Глава VIII
В Пантюхине
Женя никогда не ходила одна никуда дальше сада.
Поэтому вполне понятно, что ее сердечко замирало, когда, перейдя за дорогу, она очутилась в обширном поле, засеянном рожью. Среди высоких густых колосьев вилась тропочка, по которой она должна была идти до пантюхинского прогона. Она смутно себе представляла, что это значит: "прогон". Если бы она знала, что под этим разумеется узкий огороженный проход для скота, пожалуй, она бы и не рискнула отправиться в путь. Встреча с коровами показалась бы ей страшнее, чем соседство гусей. Но, к счастью, днем прогон был пуст, и она благополучно добралась до деревни, хотя насилу справилась с "отводом", как назывались воротца, через которые проходили, подняв незатейливый крюк.
В деревне никого не было видно. Все взрослые были на работе, а ребятишки играли в конце села, у мелкого, грязного пруда.
"Направо… первая изба - это, верно, здесь", - решила Женя и повернула к небольшой избе в три оконца, выстроенной, однако, из хорошего леса и крытой тесом.
Александра Николаевна Стоцкая считала долгом своей дворянской чести, чтобы ее мужики были хорошо обстроены, и это стоило ей недорого, потому что лесу было много и, за отсутствием сплавной реки, он был очень дешев.
Ей доставляло немалое удовольствие, что все избы ее мужиков были в хорошем состоянии и нигде не было видно соломенных крыш.
Но если снаружи изба казалась приличным жилищем, то ее внутренний вид поразил Женю.
Она робко вошла в дверь, закрытую, но не запертую, и очутилась в каких-то больших темных сенях, где скверно пахло, валялись какие-то ломаные кадушки, ведра, а в углу белело что-то вроде палатки.
Девочка совершенно не знала, как ей найти дверь в жилое помещение. Но немного привыкнув к темноте, она увидела низенькую дверь, к которой и направилась.
Дверь отворилась не без труда. Она не заскрипела, а как-то жалобно взвизгнула и сейчас же откуда-то послышался слабый окрик:
- Кто там?
Женя с трудом перешагнула высокий порог в дверях и вошла в жилое помещение избы. Там было еще душнее и пахло еще хуже, чем в сенях. Маленькие окошечки, в которые и без того плохо проникал свет, были сплошь усажены мухами: их в избе было невероятное количество. А по столу, где валялись немытые ложки и стояла грязная деревянная чашка, целыми стаями бегали тараканы. Такого количества мух и тараканов Женя никогда не видала, и ее даже бросило в дрожь от отвращения.
В избе не видать было никого. Женя заглянула за перегородку у печки. Там царил такой же беспорядок, мух же, казалось, было еще больше.
Акулькиной матери не было и там.
Женя задумалась, кого ей спросить. Она забыла узнать у Акули имя больной и теперь стояла совершенно растерянная, недоумевая, что предпринять.
- Ой, лишенько! Да кто же избу-то откутал ? - снова послышался голос.
Теперь Женя поняла, что он раздавался из сеней. Она быстро повернулась к дверям и, выйдя в сени, тихонько проговорила.
- Это я… Где вы?
- Здеся, в пологу. Ой, лишенько…
Голос раздавался из угла, где была устроена "палатка".
Она осторожно подошла к ней и увидела, что это был полог из толстой, грубой холстины, и из-под него, приподняв край, выглядывало худое, бледное лицо с горящими от лихорадки глазами.
- Кто же это? Я признать-то не могу, - проговорила больная, не веря своим глазам. Ей так дико было увидеть около себя нарядную маленькую барышню, что она подумала, уж не мерещится ли ей это, как мерещилось во время болезни ее маленькому Федьке.
- Вы - Акулина мама? - спросила Женя.
- Акульки-то, что во двор-то взяли? Да, я ей матка буду… Ай она чего наделала? - с тревогой спрашивала больная, шаря рукой на полу, чтобы достать стоявший около ковш, где было немного воды и плавало уже несколько мух.
- Ах, не пейте, там мухи, - воскликнула девочка, с ужасом отнимая у нее ковш.
- Мухи? Ой, окаянные, ничего с ними и не поделать… Ой, испить хотца. Дай ковшик-то, я их отдую, окаянных, к сторонке.
- Подождите, я вам достану свежей воды… где у вас вода?
- Вон в углу, в кадке, коли есть. Не знаю, успела ли Фроська наносить из родника… К дверям-то, к дверям-то поближе, под доской.
Женя нашла кадушку. Она была покрыта тяжелой доской, которую ей с трудом удалось приподнять. Снять ее она была не в силах.
- Да ты в сторону-то, в сторонку поотодвинь… ковш-то пролезет.
Женя поняла, в чем дело, и, отодвинув немного доску, зачерпнула из кадушки воды.
Вода была чистая, хотя теплая. От кадушки пахло тиной и еще чем-то затхлым.
Больная накинулась с жадностью на воду. Она припала к ковшу воспаленными губами и долго пила, не отрываясь.
- Ну вот, спаси тебя Господи! - проговорила она, ставя слабой рукою ковш рядом с собою на землю.
Женя с ужасом заметила, что больная лежит не на постели, а на какой-то старой овчинной шубе, брошенной прямо на пол.
- Ты чья же будешь-то? - спрашивала ее явно ожившая больная. Как сюда-то попала? Проезжие, что ли, будете? Так у нас не останавливаются. Надо к Еремеичу, - туда дальше, на селе. Около церкви-то.
- Я… меня Акуля прислала. Я бабушкина внучка… Женя.
- Акулька?.. Так вы не из села ли барышня будете? Сергею-то Григорьевичу дочь?
- Да…
- Как же вы сюда-то попали? Барышня, матушка! А я как свою госпожу встречаю!.. Ой, не встать мне… Вся голова в круги, - и пытавшаяся было подняться больная снова опустилась со стоном на подушку.
- Ах, не вставайте! Пожалуйста, не вставайте! - воскликнула Женя. - Вам нельзя вставать. И зачем вы лежите здесь, на полу? Это неудобно…
- Ой, в избе-то нельзя… И душно, и тараканы, и мух туча… А здесь хоть иногда ветерком обвевает.
- Да, но можно простудиться. Вам нужно бы постель и…
Как ни мала и неопытна была Женя, она понимала, что здесь было не до удобств, что не хватало самого необходимого и что ей одной с этим не справиться.
"Надо скорей бежать домой, попросить экономку послать сюда всё и кого-нибудь убрать всю эту грязь", - думала девочка и проговорила довольно робко, сконфуженная своею беспомощностью:
- Я пойду домой… Попрошу бабушку… Вам пришлют всего. А теперь не могу ли я вам чего сделать?
Но больная, потратив последние силы на разговор, впала опять в полузабытье и только отмахнулась рукой, как бы желая сказать, что ей никого и ничего не нужно.
У Жени защемило сердце. Она чувствовала, что всего лучше сейчас же скорее идти домой и рассказать, в каком ужасном положении мать Акульки и как ей необходима помощь.
Поэтому она решила достать еще свежей воды и прикрыть чем-нибудь ковш от мух. Но прикрыть было нечем. Не зная, чем помочь горю, Женя, недолго думая, сбросила с себя соломенную шляпу и прикрыла ею воду.
Больная лежала с закрытыми глазами и тяжело дышала.
Посмотрев на нее в последний раз полными слез глазами, девочка вышла на крыльцо и почти бегом побежала по прогону.
Все время, пока она торопливо шла домой, ее занимала мысль, что она сделала доброе дело и, быть может, спасет жизнь этой несчастной женщины.
- Только отчего у них так грязно и так много тараканов и мух? У малороссов, говорят, чище. И у каких-то староверов… Бабушка недавно говорила. А дома у них такие большие, большие… Больше гораздо, чем у английских крестьян, а нет ни кроватей, ни посуды.
Даже нет простыни! - и она вспомнила, как жена пастора вязала какие-то грубые серые одеяла для бедных.
- Попрошу у бабушки шерсти и буду вязать. Это скоро вяжется, я умею… Пожалуй, одеяло в неделю свяжу. Сколько это будет в год? 52 недели… 52 одеяла… Как мало! Ну что же, и Надя поможет, и мама, и няня. Скорей бы домой дойти… - и она побежала бегом, прямо на двор, так как тут было ближе пройти, а об Акульке, ждавшей ее в саду, она в эту минуту забыла.
Глава IX
Неожиданный исход
На дворе у погреба как раз и стояла экономка и наблюдала, как кухарка, готовившая на дворню, перекладывала творог из одной кадки в другую, причем заплесневелую часть откладывали в ведро. Запасы делались в таком огромном количестве, что все портилось, и так как Александра Николаевна кормила прислугу сравнительно хорошо, то эти испорченные продукты вываливались собакам или просто в яму.
Вся раскрасневшаяся, с растрепанными локонами, которыми обыкновенно так гордилась и которые тщательно причесывала, девочка, запыхавшись, подбежала к экономке и быстро заговорила:
- Пожалуйста, Мария Анемподистовна, делайте поскорее лимонад да отберите белье… я сейчас попрошу бабушку, чтобы это свезли… И чтобы она лекарства дала… И кровать бы хорошо, у нас столько в чулане пуховиков… В Пантюхино…
- В Пантюхино? Кровать? Лимонад? Это кому же, сударыня? - спрашивала совершенно растерявшаяся от неожиданного потока приказаний экономка.
Кухарка, толстая баба, кривая на один глаз, тоже таращила свой единственный, маленький, заплывший жиром глазок. А вертевшаяся тут же Глашка, девчонка, состоящая на побегушках у Марии Анемподистовны, не только глаза, и рот раскрыла.
- Ах, знаете, мать Акули… Знаете, что гусей пасет? Больна… Очень больна… И у нее ничего нет… И так грязно… И в воде мухи!
- Это вам Акулька отрепортовала? - каким-то замогильным голосом, в котором слышалась неминучая беда для Акульки, спросила экономка.
- Ну да… То есть я сама видела…
- Сами-с? Где же это вы видели-с? - все ядовитее и ядовитее звучал голос Марии Анемподистовны.
- Да я была там… В Пантюхине, в их избе.
- А кто же это вам разрешил-с? Кого вы спросились?.. Чем Акулькина мать больна? - спросила экономка грозно кухарку и Глашку.
- Да не знаю… Мальчонка-то у нее помер… - нехотя отвечала кухарка.
- В воспице мальчонка-то был, а теперь, говорят, и у матки Акулькиной воспица, - поспешила заявить Глаша, которую все в дворне звали язвой за вечные доносы экономке.
- Оспа! И вы изволили туда ходить! Батюшки! Да что же это будет-то? Да вы бабиньку уморить хотите-с! Кто же это вам на деревню бегать позволил?
При каждой фразе голос экономки звучал все громче и громче.
Женя оскорбилась.
- Это не ваше дело, - обрезала она ее сухо, - вы приготовьте, что я вам сказала…
- Нет-с, сударыня… Никаких я ваших глупостев делать не стану, а вас к бабиньке сведу! Пожалуйте-с, посмотрим, похвалит ли вас бабинька за этакие ваши поступки!
И Марья Анемподистовна довольно грубо схватила девочку за плечо.
- Не троньте меня!.. Вы не смеете!.. Я сама к бабушке пойду, - крикнула со слезами в голосе Женя.
- Ах-ти, грехи-то какие! - проговорила кухарка. - Марья Анемподистовна, чаво же с творогом-то делать? - крикнула она вслед экономке, стремительно летевшей за Женей в дом.
- Я сейчас… Ты припри погреб-то, да и жди… Я сейчас…
Глашка шла за экономкой и Женей и, видимо, была в восторге от того, что случилось.
Из окон кухни и людских изб выглянуло несколько лиц.
В сенях им встретилась Аскитрея и при виде яростного лица экономки и растрепанной Жени остановилась в изумлении и, дернув за рукав Глашу, спросила:
- Что это поделалось?
- И не говори… Экономка барышню к старой барыне ведет… Она на деревню бегала… А там воспа…
- Воспа? Это у Матрены мальчишка-то умер? Зачем барышню-то туда носило? Ну, быть беде!.. Старая барыня страх этих заразов боится… Ну и дела, - с жалостью покачала головой приятельница Жени, а Глаша побежала за ушедшими в комнаты, чтобы хоть в щелочку подслушать, как будут в зале господа ругать барышню.
А в зале происходило следующее: Мария Анемподистовна у самой двери опять поймала Женю за руку и, делая вид, что с ней борется и не хочет допустить убежать, закричала, прежде чем девочка успела открыть рот:
- Простите меня, ваше превосходительство, долго терпела… Ничего до вас не доводила, чтобы не расстраивать, а теперь смолчать не могу: совесть не дозволяет… Не рвись, барышня, не допущу до бабиньки!
- Что такое, - встревоженно спрашивала Александра Николаевна, - что случилось? Женя, в каком ты виде?
- А то случилось, что она у оспенных была… Приказывает туда лимонадов наготовить и пуховики послать!
- Оспенные? Какие оспенные? - с ужасом спрашивала бабушка.
У Александры Николаевны, особы вообще нетрусливого десятка, была одна слабость - она страшно боялась всякой заразы, и ей даже не докладывали, если кто заболевал оспой или корью. Понятно, с каким ужасом она услыхала, что ее внучка была у больных оспою.
- Да-с, на Пантюхине оспа ходит, у Матрены Сидоровой мальчонка умер, и она сама залежала… И барышня к ней бегала.
- Да как же ты смела? К заразным!.. Ты уморить нас хочешь! Брата и сестру…
- Я их до барчука не допустила, - нагло врала экономка. - Не пущу, говорю, как угодно…
Женя совсем растерялась. Она смотрела с изумлением на волновавшуюся бабушку и с презрением на лгунью экономку.
- Уведите ее сейчас, скверную девчонку, в баню. Мыть ее сейчас… А волосы… Волосы лучше остричь… А, какова девочка? Чуяло мое сердце, что она беды наделает. Да как ты смела в деревню уйти?
- Бабушка, да она одна… Ей пить подать некому… Мухи там… Нищета какая, - со слезами наконец заговорила Женя.
Последние слова только подлили масла в огонь. Александра Николаевна везде говорила, что в ее вотчине нищих нет, и вдруг такое обвинение со стороны родной внучки.
- Нищета? Ах ты, мерзкая девчонка! Уведите ее сейчас с глаз моих долой!.. Еще всех заразит… Да и лгать смеет! В баню, сейчас в баню, а платье сжечь… Или отдать там кому. Локоны эти снять. Коли она простоволосая по деревенским избам бегает, так нечего локоны завивать.
- Бабушка, я не виновата… Что же я такое сделала?
- Ты еще дерзить? Уведите ее с глаз моих! И кто это ей дорогу туда показал? Анемподистовна, наведи справки и мне доложи… А няньку к ней не пускай, пока не вымоете в бане да не переоденете. И в самом деле Гришеньку заразить может. Ее следует в карантине выдержать. Ну и девочка! Нечего сказать, хорошо английское воспитание!
Женя хотела сказать еще что-то в свое оправдание, но экономка ловким движением руки повернула ее к дверям и разом их захлопнула.
- Пожалуйте, сударыня, пожалуйте, нечего бабиньку расстраивать… Эй, Глашка, беги, вели баню топить, а вас я пока в предбаннике посажу. Покараулю, чтобы других бед не наделали.
Женю под конвоем экономки и Глашки повели в конец сада, к бане.
Глава X
Неудачный фейерверк
Таким образом, снова Женя была наказана и, по ее мнению, совершенно несправедливо и бессмысленно жестоко.
Страх бабушки был ей совершенно непонятен. Это поддерживалось и мнением всех девушек, забегавших к ней в комнату в мезонине, пока приехавший врач не успокоил всех, что Матрена больна болотной лихорадкой, а после смерти мальчика прошли все предохранительные сроки.
Но неделю Жене пришлось просидеть в одиночестве. Нельзя сказать, чтобы она очень скучала. Книжный шкаф был под рукой, а неустрашимая Калька, рискуя сто раз нарваться на дозор, постоянно к ней прибегала с новостями и гостинцами. Прочие девушки заходили к Жене только по вечерам или в сумерки. И все в один голос возмущались тем, как было поступлено с "анделом-барышней".
- Чего там заразы какой-то бояться; уж от Бога не спрячешься: будет Его воля, так помрешь, а не будет, так хоть с воспенным спи, ничего не пристанет!
- Нет, уж мне всего обиднее, за что они барышню этак обкорнали, - волновалась Калька. - В волосах, мол, воспу занести могла! Да ведь волосы-то щелоком вымыли, так какая же тут воспа, прости Господи, усидела бы… А на-ко, срам какой наделали!
Потеря чудных локонов да известие о том, что бедную Акульку по наговору экономки так высекли, что она два дня белугой ревела, всего больше возмущали Женю. Она старалась сдержаться, но во всех ее речах чувствовалась горькая обида.
Безалаберное чтение, полное отсутствие дела, угнетенное состояние духа - все это так дурно повлияло на девочку, что она стала страшно нервна, пуглива и совершенно не могла спать одна в комнате.
Аскитрея прокрадывалась к ней каждую ночь и ложилась на полу возле дивана, на котором спала Женя. Там они вели бесконечные разговоры, из которых Женя все лучше и лучше знакомилась с условиями жизни миллионов людей в России.
В свою очередь Женя рассказывала об Англии, о тамошней жизни, старалась объяснить некоторые явления природы, хотя мало в этом преуспевала.
- Может, это по-вашему, по господскому, и так, а только что Илья Пророк громом заведывает, это уж верно.
- Да ведь я же тебе говорила (Женя согласилась обращаться к девушкой на "ты" под тем условием, что и Аскитрея без чужих будет ей "ты" говорить), что это от скопления электричества…
- Уж там лектричество ли, нет ли, а отчего же в Ильин день всегда гром бывает? Уж век ясно… А как Ильин день, так и гроза.
На этот неотразимый довод Женя ответить не умела.
Много страшных рассказов наслушалась девочка от своей приятельницы. Она старалась оспаривать то, что ей казалось пустым суеверием, но Аскитрея говорила с таким убеждением, она так горячо верила в свои слова, что Женя сама чувствовала: все ее убеждения не могут расшатать этой глубокой веры.
А расстроенные нервы делали свое. Через неделю, когда Жене было разрешено спуститься вниз, она вошла в жизнь семьи озлобленной, пугливой и еще более скрытной, с затаенным чувством обиды на всех и на все.
Бабушке сделалось немножко совестно, когда она увидела бледное личико, похудевшее и со впалыми глазами, причем коротко остриженные волосы делали его еще худее и придавали еще более болезненный вид.
Но показать чувство сожаления за слишком строгое наказание было бы, по тогдашнему убеждению, непедагогично. Родители и старшие не могут ошибаться, - это было основное правило воспитания.
Но все-таки и бабушка, и родители Жени, только что вернувшиеся из двухнедельной поездки к родным, все старались обращаться с ней ласковее и очень удивлялись, что девочка не радовалась этому и не шла навстречу этим ласкам с открытым сердцем.
- Нет, как хочешь, волчонком смотрит ваша Женя, - говорила бабушка. - Нет в ней детской простоты, ласковости. Много в ней этой гордости, упрямства.
- Надо гувернантку взять построже, - говорил отец. - Теперь мне больше с полком шляться не придется. Устроимся на месте, съезжу в Петербург и привезу.
- Нелегкое это дело, - возражала Александра Николаевна, - надо Аглаю попросить съездить, ее не проведешь.
Ольга Петровна тихонько вздохнула. Она недавно получила из Англии письмо от сестры, которая удивлялась, что Женя ей пишет только официальные поздравления. Тетка и не подозревала, что все письма племянницы прочитывались и иначе ей писать не позволялось. Много писала она и о том, какой исключительный характер у девочки.
И, странно, она хвалила именно то, за что Женю здесь порицали. Бедная, больная мать совсем не знала, что делать, кому верить.