- Кто тебе это все пересказал, Евгения? Может, все пустяки, враки, а ты на брата жалуешься, - заметила Александра Николаевна.
Ей сразу показалась подозрительной история с ключом, но желание заступиться за внука заставляло говорить против себя.
- Ты сама не видала? Кто тебе сказал? Настька? - спрашивал отец Женю.
- Мне сказала Каля, а она лгать не будет, - выпалила сгоряча девочка, забыв, что вмешательство Аскитреи должно было оставаться в тайне.
- Какая Каля? Кто это?
- Аскитрея, верно, - вмешалась Ольга Петровна.
- Ну, Григорий, лучше сознавайся, пока не поздно. Тогда прощу твое вранье, а то поздно будет, - продолжал разговор с сыном Сергей Григорьевич.
- Я не нарочно… Я пошутил… Где же по волоску выдрать… У нее-то коса в полено, толстенная, - с ревом оправдывался Гриша.
- Ты ее, значит, заставил украсть ключ?
- Ничего не заставлял… Ее Мишка научил с пояса снять у дедушки…
- Теперь уж Мишка у тебя виноват! Пошел в угол, я после с тобою справлюсь.
- Папочка, а как же Настя-то? Ее не сошлют? Не накажут?..
- Это уж бабушкино дело. Бабушку проси.
- Бабушка, ведь это будет несправедливо, за что же Настя…
- А ты меня не учи. Я сама знаю, что справедливо, а что нет. Скажите, какая учительница выискалась.
- Да ведь она не виновата…
- Молчать! - окрикнула Аглая Григорьевна девочку. - И что это, я посмотрю, вы все точно с ума сошли. Да в первую-то голову надо Евгению наказать. Чтобы этакая девчонка смела следствие производить… С холопками… А затем являться выговоры делать! Да где же это видано? Что это за воспитание? Нет, батюшка-братец, увольте: я этакому сорванцу гувернантку выбирать не стану. Это один срам. Ее надо сперва вышколить хорошенько, а потом уже благородную особу приглашать. Ей холопки дороже брата, значит, даже дворянской чести в ней нет, благородства никакого…
- Успокойтесь, сестрица, не волнуйтесь, - напрасно уговаривала ее Ольга Петровна.
- Да что же я сделала, тетя Аглая? - начала было Женя.
- Я с тобою разговаривать не желаю, дерзкая девчонка… Что же, я могу и уйти, если кому мешаю, - обидчивым тоном заговорила Аглая Григорьевна. - Если позволяют этакой девчонке, пузырю такому, меня оскорблять, то…
- Сестрица, да что вы!..
- Ну полно, Аглая Григорьевна, - вмешалась бабушка… Перестань. А ты, батюшка, вели ей выйти вон, на то ты и отец.
- Пошла вон! Убирайся к себе в детскую и на глаза мне не показывайся!!. - загремел Сергей Григорьевич, не разбирая сути дела, а желая только поскорее покончить с неприятной историей.
Женя взглянула на отца с обидой и упреком и повернулась, чтобы уйти из залы. Но ей удалось еще услышать гневный возглас Аглаи Григорьевны:
- Нет, каковы мины эта девчонка строит? Каковы гримасы? Нет, братец, так распустить детей, такую волю дать девчонке, это совершенно недопустимо. Мне что? Я вот недельку погощу да и след простыл, но приглашать к ней на постоянное место гувернантку… Нет-с, избавьте, мне честь не позволяет.
Глава XII
Порешили
Снова Женя наказана. Сидит бедная девочка в детской и снова угрюмо молчит. Плакать она больше не будет. Она дала себе слово. Пусть ее бранят, наказывают, - что же, когда-нибудь все откроется, и правда выйдет наружу.
Это она и в книжках читала. Она будет терпеть и молчать, но унижаться не станет… И плакать тоже. Это унижение, а она ведь права, совершенно права.
А пока она размышляла о своей правоте, в зале решалась ее судьба.
Сергей Григорьевич был в восторге, что свалил заботу по выбору гувернантки на Аглаю Григорьевну, и поэтому ее гнев и отказ хлопотать о воспитательнице совершенно его ошеломил.
Однако после долгих уговариваний суровая сестрица сменила гнев на милость и обещала позаботиться о девочке, но под непременным условием, что ей отдадут Женю, по крайней мере на полгода, чтобы она могла "переломить ее упрямство и отучить от дурных привычек", прежде чем брать на себя приглашение гувернантки.
- Я себя срамить не желаю, я не по объявлениям гувернантку искать буду, а поеду к начальнице института и предъявлю свои требования. Мне не посмеют худую рекомендовать, но и я срамиться не желаю. Вдруг окажется, что моя племянница такая особа, с которой благородной девушке и дела иметь нельзя; я своей репутацией дорожу!
Сергей Григорьевич, не раздумывая долго, сразу же согласился на это предложение. Александре Николаевне и Ольге Петровне оно не совсем-таки понравилось. Им обеим стало жаль Женю, но высказать свое сожаление они не решались и спорить с Сергеем Григорьевичем считали невозможным. Он был глава дома, и власть принадлежала ему.
- Только до моего отъезда - я уеду через три дня - чтобы никаких разговоров не было. Нечего тут истории поднимать. Вещички ее и потом прислать можно. А теперь она ничего знать не должна. И в дворне чтобы ничего не знали.
И на это требование пришлось согласиться, хотя оно ни к чему не повело. Недаром Глаша была вымуштрована Марией Анемподистовной. Она притаилась, почти не дыша, за портьерой и, выслушав весь разговор, неслышными шагами пробралась в коридор и понеслась с докладом к экономке.
Вечером уже вся дворня знала об отъезде Жени, и девочка с удивлением заметила, что нянька как-то особенно вздыхает, раздевая ее спать, а в дверях одна за другой появляются с заплаканными лицами горничные и вышивальщицы, не говорившие ни слова, а только с грустью на нее поглядывавшие.
Аскитрея, против обыкновения, не пришла, что тоже удивило девочку. Она не знала, что ее приятельница, громившая за ужином в кухне господ, губивших родную дочь, лежала теперь на своей постели и заливалась горючими слезами.
На другой день за утренним чаем Женя, ожидавшая выговоров и брани, встретила необыкновенно ласковое обращение со стороны бабушки. Отец также казался добрее, только Аглая Григорьевна очень холодно кивнула в ответ на ее книксен и пожелание доброго утра.
Чутко настроенные нервы девочки чуяли что-то недоброе, и после обеда она не выдержала и пристала с расспросами к няньке.
- Няня, что же с Настей сделали? - робко спросила она старуху, которая, как всегда, когда была не в духе, сурово молчала.
- Ничего не сделали… Велели дедушке отпороть ее за шальство.
- За что же ее наказывать, если ей велели?
- А ей велели бы человека убить, она бы и убила? На-ка ты, чуть барчука не искалечило да и дом могла спалить, - а ее, небось, по головке за это погладить? Это ведь тебе уж больно жалко ее стало, сунулась со своими упросами. Может, кабы не побежала в залу, так ничего бы и не было.
- Да что ты, няня? Ее хотели на хутор сослать…
- Не сахарная, и на хуторе, небось, не развалилась бы. А вот теперь…
Но няня внезапно замолкла, точно прикусила себе язык.
- Няня, а где Каля? Отчего она и вчера ко мне не приходила, и сегодня не забегала?
- Я не пастух за твоей Калькой. Вышивает, поди… Пришпилили хвост, чтобы не бегала.
- Ты мне не хочешь сказать. Ее, верно, бранили, а, может быть, и наказали за то, что она мне все пересказала. Я ведь проговорилась… Нечаянно…
- Ничего я не знаю, и не допытывай ты меня, - и нянька ушла с ворчанием из детской.
Женя не знала, как ей поступить. Еще раньше бабушка запретила ей "вертеться по девичьим", и она не смела нарушить это приказание. Но в то же время ей хотелось увидеть Аскитрею и узнать, не повредила ли она ей тем, что проговорилась. Но напрасно бегала она на мезонин, вертелась в коридоре девушек, Калька оставалась невидимой.
Девочка начала не на шутку тревожиться. Но ей удалось поймать пялечницу Машу. Маша не была сплетницей, и ее можно было спросить, что с Аскитреей; та ее успокоила, что Калька здорова и очень торопится дошивать платок для Аглаи Григорьевны, которая должна послезавтра уехать. Это двойное известие доставило Жене большое удовольствие. Не то что она боялась тетки, но чувствовала себя в ее присутствии как связанная, так что скорый отъезд Аглаи Григорьевны не мог ее не порадовать. После этого она успокоилась, спустилась в сад, поиграла с Надей в волан, потом в куклы, причем Надина немка, очень хладнокровная и ко всему равнодушная особа, тоже на этот раз ласковее на нее поглядывала.
Детей отправили спать. Женя, последнее время спавшая в мезонине, ожидала с нетерпением вечера, уверенная, что Каля к ней придет и она с ней обо всем поговорит. Долго лежала она в постели, поджидая девушку, и начала уже терять всякую надежду, как вдруг дверь скрипнула и на пороге появилась высокая фигура Аскитреи.
- Каля, милая, что же это ты меня забыла? Ни вчера, ни сегодня я тебя не видала!
- Некогда было, - непривычно сурово отвечала девушка. - И теперь-то на минутку забежала. Придется всю ночь сидеть, платок Аглае Григорьевне дошивать. Вдруг заторопили, а в нем работы-то больше чем за целым платьем… 120 паутинок надо сделать, и чтобы больше четырех раз узор не повторялся. Такой приказ вышел. Еще такие три платка, так, кажется, и ослепнуть можно.
- А тебя, Каля, за меня не бранили? Ты прости, что я тебя выдала… И сама не знаю, как с языка сорвалось. - И девочка притянула к себе Аскитрею за руки и крепко поцеловала ее.
- Полноте, моя золотая, напрасно тревожились, целовала ей руки девушка. - Кальку берегут… Кто сумеет такие паутинки делать? Кто узор составит? Вот Кальку и не бьют, и ругают-то не очень. Стану плакать - так глаза заболят, а глаза у меня золотые, для барской работы нужные.
- А что Настя?
- Настя-то? Ничего. Дедушка постегал маленько… А вот Мишке так досталось. Не уберегла крестника Мария Анемподистовна. Григорий-то Сергеевич возьми да и донеси, что ракеты-то еще спрятаны. А Мишка-то их перепрятать успел. Ну и досталось на орехи. Сам барин приказал отодрать как сидорову козу. Так ему и нужно, пересказчику.
- А мне его жаль… И зачем это, Каля, у нас все бьют да секут?
- Что вы, барышня золотая, у нас еще благодать. Вот у тетеньки Аглаи Григорьевны, увидите, как над людьми-то измываются! Ах, батюшки, чего я, дура, болтаю! - опомнилась Каля и проворно встала. - Надо идти работать.
- Подожди, Каля, милая, разве мы поедем к тетеньке? Вот уж не хотелось бы!
- Не знаю… Я ничего не знаю. Отпусти меня, барышня, золотая… Брильянтовая ты моя! - не удержалась девушка от слез и крепко обхватила Женю за плечи.
- Каля, ты что-то скрываешь? И все сегодня такие странные? Скажи мне, скажи, что случилось? Уж не утопилась ли Настя?
- И все-то, все-то она о людях горюет, а сама… Горюша, горе горькое, - совсем уж расплакалась Аскитрея и, несмотря на строгие запреты няньки, открыла тайну, которую так тщательно скрывали от Жени…
Девочка сперва ничего не понимала. Она не могла себе представить, что родители, едва увидевшись с нею, снова отдадут ее в чужие руки: но если бы это и случилось, то почему Каля приходит в такое отчаяние?
- Ведь ты сама говоришь, что весной тетка привезет мне гувернантку, и я вернусь с ней домой! Ну, что же… Если я дома всем так надоела, постараюсь ужиться с тетей.
Девочку больше всего огорчала мысль, что она дома лишняя и от нее хотят избавиться.
- Матушка ты моя, барышня золотая! Да ведь до весны-то сколько времени? Больше полугода будет. Истоскуешься ты… Хоть бы няньку с тобой отправили. Да нет, ведь маменька только заикнулась, так этот аспид говорит: мне ваших балованных прислуг не надобно. Немало у меня челяди, есть кого к Жене приставить. У, ехидная, знает, как допечь!
- Я буду во всем ее слушаться. Буду молчать: слова не скажу, ей нельзя будет, не к чему будет придраться.
- Не к чему? Она найдет! Послушали бы вы, что ее прислуга рассказывает. Барышня, Женюшка, знаете, что я придумала? Притворитесь завтра больной: ну, глазки натрите, не кушайте ничего. Ей ждать надоест, она и уедет.
- Нет уж, что же, - уныло проговорила девочка. - Ехать так ехать. Может, тетка увидит, что я не такая уж дурная, как здесь думают, и будет со мною подобрее.
- Давай Бог, давай. Как бы, кажется, не быть доброй к этакой голубке кроткой. А я вам, барышня, стану гостинцы посылать. Ведь наши мужики с обозом в город мимо тетенькиной усадьбы ездят. Ну, я чего-нибудь и пришлю - через Степу, тетенькиного фулейтора . Он отчаянный, ничего не боится, передаст все. Коли вам что будет нужно, вы его найдите и скажите: тебе, мол, Калька велела меня слушаться, - он все сделает.
Мысль о помощи со стороны форейтора Степки, казалось, очень утешила Кальку, и дальнейший их разговор велся уже не в таком безнадежном тоне.
А на другой день, когда мать сообщила Жене о том, что она едет к тетке погостить, то была даже огорчена, что девочка не выказала ни удивления, ни горести.
"Каменная она какая-то", - с горечью подумала мать и перешла к строгим наставлениям слушаться и во всем угождать тетеньке.
Глава XIII
У тетки
И вот Женя у тетки. Она помнит свое решение молчать, не жаловаться и слушаться и исполняет это решение по мере сил. Но с каким трудом это ей дается. С внешней стороны все было хорошо. Дом тетки с его точным распределением времени, образцовой чистотой, удобной мебелью, ванными и умывальными комнатами гораздо больше напоминал ей английские порядки, чем дом бабушки или родителей. Первое время он ей даже очень понравился. Прислуга была одета чисто, ходила бесшумно, всякий делал свое дело.
Но уже через несколько дней Женя начала разочаровываться. Первое, что ее неприятно поразило, это была какая-то мертвая тишина, царившая в доме. Не слышно было не только громкого возгласа, но даже тихо произнесенного слова. Слуги с покорным и угнетенным видом двигались, как куклы, а Аглая Григорьевна отдавала приказания больше повелительными жестами или короткими отрывочными фразами.
- С прислугой прошу в разговоры не пускаться, - объявила она с первого же дня Жене. - Приказала - и кончено. Она у меня отвечать не приучена.
И точно. Миловидная средних лет девушка, приставленная Жене в горничные, когда Женя обратилась к ней с ласковым вопросом:
- Как вас зовут, милая? Мы с вами заживем дружно, не правда ли?
Только густо покраснела и коротко отвечала:
- Маша-с.
И она всегда с таким пугливым отчаянием смотрела на Женю, когда та с ней разговаривала, и с таким страхом оглядывалась на дверь, что девочка отказалась от мысли подружиться с ней так, как она дружила с Аскитреей, хотя ей этого очень хотелось.
В доме были еще две девочки, воспитанницы Аглаи Григорьевны. Одной было десять лет, а другой тринадцать. Женя очень обрадовалась, что ей будет с кем поиграть и поговорить, но и тут Аглая Григорьевна наложила запрещение.
- Ты будешь занята своими уроками шесть часов в день. Кроме того, будешь два часа читать мне по-французски и на других языках. Два часа музыки, два часа на завтрак, обед и чай. Полчаса на прогулку и час на игру в зале. Игры дозволяются только тихие, благородные. Ольга и Анна будут с тобой играть, а в прочее время прошу с ними не разговаривать. Они тебе не компания, и от дела их отрывать нечего.
День шел по расписанию. Никаких отступлений не полагалось. Выражать какие-нибудь желания было строго воспрещено да и, как Женя убедилась, вело только к тому, чтобы все делалось как раз наперекор им.
- Тетя Аглая, а когда же я буду читать? - спросила Женя, когда распределение дня вошло в свою колею.
- Читать? Ты будешь мне читать два часа по-французски, по-немецки и по-английски, чего же тебе еще?
- Разве вы знаете, тетя, по-английски? - обрадовалась девочка.
- Нет… Но это все равно. Ты должна мне читать, чтобы не забыть произношения.
- А русские книги?
- Русских книг, приличных для благородной барышни, нет. И вообще я тебя предупреждаю, чтобы ты ко мне с расспросами не приставала. Ты должна ждать, когда старшие пожелают с тобой разговаривать, а сама начинать разговора не смеешь.
Женя не раз забывала последнее приказание, и сейчас же за это платилась. Ее сажали на время обеда на высокий неудобный стул, носом в угол и давали стакан воды и кусочек хлеба. Здесь нечего было ожидать, что Каля или няня принесут из кухни пирожков и жаркого, как после бабушкиного грозного оклика: "На хлеб и на воду!". Здесь сделать это было и трудно, так как у Аглаи Григорьевны было на счету все, до щепотки муки, да и некому, потому что прислуга не смела и подумать о подобной вольности.
Так прошло месяца полтора. Живая по натуре, несмотря на свою сдержанность, Женя чувствовала, что у нее точно замерзают и мозги, и душа. Занятия ее не интересовали. Приглашенные теткой учителя казались тоже подавленными величием Аглаи Григорьевны, преподавали по ее системе, то есть задавали кучу уроков "от селя и до селя" и, кончив свой час, поспешно срывались с места, не обменявшись с ученицей ни одним посторонним словом.
Женя ждала писем из дому и от тетки из Англии и не дождалась. Аглая Григорьевна поставила условием, чтобы ей не мешали, и запретила всякую переписку. Женя этого не знала и томилась и горевала, думая, что ее все забыли и что она в самом деле никому не нужна.
Игра в зале с Ольгой и Анютой вносила тоже мало развлечения в ее жизнь.
Сперва она все-таки надеялась сойтись и подружиться с теткиными воспитанницами, но старшая, Ольга, худенькая, смуглая девочка, сторонилась ее с угрюмой миной, а Анюта была и глупа, и пуглива, и только нелепо ухмылялась, когда Женя с ней заговаривала.
Поиграв минут десять в волан или серсо, причем не допускалось ни одного веселого возгласа, девочки брались за руки и молча ходили взад и вперед по длинной зале, слабо освещенной стенной масляной лампой в углу. Сидеть им в этот час запрещалось, и они непременно должны были как-нибудь двигаться.
Вздумала было Женя как-то вечером пробраться в девичью, но девушки, сидевшие, склонившись за работой, так упорно не поднимали голов, так лаконично отвечали "да-с" и "нет-с", что Женя удалилась совсем сконфуженная, а на другой день была наказана за нарушение теткиного приказания.
Все делалось тихо, без крика и брани, а дышать было трудно, и Женя с каждым днем чувствовала себя все несчастнее и несчастнее.
- Хоть бы кошка была или собака, - воскликнула она раз в отчаянии, прохаживаясь по зале с Ольгой. Анюты на этот раз почему-то в зале не было. - Слова не с кем сказать!
Ольга ничего не отвечала.