В сознательном, непреклонном движении к гибели есть своя последовательность, своя эстетика. Герой "Элементарных частиц" сомневается, стоит ли ему возвращаться на работу, которая приведет к рождению гениального проекта о самоустранении человечества. Восток посылает свою молчаливую помощь: "Мишель бросил взгляд на маленькую кхмерскую статуэтку, стоявшую в центре на каминной полке; выполненная весьма изящно, она изображала проповедующего Будду. Он откашлялся, прочищая горло; потом сказал, что сказал, что принимает предложение". Брюно иногда удается подойти к доступной ему нирване: "Сам же он мало-помалу начинал погружаться в спячку; он ничего больше не просил, ничего уже не искал, ни в чем не принимал никакого участия; медленно, постепенно его дух восходил к царству небытия, к чистому экстазу не-присутствия в мире". Мишель возле смертельно больной Аннабель читает собрание буддийских медитаций. Исчезновение Джерзински порождает легенду, что он отправился "в Тибет, дабы проверить результаты своей работы сопоставлением с некоторыми положениями традиционного буддизма".
В современной культуре интерес к буддизму проявляет себя часто - и в области формы, и в области содержания. Особенно очевиден он во французской литературе. М. Бланшо, А. Роб-Грийе, Р. Мерлю, М. Кундере интересен идеал угасания страстей, снижения пафоса, лишения времени и пространства социальной конкретности. Буддийская модель остановки колеса рождений и смертей привлекает и обещанием психологического успокоения, и объяснением причинно-следственных отношений, определяющих мучительный путь человека. Но еще очевиднее у буддиста Уэльбека неприятие жизни как бесконечного телесного унижения, особенно заметного в процессе старения. Дух, перестав подпитываться телесными наслаждениями, хочет покинуть физические пределы. Других пределов здесь, впрочем, нет. "Улыбка Будды витает над руинами" в романе "Платформа". Буддизм облегчает выход главного героя этого произведения из тяжкого похмелья: "Проснулся я с чудовищной головной болью и долго блевал над унитазом. Было пять часов утра: к девочкам идти поздно, к завтраку рано. В ящике тумбочки я обнаружил Библию на английском языке и книгу про учение Будды". Библия в этом момент Мишелю без надобности, он обращается к "учению Будды". Далее в романе - объемная цитата об "иллюзорном бытии".
Есть здесь и терапевтический вариант буддизма - сильные антидепрессанты, морфий, кокаин, алкоголь. Суть этого неогностицизма, который востребован обоими писателями, в недовольстве жизнью, заключенной в телесные оковы, которые к тому же быстро ветшают и разрушаются, не обеспечивая никакой свободы духа. Тут речь идет о трагедии плоти. М. Золотоносов считает, что Уэльбек уловил "сверхидею западной культуры": "Тело, которое не может быть источником радости и счастья, не должно жить и должно быть уничтожено" [6].
Юный Мишель из "Элементарных частиц", испытывающий светлые чувства к девочке, был атакован в кустах паразитами: "страшный зуд", "красные прыщи". Он "встретился не с Любовью, а с клещиком-краснотелкой". Будущий протагонист научного Апокалипсиса в детстве смотрел передачу "Жизнь животных". Что он видел? Всеобщее пожирание: "Мишеля трясло от отвращения, и в эти минуты он также ощущал, как растет в нем непререкаемая убежденность: в целом дикая природа, какова она есть, не что иное, как самая гнусная подлость; дикая природа в ее целостности не что иное, как оправдание тотального разрушения, всемирного геноцида, а предназначение человека на земле, может статься, в том и заключается, чтобы довести этот холокост до конца".
А кто убивает Кристиан и Аннабель - последних женщин Брюно и Мишеля? Убивает то самое бытие, которое явилось Мишелю в передаче "Жизнь животных". Впрочем, женщины, особенно Аннабель, были готовы к такому повороту событий: "Мне бы хотелось, чтобы жизнь прошла как можно скорее". "Установки современного сознания больше не согласуются с нашей смертной юдолью": старение и болезни стали непереносимы. После смерти Аннабель Мишель "пережил ощущение всесилия пустоты". Аннабель выбрала кремацию - даже мертвыми телами оставаться в этом мире герои не желают. Атеизм, допускающий веру в пустоту, может стать основой увлекательной игры: в романе "Возможность острова" герои, ни в кого и ни во что не верующие, создают секту элохимитов, проповедующую спасение от инопланетян. Все становится значительно серьезнее, когда первоначальная фантастика сменяется практикой сознательного искоренения людей ради клонированного неочеловечества.
Вопрос о свободе здесь специально не ставится, но герои чувствуют: дети и старики свободе мешают. Первые заполняют жизнь, тормозя движение страстей. Вторые напоминают о смерти. Уэльбековский Будда недвусмысленно предлагает рассмотреть возможность самоубийства всем, кому за сорок. Непонимание и неприятие детства в "Элементарных частицах" передается по наследству. Мать Брюно и Мишеля бросает их без всякого сожаления. Став отцом, Брюно недолго был вместе с сыном: "Ребенок - это ловушка, которая захлопывается, враг, которого ты обязан содержать и который тебя переживет"; Кристиан, незадолго до собственного ухода, размышляет о возможной смерти сына, с которым не сложились отношения: "Если бы он разбился на мотоцикле, мне было бы больно, но, думаю, я бы испытала облегчение". Прочитавший "Возможность острова", вряд ли забудет размышление главного героя: "В день, когда мой сын покончил с собой, я сделал себе яичницу с помидорами. Живая собака лучше мертвого льва, прав был Екклесиаст. Я никогда не любил этого ребенка: он был тупой, как его мать, и злой, как отец. Не вижу никакой трагедии в том, что он умер; без таких людей прекрасно можно обойтись". "Ребенок - это нечто вроде порочного, от природы жестокого карлика", - позже скажет мудрый Даниель.
Вместо детей, семьи и религии, вместо положительной философии - освобожденный эрос. "Секс являлся главным смыслом его существования", - сказано о Брюно. На первый взгляд счастье эротического слияния настолько очевидно, что основной конфликт обнаружить совсем не сложно: секс противопоставлен всем остальным жизненным сюжетам, только в нем - желанный рай. Но это только на первый взгляд. Неогностическая дидактика (при всей условности этого понятия) не только не исчезает, но обретает здесь свою кульминацию. Слишком много, особенно у Уэльбека, порнографических сцен, слишком натуралистичны и механистичны они, чтобы служить действительным аргументом в пользу радостного отдохновения плоти. Именно плоть, постоянно обнаженная, как на детальном осмотре у врача-специалиста, атакует читателя, вызывая ассоциации не с романтическим чертогом любви, а с туалетной комнатой, где царят физиологические функции, а не эротические эмоции. Не парит счастливое тело, увлекая за собой душу, а издевается над человеком, и здесь показывая его рабом безличной стихии. У Рабле тело радуется вместе с человеком. Но Рабле здесь побежден. Пиршественному телу Ренессанса давно пришел конец.
Все-таки интересно, что герои Уэльбека, зная, в какой стороне может находиться спасение от съедающего их сплина, никаких шагов в сторону спасения не делают. Жизнь, конечно, не может предложить им ничего оригинального: надо постараться полюбить надолго, не считать свою любовь лишь сексуальным насыщением, родить ребенка, через него вернуться к миру, образы которого не ограничиваются картинами, предстающими перед взором Мишеля Джерзински или Даниеля. Жизнь, как всегда, предлагает найти в себе нечто большее, чем всесильный ураган смерти. Можно бы и к Богу вернуться, раз уж ты так далеко, что самоубийство совсем рядом. Но для этого необходима воля к жизни, лучше - любовь к ней, которую в литературе тоже умеют показывать. Например, Достоевский, который всматривался в "апокалипсисы" своих героев значительно пристальнее, чем современные французы.
Может показаться, что все персонажи Уэльбека парализованы безволием. На наш взгляд, это не совсем так. Более того, можно говорить о триумфе воли в рассмотренных романах. Только в отличие от классического для XX в. фашизма, сделавшего ставку на жажду власти, на архаическую мечту об империи крови, фашизм французских героев - это триумф небытия, доступная им романтизация гибели в окружении дорогих телефонов, качественных наркотиков и хорошо обученных проституток.
Сами по себе герои Уэльбека - вполне симпатичные ребята: откровенные, почти трагические натуры, которым не дано совладать с темным чувством, явно превышающим их нравственные силы. И тут мы подходим к определению концепции личности, к художественному центру: неплохо образованными, но слабыми, немощными европейцами, измученными самой идеей удовольствий, управляет некая сила, открывшаяся в обаянии беспроблемной пустоты, которой не составит труда довести личность до отрицания личности, а человечество до утраты веры в свою состоятельность. Этот фашизм - он может предстать и строгой антисистемой, и психологическим вирусом, поражающим настроение - любопытен в литературе, но отнюдь не безопасен в жизни.
В романах Уэльбека дается своеобразное успокоение: все независимо от региона проживания и национальной культуры исчезаем, уступая место спокойным, страданий не ведающим клонам. Ислам, - читаем в "Возможности острова", - успокоится последним. В это можно верить, если хочется. А видеть стоит другое: Китай, один из духовных оплотов буддизма, стремится не к угасанию, не к благому исчезновению в нирване, а к власти, о которой заявляет в последние годы недвусмысленно; исламские страны обеспечивают такой прирост населения, что французам, которые дорожат своей историей, должно стать не по себе. На данный момент идеология ислама при всех многочисленных вариациях - это суровый монотеизм и, как следствие, ставка на человека, обязанного сохранить веру отцов и родить детей для того, чтобы было кому дальше хранить веру отцов. Надо помнить об одном историческом правиле: когда одна цивилизация собирается скончаться от Апокалипсиса, это не значит, что Апокалипсис действительно близок. Скорее, это говорит о том, что народ, который готовится умирать, будет завоеван народом, который еще не устал жить.
Е. Дьякова спросила Уэльбека: "Должен ли писатель нести ответственность за читателя?" Писатель ответил: "Авторы священных текстов - да! Несомненно. Потому что их книги определяют веру, личность, судьбу читателя. А авторы всех прочих текстов - нет, не несут… К их книгам не стоит относиться серьезно" [4]. Писатели решают свои задачи, иногда очень далекие от нравственного просвещения читателя. Но знание, к которому они приближают, достаточно объемно. Кризис западного мира оказывается цельным сюжетом и подталкивает читателей к серьезным выводам. "Мир, в котором невозможна любовь, неудержимо катится к отрицанию жизни и человека", - подводит итоги В. Липневич [7]. М. Золотоносов считает, что "писатель создал некий "манифест", в котором идеологии гораздо больше, чем литературы, и где "прямым текстом" выражен страх перед старостью, немощью тела и одновременно - ненависть к юности как к "жизни без нас" [6]. "Роман, способный выразить отвращение - и способный заразить", - пишет Е. Ермолин об "Элементарных частицах" [5]. Заразить чем? А вот это уже во многом зависит от читателя - такова природа художественного текста.
Даниель из "Возможности острова" - юморист, избравший самоубийство. Он же - отец-основатель неочеловечества, чьи записки вынуждены бесконечно комментировать грустные клоны. Даниель считает, что "все на свете кич": "Единственное, что абсолютно не кич, - это небытие". Романы Мишеля Уэльбека показывают, что на самом деле все может быть совсем наоборот.
И все же у Мишеля Уэльбека есть еще один, более теплый роман - "Карта и территория", взявший Гонкуровскую премию 2010 года. Художник Джед Мартен, который, по слову повествователя, никогда не был молодым, постепенно усиливает и без того не слабое одиночество и готовится встретить миг, который окончательно избавит от суеты. Ощущение конца растекается по роману, способствуя особой форме решения вопроса о жизни и смерти. Главное даже не в том, какое решение принимается, а как принимается - под анестезией, которой становится сам романный мир, предложенный французским писателем.
Особый статус - у сюжета самоубийства. Никто не скажет, почему ушла мать Джеда, решив, что сын и муж - не аргумент, заставляющий остаться. Эта женщина ничего не говорила о непереносимом страдании, о печали, которая выбрасывает из реальности. Она не теряла любимых, не испытывала унижения безденежья, ее организм свободен от досаждающих болезней. Перед самым концом, навсегда озадачившим мужа, она была похожа на человека, "который собирается в отпуск". Цианистый калий сводит отпуск лишь к одному варианту.
Отец Джеда жил достаточно долго, других женщин не имел, ограничиваясь привязанностью к своей архитекторской службе и ненавязчивым вниманием к сыну. Когда болезней стало слишком много, отец нашел цивилизованный путь, чтобы его самоубийство было юридически безукоризненным. Крематорий избавил мертвое тело от всяких контактов с землей и тлением. Это самоубийства, лишенные энергии и говорящие об одной доминирующей черте - об усталости, почти всегда не связанной с естественными трудностями человеческого пути.
Джед жениться никогда не собирался, вполне довольствуясь эпизодами бурного, но ни к чему не обязывающего секса. Испытанием и даже искушением становится встреча с Ольгой Шеремеевой - дочерью московского профессора, успешно работающей на одну из мощных французских фирм. Ольга представлена необыкновенно красивой, великолепно воспитанной и образованной. В момент встречи она явно богаче и успешнее Джеда, больше похожего на закоренелого маргинала, чем на будущего художника-миллионера. Повествователь сам удивляется, что же нашла яркая русская в этом "французике недоделанном".
Ольге и Джеду хорошо вместе спать и есть, вести неутомительный, тихий разговор. Ольга осторожно пытается показать партнеру, что можно быть вместе, поехать, например, в Москву, или в Париже прижаться друг к другу теснее. Но Джеда, сторонника пустотной свободы, так просто не проведешь. Он сохраняет верность одиночеству, а с Ольгой встречается спустя десять лет. Женщина по-прежнему красива, но опытный глаз ловца знаков разложения не дремлет: "Этот изумительный цветок плоти начал увядать; теперь деградация пойдет по нарастающей".
Был шанс у героя "Карты и территории" воспользоваться одной важной подсказкой. На похоронах бабушки Джед вспомнил, что после смерти мужа она погрузилась в "бездны тоски", не смогла оправиться после кончины любимого человека, фактически умерла вместе с супругом, остановив желание жить, впрочем, сумев избежать самоубийства. Бабушка любила. Когда тот, кого она любила, ушел, любовь, которая была, стала еще очевиднее. У Джеда свое истолкование этого сюжета, связанного с домом, доставшимся ему в наследство: "В этом доме ужасно хотелось верить в такие вещи, как любовь двух человек, окутывающая все вокруг теплом и умиротворением, которые передаются следующим поколениям обитателей, принося мир в их души. Стоп, если так и дальше пойдет, он, того и гляди, поверит в призраков и все такое прочее". Подсказкой Джед воспользовался в стиле многих других героев Уэльбека: он отбросил мысль о силе любви, о ее радости и сделал акцент на безысходных страданиях бабушки, потерявшей мужа. Страдания Джед усиливать не хочет. Следовательно, нельзя давать шанс любви, в себе несущей будущую смерть.
Повествование, включая краткие истории самоубийства, не радует динамикой. Но есть в "Карте и территории" кульминация нелогичного и причудливого. Уэльбек-писатель придумал Уэльбека-героя, который знакомится с Джедом, позирует ему для картины из серии, посвященной современным профессиям, высказывает ожидаемые мысли о неблагополучии и тяжкой суетности человеческого существования. Уэльбек-герой изображен писателем в контексте гротескного автоосмеяния: живет в грязи и тихом алкоголизме, ежечасно гоним управляющей им сигаретой, исступленно чешет пораженные микозом ступни, "да еще и подванивает".
"Жизнь моя подошла к концу и я разочарован. Ничего из того, на что я надеялся в юности, не сбылось. Случались, конечно, занятные моменты, но неизменно сопряженные с дикими трудностями, вырванные у жизни на пределе сил, ни разу ничто не досталось мне даром, теперь мне все обрыдло и хочется лишь одного - закончить свои дни без чрезмерных страданий, тяжелой болезни или инвалидности", - сообщает Джеду Уэльбек, специально раздеваясь перед читателями, обнажая авторскую философию до неприличия.
Создавая при этом любопытную смеховую прослойку между читателем, верящим в Уэльбека, и предметом уэльбековской веры в закономерность угасания надежд и самой жизни. Уэльбека-героя не просто убивают. Его расчленяют, отрубают голову, кровью умученного писателя заливают дом, разбрасывают внутренности по всем углам. Даже бывалые полицейские нуждаются в скорой психологической помощи после осмотра места происшествия. В конце романа выяснится, что Уэльбека убил врач-маньяк. Особой роли это не играет. Уэльбек-герой убит Уэльбеком-писателем, и роман-эссе делает иронический шаг навстречу триллеру.
Много в "Карте и территории" европейского необуддизма. Есть и попытка не согласиться с ним. В современной культуре кремация часто воспринимается как четко спланированный жест полного освобождения человека от кладбищенского ритуала, связанного с томительной суетой оставшихся в живых, от приписываемого миру желания даже после кончины удержать человека в границах издевательской социальности. В сознании уставшего человека и могила, и надпись на камне, и тлеющее под землей тело могут оцениваться как форма насилия.
Уэльбек, отказываясь от кремации, подробно и заботливо описывает могилу Уэльбека-героя, прикрытую черной базальтовой плитой, на которой выбита лента Мебиуса. Полицейский Жаслен, расследующий убийство писателя, категорически отрицает "антропологически безбожный обычай" развеивать прах человека. "Человеческое существо - это сознание, уникальное, индивидуальное и незаменимое, и по этой причине оно заслуживает памятника, стелы, на худой конец - поминальной надписи, ну хоть чего-нибудь, что увековечило бы факт его существования", - размышляет Жаслен, решивший похоронить под скромным памятником даже собственную собачку. Джед, слишком поздно узнавший о кремации отца, с сильным чувством бьет по физиономии ледяную бабу, сообщившую, что ее заведение, отвечающее за эвтаназию и кремацию, сделало все, как надо.