- Хорошо, что предупредила. Я не буду брать тебя за руку, пока сама не захочешь. Гуляем дальше.
И больше ничего. Представляете?
Мы потом бродили ещё часа полтора. Он рассказывал о своей прошлой школе, друзьях, о том, что учился в музыкалке, очень хорошо учился. Думал, что когда-нибудь поступит в консерваторию, станет классным пианистом. Но недавно сломал руку и теперь почти не занимается.
- А врачи?
- Они, Алька, говорят, что после такого перелома о консерватории не может быть и речи. Так только, клавишами пошелестеть для семьи, для друзей. А музыка для меня…
Я быстро глянула на Ивана. Он был такой… Не знаю… У меня даже в глазах защипало. Ну, как можно выносить приговор!? Люди же - не куски мяса! Вон, летом, олимпийские игры были для инвалидов. Да эти инвалиды любого здоровяка за пояс заткнут! А тут, подумаешь, перелом какой-то. Я аж захлебнулась:
- Не верь! Ты обязательно будешь играть! Нужно только потренироваться.
Он остановился, посмотрел на меня долго-долго, потом улыбнулся:
- Да, конечно. Спасибо, Аля.
И вдруг мне захотелось, прямо нестерпимо захотелось показать ему свои рисунки! Вот сию минуту, сейчас!
О них в школе никто не знает. Даже Юлька. Это - мой самый большой секрет. В них - я. Вся наизнанку. А разве покажешь изнанку любому? Её и от себя-то порой скрываешь. Но Иван… Я знала, что он поймёт.
Мы как раз были недалеко от моего дома, и я решилась:
- Хочешь, свои рисунки покажу?
- Хочу. Ты не говорила, что рисуешь. В художку ходишь?
- Нет. Но у меня есть очень хороший учитель. Папин друг. Дядя Вова Решетов.
- Я люблю смотреть картины. Особенно если они с мыслью.
- Не знаю, с мыслью мои или без, но… Пойдём!
Представляете, заявиться вечером, с парнем, домой к моей мамочке?! Нет, это, конечно, и мой дом. Просто об этом никто никогда не помнит. В общем, сцена: Гоголь, "Ревизор".
Иван, правда, молодец. Догадливый. Поздоровался, кроссовки прямо у порога снял, руки вымыл. Но мамульчик была шокирована. Ничего, пусть привыкает.
Я поставила посреди комнаты стул, усадила Ивана, попросила закрыть глаза, включила поярче свет и начала расставлять рисунки. Когда убедилась, что освещённость и расположение меня удовлетворяют, скомандовала:
- Открывай!
Сначала он сидел. Потом встал, начал ходить. Прямо как в музее. Ближе, дальше, опять ближе. Показал на последнюю, с зонтиком:
- Это ты.
- Да. Как угадал?
- Дураку ясно. Зонтик - и цветной мир вокруг. Правильно?
- Угу.
- Зря. Без зонтика лучше. Поверь.
- У меня не получается.
- Хочешь, помогу? Вместе, хочешь?
- Хочу. А как?
- Не знаю. Но придумаю. Обещаю. Меня в младших классах сильно лупили. Из-за музыки. Все пацаны на улице, а я часами за фортепьяно. Им было непонятно, поэтому и лупили. Потом перестали, но я запомнил. Это больно.
- Больно.
- Ты классно рисуешь. Душой.
- Спасибо.
- Но эта, с зонтом, лучшая. Сильно плохо было?
- Плохо.
- Заметно.
- Иван, скажи, почему ты со мной возишься? Я ведь совсем сумасшедшая.
- Это ты так думаешь.
- Нет. Это на самом деле. Я пыталась себя приучить. Например, поднять на улице чужой окурок, а потом выбросить и руки помыть, как это все нормальные люди делают. Или с кем-нибудь за руку поздороваться. Но в самый последний момент словно что-то включается внутри и я… Я не могу.
- Тогда считай, что мне нравится дружить с сумасшедшими. Такой ответ тебя устраивает?
- Дружить? Мы же только второй день знакомы.
- А сколько, по-твоему, надо быть знакомыми, чтобы начать дружить?
Хороший вопрос! Мне вчера секунды хватило.
- Понимаешь, Аль, мне кажется, что люди друг друга чувствуют. Как, например, собаки. Извини за сравнение, но собаки никогда не ошибаются. Знают, кто камнем кинет, кто косточку даст, кто погладит. Поэтому одних кусают или облаивают, перед другими хвостом виляют.
- Так у них же чувствительность какая-то особая. Я читала, что животные у человека ауру видят.
- Не знаю, как насчет собачьей чувствительности и человеческой ауры, но тебе разве её нужно видеть, чтобы понять, кто рядом, друг или враг?
- Не-е-ет…
- Вот и мне так же. Знаешь, как я опасался, что приеду в незнакомый город и не найду себе хорошего друга?! Который бы понимал…
- Но разве вокруг мало людей? Вон, полная школа.
- Много. С ними будет хорошо и весело. Но иногда хочется поболтать о серьёзной музыке, книгах, живописи и посмотреть нетупой фильм. Возможно, я тоже crazy.
- Понятно… Теперь не боишься?
- Не боюсь.
- Но я же Мойдодыр!
- Ну и, пожалуйста. Твой выбор. Только скажи, позаниматься со мной не передумала?
- Что ты! Конечно же, нет!
Иван усмехнулся:
- Сделка состоялась. Поздно уже. Я пошёл.
Пока я, совершенно обалдевшая, стояла посреди комнаты, он обаял в коридоре мою маму, распрощался. Стукнула дверь. Ну и вечер!
- Алечка, кто это был?
Бедная мамочка, ко мне никогда никто, кроме Юльки, не заходил. Конечно, она не привыкла.
Я затрясла головой, бросилась ей на шею, обняла, а потом как завизжу:
- Мой друг, мама!
* * *
Никогда не встречала человека, который так быстро всё понимает и запоминает. Через месяц Иван уже нагнал программу, и нашим занятиям пришёл славный конец. Знала о них только Юлька. Когда я заявила, что учу с Иваном уроки, она обалдела. Виду, правда, не подала, но тут же спросила:
- Влюбилась?
Я подумала и кивнула. Что врать-то? Всё равно увидит. Не увидит, так догадается.
По-моему, Иван нравился не только мне… Но уточнять я не стала.
Иногда мы дружили втроём. Иногда - это три раза. Первый - вместе поехали за город, побродить по лесу. Второй - "Щелкунчик" в оперном. Иван пригласил. Я "Щелкунчика" уже смотрела года три назад, с мамой. Но сделала вид, что впервые. А Юлька, действительно, до сих пор балетами не интересовалась. Я за ней в театре наблюдала, как она головой и ногой качает. И как кособочится, чтобы Ивана плечом коснуться.
Домой шли пешком. Иван рассказывал о музыке. Про классицизм, романтизм, импрессионизм. Про всеми позабытого Баха. Оказывается, о нем лет пятьдесят не вспоминали. Потом вспомнили, да и то случайно. Теперь он великий, но ему-то от этого уже ни тепло, ни холодно. Или Бетховен. Как глухой мог такую музыку писать - не понятно! "Лунная соната" - пам-пам-пам, пам-пам-пам… Фантастика! А Сальери?! Он, может, никого и не травил. Сочинял себе свои оперы, а вот попробуй, исправь репутацию. Ещё Иван про Ленинградскую симфонию рассказал - Шостаковича. Как её в блокадном Ленинграде исполняли замёрзшими пальцами, а в домах в это время люди от голода и холода умирали.
Я раньше думала - музыка и музыка. Красивая или скукота. Оказывается, с ней не всё так просто!
Юльке тоже было интересно, только она всю дорогу морщилась и делала вид, что у неё нога натёрлась. Это чтобы Иван под руку взял. Думала, я такая наивная, ничего не вижу и не понимаю. Ну, он и взял, конечно. После этого мне стало скучно, я сказала, что не успела сделать уроки, голоснула маршрутку и уехала. Пусть себе гуляют.
Про третий раз я расскажу подробнее, потому что это было - вообще!
Как-то я пришла из школы, а у нас дома дядя Вова Решетов, мой учитель. Я так обрадовалась! Он уезжал за границу, и мы жуть сколько не рисовали. По-моему, он тоже обрадовался. Пока мама нас обедом кормила, я извертелась вся. Наконец она сказала: "Вовочка, мы обо всём с тобой поговорили. Поступай, как знаешь. Сейчас можете идти к Альке, я вам мешать не буду". Я бросилась доставать краски, карандаши, бумагу, но дядя Вова меня остановил:
- Подожди, Алевтина прекрасная, сегодня никакого рисования не планируется. У меня тут одна задумка созрела. Только сначала покажи свои работы. Старые, и которые без меня рисовала. Надеюсь, не бездельничала?
Любимый дяди Вовин вопросик. Я расплылась в улыбке.
- Конечно, нет! Много нового. Только оно всё какое-то…
- Какое? Рисовать, что ли, разучилась?
- Нет. Оно… переживательное.
- Ух, ты! Никак влюбилась?
Представляете? Прямо так, с ходу. Вот же проницательный! Хотя, что удивляться: он художник. Отличный художник! Ему по-другому нельзя. Станет, например, человека рисовать, настроение не уловит, что ж тогда за человек получится? Среднеарифметический.
Я вот как пробовала. Рисуешь лицо. Никакое. Потом карандашом чуть-чуть губы поднимаешь - заулыбалось. Брови около носа опускаешь - насупилось. Пару линий - постарело… Вот бы в жизни так просто! А, может, оно и есть просто? Только мы сами всё усложняем. То есть пора уголки губ поднять, а мы сами себе морщины рисуем и брови супим? И носимся везде с этим образом, как с писаной торбой?
Так, это философия. Возвращаюсь к дяде Вове.
- Ух, ты! Никак влюбилась?
Я покраснела и головой киваю.
- Молодец, Алька. Давно пора.
Я даже назад откраснела. Ничего себе!
- Так мне же только четырнадцать!
- Ну и хорошо. Замечательный возраст. Я не замуж тебе выходить предлагаю. Некоторые ещё в детском садике влюблялись. Я, например.
- В садике не считается. Подумаешь, любовь-морковь.
- Ничего подобного. Любовь в любом возрасте уважать надо. Какая разница, сколько лет. Переживания-то настоящие.
Вот послушай. Мне тогда года три было или четыре. Я по уши влюбился в бабушку из музыкального зала. Она приходила к нам в малышовую группу - старенькая, седая, добрая, - забирала нас и вела разучивать детские песенки. Все мои согруппники старались, выводили нотки, а я смотрел и молчал.
- Как её звали?
- О, это заслуживает отдельного внимания. Звали её Лидия Степановна. Но мне папа в ту пору читал книжку "Жители морей и океанов", поэтому моя первая любовь превратилась в Мидию Рапановну.
Я засмеялась. Дядя Вова тоже улыбнулся.
- Что, весело? Около года каждый вечер перед сном я прятал голову под подушку - от избытка чувств - и просил маму придумывать любовные и невероятно героические истории.
- А помните хоть одну?
- Алька, мне же всего три года было! Конечно, всё забыто. Но рассказать - расскажу, потому что когда в школе уже влюбился в одноклассницу, мама мне и про Мидию Рапановну напомнила.
- Ну, ну, дядечка Вовочка!
- Да там просто всё. Все истории - про Синюю Жидкость.
- Чего?
- Не "чего", а моё великое эпохальное изобретение! Я придумал Синюю Жидкость. Была она, естественно, только у меня. Выходит, например, моя Мидия Рапановна на улицу, чтобы в детский садик идти. В кустах тигр сидит. Она его, конечно, не замечает. Тигр злобно рычит, выскакивает, откусывает от Мидии Рапановны кусочек. Затем следует глубокий обморок с большой потерей крови и угрозой для жизни. Тут появляюсь я со своей Синей Жидкостью. Без лишних слов наклоняюсь над любимой бабушкой из музыкального зала, мажу ваткой место откуса, дую, чтобы не было больно. Кровь перестаёт течь, ранка затягивается на глазах, Мидия Рапановна оживает и слабым голоском говорит: "Вовочка, ты спас мне жизнь!"
- И вы целуетесь…
- Представь, нет. В три года достаточно простого обожания. Когда мама говорила последнюю фразу про жизнь, мне становилось так радостно! Я обнимал маму и мгновенно засыпал.
- Кр-р-рутая любовь!
- Какую Синюю Жидкость изобрела ты? Показывай!
Я быстренько расставила свои рисунки. Дядя Вова вскочил и принялся бегать от одного к другому. Молча. Я даже испугалась: он ведь давно не видел, что со мной в рисовательной области произошло. Вдруг скажет, что всё это - фигня полная.
Но он ничего не говорил. Только сел и стал на меня смотреть. Я тоже на него некоторое время поглядела, потом мне надоело мучиться, и я спросила:
- Что, фигня?
Он как-то так странно вздохнул, хотел свою руку на мою положить, но, молодец, вспомнил, что я crazy (он об этом давно знает и с моими родичами жуть как ругается), руку убрал и говорит:
- Аля, я не ожидал!
Я по тону поняла, что не ожидал - это значит неожиданно хорошо. У меня губы тут же захотели вверх нарисоваться, но стыдно вот так взять - и до ушей. Поэтому я бровки свела, кончики у переносицы вниз опустила. Он на меня глянул, фыркнул:
- О, Господи, девушка! Перестань пыжиться. Лопнешь.
И мы начали хохотать. Потом дядя Вова подошёл к картине с зонтиком, поскрёб в затылке.
- Аленька, я, может быть, педагог совсем никакой. Но у меня есть одна задумка. Через неделю в художественном музее открывается моя персональная выставка. И мне бы очень хотелось показать некоторые твои работы. Ты как, не возражаешь?
- Мои? В музее? - то, что он сказал, было… Да этого вообще не было! Потому что такого не бывает с обычными четырнадцатилетними школьницами! Это примерно то же самое, как если бы мне сообщили, что я - наследная английская королева!
- А почему нет? Техника твоя ещё только формируется, мы будем над ней не один год трудиться… Но то, что ты рисуешь… - наверное, он, как и все взрослые, подумал, что нельзя захваливать ребёнка, и заключил очень сухо, - вполне достойно показа широкой публике.
Я как китайский болванчик кивнула:
- Ага!
- Надеюсь, твоё "ага" означает согласие?
Он ещё у меня согласия спрашивает!
- Да, да, да! Дядечка Вовочка, конечно, да! Только мне страшно.
- Это нормально. Мне тоже страшно. Переживём. Давай, свет Алевтина, отбирать.
Мы пересмотрели все мои работы. Дядя Вова выбрал шесть картин, поставил их в уголочке.
- Девонька, завтра или послезавтра к тебе придёт Лёша. Это мой помощник из художественного музея. Он упакует и заберёт твои работы. А ты уже придёшь на открытие выставки, в пятницу, в семнадцать часов.
Мы вызвали из кухни маму. Дядя Вова сообщил, что я согласна. Мама разволновалась, засыпала его всякими мамскими глупостями: кто приглашён, что мне надеть, можно ли ей прийти вместе со мной, будет ли фуршет, кто его готовит, есть ли в музее возможность помыть руки…
Потом дядя Вова засобирался. Уже в коридоре тихонько шепнул:
- Зонтик - это она? Синяя Жидкость?
Я всё поняла, кивнула и спросила, можно ли мне на выставку привести своих друзей - Юльку и Ивана.
- На открытии должно быть много людей, Алевтина. Иначе, какое же это открытие? Тащи своего Ивана. И Юльку в придачу.
До пятницы я жила на планете Весёлой Газировки галактики Пьяных Ёжиков. В мозгах у меня щекотало, хотелось хихикать и подпрыгивать. Иван сразу заметил, спросил, что происходит. Я тут же ему всё выложила. Вместе с приглашением. Он поблагодарил (представляете, культура!), сказал, что дядя Вова - умный мужик и принялся говорить разные правильные слова, чтобы я не слишком боялась. Только с этим у него ничего не получилось: мне уже много чего успело напредставляться. Кстати, абсолютно тупое занятие! Нервы крепко портит, а толку никакого.
В общем, я стала изводить себя всякими дурацкими историями. Даже во сне. Например, стою я с бокалом шампанского в окружении мужчин в костюмах и женщин в вечерних платьях. На мне тоже вечернее - тёмно-вишнёвое, длинное. На шее что-то дорогущее сверкает. Мы не спеша разговариваем о тенденциях в современной живописи, и вдруг к нам подлетает тётка в спутанном парике и начинает кричать на дядю Вову, что он позволил себе выставить в серьёзном музее малолетнюю бездарность.
Я Ивану рассказала для смеху, но он даже не улыбнулся:
- Алька, ты не бездарность. Насчёт этого можешь не переживать. Иначе бы Решетов твои работы не выставлял. Другое дело, не бывает, чтобы всем всё нравилось. Поэтому если кто-то скажет неприятное, ты не переживай. Ладно?
Соврала, что ладно.
Юльку на выставку я пригласила почти перед самым открытием. Вот это был шок! Она про простое рисование не знала, а тут - сразу выставка!
Мне пришлось взять с неё слово, что новость не разлетится каркучей птицей по всей школе: Мойдодыра хватает!
А потом грянула пятница. После бессонной ночи у меня разболелась голова, и я осталась дома на досыпание. И, действительно, выспалась, но к началу всё равно чуть не опоздала: одевалась.
Мы с мамой придумали, что я буду в платье, которое папа привёз из Бельгии. Очень красивое, хотя, на мой вкус, слишком расфуфыренное. Я нарядилась, поглядела в зеркало - ну просто куколка Барби! А времени уже нет. Пришлось влезать в джинсы, срочно гладить блузку. Мама когда увидела, какое-то время держалась. Потом из неё посыпались советы. Один за одним. Потом она заявила, что все будут люди как люди, а я страхолюдина. Мы, естественно, рассорились и пошли на мою и дяди Вовину выставку по отдельности.
Почему так бывает? Я маму больше всех на свете люблю. И она меня, я знаю. Но как только начинаем о чём-нибудь договариваться, обязательно поссоримся. А потом переживаем. Я - так точно. Всегда начинаю о себе плохо думать, что бессовестная, что обижаю любимого человека. Затем начинаются "последние" обещания: не вестить на всякие фразочки, молчать, соглашаться. Терпеть, в общем. Но с терпением у меня пока сплошные проблемы. Может, потом, во взрослой жизни? Мне мама так и говорит: вот будут свои дети, ты меня поймёшь!
Когда я, запыхавшись, прискакала к художественному музею, Юлька и Иван уже были нервные. Особенно Юлька. Она сразу же начала на меня наезжать:
- Слушай, звезда, мы тебя полчаса ждём! Там столько телевидения! И дядьки с дамами. При костюмах. Ты не боишься?
Я хотела ответить, но Иван перебил:
- Юль, Аля не боится. Правда, Аля?
И посмотрел на меня… Прямо наш школьный психолог. Мне даже смешно стало. Я махнула рукой:
- Нисколечки.
Хотя, какое там "нисколечки", если в организме всё тряслось, как мышиный животик. Верите, я никогда не видела, как у мышей животики трясутся. И не хочу на эту заразу смотреть. Но где-то такое выражение прочитала, и мне понравилось.
Выставочный зал располагался на втором этаже. У входа нас остановил милиционер - красивый парень. Мы с Юлькой замялись, но Иван объяснил, кто мы такие, и охранник сразу потерял к нам интерес.
Наш художественный музей занимает старинное здание со всякими колоннами, портиками, атлантами и кариатидами. Внутри тоже ничего себе - люстры, канделябры (понятия не имею, что это такое, просто слово нравится), портьеры. На лестнице - тёмно-красный ковёр, перила дубовые (это я так думаю). По такой лестнице очень торжественно подниматься.
Пока мы шли, мне снова Маргарита вспомнилась. Ещё Наташа Ростова. Мы, правда, "Войну и мир" пока не проходили. Но мама мне летом с ней так надоела! Весь июнь: "Читай, читай, читай". Я долго упиралась. Посмотрю на четыре кирпича: жуть! Как можно такие книги писать? Потом сдалась, увлеклась и быстро-быстро все четыре проглотила. Вот это было да-а-а! Там Наташа на свой первый бал шла, как я - на первую выставку. Только мне кажется, Наташе было не так страшно.
Людей в зале собралось не слишком много. Все они стояли группками, разговаривали и были какие-то необычные. Странные какие-то. Иван тоже, наверное, об этом подумал, потому что сказал нараспев:
- Богема.