи прямее, острее; но длина рук, узость талии, бедер, конфигурация ног - все точно такое же, как у Адониса!
Явное отличие только в ширине плеч и в чертах лица. Отличие не в пользу Жени. Плечи у Жени несоразмерно широки, и лицом он не вышел. У Жени во всем видна резкость, угловатость; у Адониса в очертаниях больше плавности, мягкости… Ну да ладно. Все-таки Адонис сын царя, а Женя сын конюха, и эти плечи - наследие крестьянина, пахаря.
Женя с удивлением разглядывает себя, свои руки, ноги. С удивлением смотрит на Адониса. Все-таки Адонис - страшно сказать! - средний человек, никакой не гигант, каким показался сначала.
Казалось бы, можно было радоваться - ведь ты доказал себе, что ты почти Адонис; но радости особой почему-то не было. Подумаешь - гармоничное телосложение!.. Наглядно подтвердил то, что в военкомате сказали. Всего лишь.
А лицо?.. Кажется, будь у Жени и лицо такое же правильное, как у Адониса, он и от этого не испытал бы никакого восторга… Не странно ли? Какая внезапная перемена, какое разочарование!
Женя равнодушно отодвинул книгу, но когда еще раз обвел Адониса взглядом, то снова придвинул книгу к себе.
Адонис стоял, выжидательно подняв руку, и от этого кроткого движения в Жене вдруг пробудилось участие. Да, участие!.. Ладонь Адониса помнит нежную руку богини Афродиты, ждет ее прикосновения…
Женя снова взялся за карандаш. Слева от себя благоговейными штрихами изобразил Афродиту. По мере того как он рисовал ее, выражение лица у Адониса менялось: из радостного становилось недоуменным, потом обиженным, - и Женя поспешил затереть себя.
Он перерисовал Афродиту так, чтобы Адонис прикасался к ней сгибом указательного пальца. Адонис снова просветлел, лицо и тело его зазвучали неожиданной нежностью.
Так Женя и оставил их.
Он чувствовал себя вполне удовлетворенным; оделся, еще раз глянул в зеркало, поморщился. Но даже вид собственного вытянутого лица не мог испортить ему настроение. Что-то бесконечно ласковое еще жило в его ладони, пело в пальцах.
Прошло, может быть, полчаса, а он все еще был весь в кончиках пальцев. Потом, когда ощущение плавного, блаженного движения иссякло, ему захотелось испытать его еще раз, и он повторил движение дивных линий Афродиты.
Думал ли он ранее, что линия способна дать такое полное счастье? Он уже изнемог от счастья, он весь трепетал, беззвучно ликующий, беззвучно плачущий!
Его рука вновь и вновь опускалась по безмятежным, словно дремлющим линиям - от шеи, по плечу, по складкам одежды до стопы Афродиты…
Мрак уже требовал Адониса к себе. Юноша должен был уйти под землю, в печальное царство теней. Уйти - чтобы потом снова вернуться к лучам солнца, к Афродите, потому что жизнь вечна, потому что любовь побеждает самую смерть.
"Таков ли я, как Адонис? - думал Женя. - Способен ли я так любить, чтобы побеждать мрак?" И ощущал в душе раскат радостного чувства, готовность немедленно доказать всю силу, таящуюся в его душе, силу, еще им самим не познанную до конца, силу, о которой он только знает, что она в нем есть и что она огромна. И с ощущением этой силы ему вдруг стало совершенно безразлично, что у него некрасивое лицо, как безразлично стало тело с его почти идеальными пропорциями…
"А как же Мишка с Игорем?" - встревожился Женя. С собой-то он разобрался, а вот как быть с ними… Схватив с подоконника папку, раскрыл ее, стал поспешно листать рисунки.
Вот щекастый Мишка Булкин. Он добросовестно смотрит на Женю круглыми глазками. У него младенческая душа. Он безгранично доверяет Жене.
А вот Игорь. Он на портрете какой-то чудной, какой-то не такой… Все в классе говорили, что Игорь у Жени не получился. Не похоже - вот самый страшный для художника приговор. Но странно: сам Игорь оказался единственным, помимо Жени, кто нашел полное сходство. Игорь удивлялся, как можно было не видеть, что это он, но доказать "по-научному" не мог. Женя даже сам тогда засомневался…
Игорь на портрете вовсе не нагловатый и не самовлюблённый. Он… беззащитный. У него при высоком росте очень узкие плечи.
Работая над его портретом, Женя постоянно что-то пересиливал в себе. Теперь он понимал, что руку так и вело к чисто внешней схожести, к которой привыкли все в классе, привык Женя и сам Игорь; но что-то не давало руке сбиться на эту легкую ложную схожесть, и Жене удалось передать в портрете беззащитный и беспокойный вопрос: разглядел ли ты меня всего? нашел ли во мне хорошее?..
На днях Игорь подошел к Жене с серьезным разговором. Отвел Женю в сторонку и сказал с упреком: "Что же ты молчишь, что с Талькой ходишь? Тебя с ней видели… А я, дурак, все к ней клеюсь. Получается, что я не по-товарищески поступаю".
С каких пор он такой? Был ли он неплохим парнем до портрета или стал таким только после него?..