Я обрадовался. "Ага, - думаю, - сейчас от зависти лопнет!"
Я уже собирался рассказать генералу про Кузю: "Видите того длинного? Первый ябеда на всю школу. А трус - ужас! И нечестный. Проиграл мне камертон, а теперь бегает и прячется. Удивляюсь, как его родители терпят…"
Кузя был уже рядом. Не глядя на меня, он обратился прямо к генералу:
- Ты давно уже здесь? А я тебя у входа ждал…
- Мы так не договаривались, - как ни в чем не бывало ответил генерал. - У тебя все в порядке? Ты готов к концерту?
- Да, дедушка…
Мне показалось, что я ослышался. Я оторопело смотрел то на Кузю, то на генерала, а потом зачем-то громко сказал:
- Он мне проиграл камертон.
- Что такое? - переспросил генерал.
- Ничего особенного, дедушка, - засуетился Кузя. - Я сейчас вернусь…
Кузя ухватил меня за рукав и быстро увлек за собой.
- Пусти! - воскликнул я.
- Не шуми ты! - сказал Кузя и полез в карман. - Получай камертон… Только дедушке ни слова, договорились? Это его подарок…
Кузя топтался на месте и не уходил. А я вертел в руках камертон, любуясь синеватым отливом стали.
Кузя протяжно вздохнул. Жалко ему, видно, было. Я протянул ему камертон.
- Ладно уж, - говорю, - бери обратно. Но обещай за это сводить меня и Женьку в гости к деду. Обещаешь?
- Конечно! - воскликнул Кузя.
И мы разошлись в разные стороны, одинаково довольные обменом, хотя я не был уверен, что он сдержит свое слово.
Послышались последние три звонка, возвещающие начало концерта. На сцену с двух сторон цепочками потянулись участники хора. Девочки - в белых фартуках, мальчики - в белых рубашках; нарядные, подобранные по росту, они выстроились в три ряда и спели четыре песни.
Публика долго не хотела их отпускать, но в конце концов хор разошелся, и было объявлено выступление Петиного квартета.
Но мои мысли были в это время далеко. "Ничего, - думал я, - вот возьмемся мы с Женькой за Кузю и сделаем из него человека. Нельзя, чтобы такой замечательный генерал имел такого паршивого внука. Надо немедленно браться за дело… А когда перевоспитаем Кузю, пойдем к генералу и доложим ему по всей форме. Вот обрадуется! И про войну нам, наверное, расскажет…"
- Федя, - одернула меня мама, - что ты там все бормочешь? Успокойся, ради бога, и не мешай слушать!
Я словно очнулся, глянул - а Петиного квартета и в помине-то уже нет.
Теперь выступали другие ансамбли. И баянисты, и виолончелисты, и скрипачи. И даже четыре арфы.
Потом на сцену вышла Лена Мухина. Эх, до чего все-таки хорошо играет наша Муха! Это не только мое мнение: Лену, единственную исполнительницу из первого отделения, дважды вызывали на "бис". А третий раз она прямо направилась к роялю и просто, словно дома, уселась за инструмент и сыграла замечательный ноктюрн Шопена.
Первое отделение подходило к концу.
Все сидели и ждали - кто закончит его? Кого, как говорится, приберегли "на закуску"? Ведь известно, что последний номер - всегда что-нибудь наиболее яркое и необыкновенное.
И "на закуску" подали Кузю-барабанщика с ксилофоном.
По-моему, это было сделано правильно. Кузя играл здорово - ничего не скажешь, ну, просто замечательно!
Когда Кузины палочки перестали мелькать над ксилофоном, я долго с удовольствием аплодировал. При этом я стоял почти спиной к исполнителю, зато мне хорошо был виден генерал, ради которого я и старался.
А моя мама дважды поворачивала меня на девяносто градусов, но я упрямо возвращался к прежней позиции.
Потом объявили двадцатиминутный антракт, и зал пришел в движение.
Мимо нас солидно прошагал Уточкин. Он хлопнул меня по плечу и воскликнул, обращаясь скорее к окружающим:
- Видали? Самодеятельность - великая сила! А вы что думали, я им зря контрабас подарил? Французской работы!
Дядя Степа, который всюду следовал по пятам за самодовольным комендантом, скромно молчал. Он лишь с гордостью крутанул правой рукой левый огненно-рыжий ус и незаметно подмигнул мне. Было видно, что и он невероятно горд, что его звери-кролики не подкачали.
А папа еще раз критически оглядел меня. Поправил пионерский галстук, воротничок рубашки, ремешок на брюках. А мама дала несколько советов:
- Очки не снимай - потеряешь. Носовой платок в правом кармане. И не забудь, пожалуйста, захватить с собой на сцену фагот.
Украдкой, как бы случайно, она погладила меня по щеке и наконец разрешила мне уйти. И я побежал в артистическую, где уже собрались все наши оркестранты.
Геннадий Максимилианович увел нас на большую площадку, которая находилась этажом выше артистической. Все время, пока шло второе отделение, Геннадий Максимилианович проверял строй оркестра. В напряженной тишине то и дело слышалось протяжное "ля-а-а" духового камертона: по нему настраивался каждый инструмент в отдельности.
Кто-то прибежал и крикнул:
- Оркестру приготовиться на выход! Мы спустились вниз.
Геннадий Максимилианович проводил на сцену всех до единого и каждому сказал то, что следует. На меня он обратил особое внимание и посоветовал:
- Не сиди с отсутствующим видом, Федя, и не считай ворон. Вступай легко, мягко, непринужденно…
В углу артистической в красном старинном кресле молча сидел Трофим Трофимыч с чемоданчиком на кожаной тесемочке. Он успел уже поработать: натянул несколько оборвавшихся струн, заменил три сломавшихся колка у двух скрипок и виолончели, поставил новую трость на мундштук кларнета, исправил запавший клапан флейты.
И лишь когда Геннадий Максимилианович отправил на сцену последнего оркестранта, Трофим Трофимыч покинул свой угол. За ним ушел в зал и Геннадий Максимилианович.
Женька появился сразу, как только объявили программу выступления нашего оркестра. Ловко пробираясь по лабиринту пультов, он прошел к своему месту. Поднявшись на дирижерскую подставку, поклонился публике и повернулся лицом к оркестру.
Мы замерли. Сейчас оркестр был словно натянутая струна. Прикоснись - и она зазвучит. И Женька на самом деле будто ударил дирижерской палочкой по невидимым струнам.
Мы сыграли симфонию с таким увлечением, как никогда. Слушатели аплодировали и кричали "браво!". Совсем как тогда, осенью, в Кремлевском театре. А скрипачи, виолончелисты и контрабасисты постукивали смычками по корпусу своих инструментов. Теперь я знал, что это означает - так оркестранты аплодируют своему дирижеру и благодарят публику за внимание.
А наш дирижер, убежав, долго не появлялся, хотя слушатели настойчиво требовали его выхода. Краем глаза я видел, как Лена Мухина и еще кто-то пытались вытолкнуть Женьку на сцену, а он вцепился руками в косяк двери - и ни в какую.
Наконец появился Геннадий Максимилианович, что-то сказал Женьке, и тот, под дружный взрыв аплодисментов, вышел на край сцены и поклонился.
Концерт был окончен, о чем со сцены объявил ведущий. Но его никто не услышал, потому что оркестранты уже покинули свои места и попрыгали прямо со сцены в зал. А слушатели устремились им навстречу и стали обнимать своих ненаглядных детей, словно не видели их вечность.
Когда мы были уже на улице - я, Женька, Васька, Костя, Петя, Лена, Сережка и, конечно, Гриша, - Женька сказал:
- Ребята, а завтра у меня день рождения, приходите все!
И тут я увидел в сторонке Кузю-барабанщика. Он смотрел на нас, но подойти не решался. Я отозвал Женьку в сторонку:
- У меня к тебе огромная просьба - только ни о чем сейчас не расспрашивай. Я тебе все потом объясню, договорились?
- Валяй, обещаю.
- Пригласи Кузю.
- Да ты что?!
- Женька, ты же обещал!
- Ладно… Но ты все-таки, Федя, чокнутый!
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Теперь мы с мамой часто говорим о музыке. А еще чаще играем вместе.
Музыка для этой цели выбирается попроще и полегче, потому что мы еще не очень-то владеем инструментами.
Когда проходит первая репетиция нашего дуэта, папа удаляется на кухню и терпеливо сидит там, пока не смолкают звуки. Но зато потом, когда мы сыграемся, папа слушает нас и даже улыбается.
А однажды мама повела меня в Дом ученых. На концерт.
Мама оставила меня в зале и исчезла.
Потом я ее увидел в оркестре. Она помахала мне кларнетом и подмигнула.
Я знал, что у мамы очень короткая партия - не больше четырех строчек. Впрочем, об этом знал не только я, но и весь наш дом от первого до десятого этажа: мама очень старательно разучивала свою партию.
Я пересел поближе и еще раз убедился в том, что оркестр на самом деле состоит из ученых.
В том, что они ученые, я не сомневался. Особенно насчет одного из них. У него была огромная седая борода.
Бородач оказался концертмейстером оркестра - так называют самого первого скрипача, который сидит по левую руку дирижера.
У нас в оркестре место концертмейстера занимает Петя Люлькин.
Правда, оркестром Дома ученых руководил не какой-нибудь мальчишка, а солидный дядя. Он медленно пробирался к дирижерской подставке. Белая манишка, черный фрак и походка вперевалочку делали его похожим на пингвина.
Взобравшись на подставку, он повернулся лицом к оркестру. Манишка исчезла. И сходство с пингвином - тоже.
Мое внимание вновь переключилось на бороду. Я сидел и, вместо того чтобы слушать, все время следил за концертмейстером. "Интересно, - думал я, - куда он кладет бороду во время игры - на скрипку или под нее?"
Но сколько я ни смотрел, так все равно ничего толком не разглядел. Мне казалось, что смычок ходит не по струнам, а прямо по бороде. Но этого же не может быть!
Когда оркестр закончил свое выступление, я побежал разыскивать маму.
Я ей сказал:
- Мама, ты здорово играла, лучше всех!
И она чмокнула меня в щеку.
Тут к нам подошел бородатый концертмейстер и церемонно поцеловал мамину руку.
- Ну, как вам понравилось наше выступление? - спросил он. - По-моему, очень недурно, а?
- Очень и очень мило, - ответила мама.
- Мы играли корректно, музыкально и чрезвычайно эмоционально, как вы считаете?
- О да!
И меня удивило, что они радуются, как дети, и даже бессовестно нахваливают себя.
- Не правда ли? - продолжал ученый. - Особенно вот это место: "Ра-рай-ра-рай-ра-ра-ра-ра!"
- И вот это: "Ту-ра-ра-ра-ра-ту-ра-ра!" - откликнулась мама.
- Ай да мы! - рассмеялся бородач и вдруг обратился ко мне: - А вам, уважаемый, что больше всего понравилось? Какие мысли пробудил в вашей голове несравненный Петр Ильич Чайковский?
Я растерялся и помимо своей воли брякнул:
- А куда вы кладете бороду во время игры: на скрипку или под нее?
- Гм… Фм… - пробурчал ученый. - Ей-богу, не знаю!
А мама еще долгое время хохотала до слез и рассказывала папе, что бедный ученый с тех пор не знал, куда девать свою бороду.
Она ему мешала и на скрипке, и под ней. Он промучился около недели, а потом наконец рассердился и сбрил ее! Ну, я больше не стану рассказывать ни про ученых, ни про их бороды. Скажу только, что я твердо решил играть в их оркестре. А если из меня не получится ученый и я буду работать где-нибудь в другом месте, то и там можно собрать оркестр. Неужели мне не удастся подобрать подходящих ребят вроде маминых ученых?
А пока я бросаю писать.
Что будет со всеми нами? Трудно сказать. Может быть, некоторые из нас так полюбят музыку, что захотят стать музыкантами? Кто знает! А сейчас мы изо всех сил готовимся к контрольным урокам и переводным экзаменам. Ни о чем другом пока думать не приходится.