Быстрыми рывками он стал подтягиваться вверх. Раз… другой… третий. Руки слабели с каждой секундой, пальцы ныли, с трудом сжимая холодные звенья; мокрые ноги скользили по цепи, нисколько не помогая рукам. "Неужели сорвусь? - испуганно подумал парнишка, чувствуя, как онемевшие пальцы начинают сползать вниз. - Нет! Нельзя, нельзя! Совсем немного осталось!" И он, стиснув зубы, напрягая последние силы, подтягивал вверх еще на несколько сантиметров трясущееся тело.
Раньше для него подняться по канату или цепи на три-четыре метра не представляло никакого труда. Теперь же, задыхающийся, мокрый, с дрожащими от слабости руками и ногами, он едва перевалился через край сруба.
- Помогите!.. Помогите!.. - позвал он, но слабый голос потерялся в кустах.
Помощи ждать было некогда: Мария замерзала в холодной воде. Несколько отдышавшись, Сергей уперся ногой в сруб и стал поднимать девочку и ведро с водой.
Дрожа каждым мускулом, он упрямо тащил цепь, а побледневшие непослушные руки, безнадежно, звено за звеном, теряли ее. На боль Сережа не обращал внимания - он преодолевал ее. Но заставить онемевшие пальцы сжиматься сильнее не мог: они уже не подчинялись ему. Это был предел.
Когда над срубом показалась наконец знакомая голова с прилипшими на лбу белыми прядками волос, силы совсем оставили его. Помогла Мария сама. Привстав из ведра, она навалилась на сруб грудью. Сережа дотянулся до ее платья и волоком потащил через край колодца. Ведро с водой полетело вниз, а дети повалились на землю.
Из-за угла бани вышел Петр. Он видел, как последним отчаянным усилием Сережа вытащил из колодца его племянницу. Подхватив мокрую девочку на руки, Петр бросился с ней в дом.
А бледный, с посиневшими губами Сережа еще минут двадцать лежал возле колодца, пока собрался с силами, чтобы идти к себе на сеновал.
* * *
С этого дня положение Сережи в семье Рейнсонов значительно изменилось к лучшему. Если раньше его кормили либо до, либо после всех, то теперь хозяйка сажала его за стол вместе с собой. Ел Сережа много. Но старый Яков не следил больше за каждым куском, взятым мальчиком из хлебницы, не заводил при нем во время еды нудных, лицемерных разговоров о дороговизне продуктов, о том, что сейчас "все едят с порции". А старуха, вечно занятая чугунами, помоями и свиньями, провожая пастуха в поле, совала ему в руки ломоть хлеба.
- На-ка вот съешь, - говорила она при этом, - ты худой-то какой!
Даже Петр, узнав от племянницы подробности ее спасения, проникся к Сереже невольным уважением. В тот же день он свил путы для коров, уговорил отца не гонять телят и овец в поле, а оставлять в огороженном леске, где травы для них было достаточно. Вечером сам рассказал Сереже, что недалеко от них живут две русские девочки, приведенные "от немца" в тот же день что и Сережа, и обещал в воскресенье проводить его к ним.
Но по утрам Яков Рейнсон все так же будил Сережу задолго до восхода солнца и, не слушая жалоб мальчика на недомогание, выпроваживал со стадом в поле. После купания в ледяной воде Сережа чувствовал себя скверно: появился насморк, болела голова, временами знобило. Однако по-настоящему не захворал.
Шли дни. Он с нетерпением ждал воскресенья, чтобы встретиться с друзьями. Потом, быть может, удастся как-нибудь разузнать и о матери…
Но встретиться довелось раньше.
В субботу, в полдень, когда он загнал коров в лесок, на повороте дорожки в сопровождении Марии показалась Инна.
Дети бросились друг к другу.
- Сережа! Сереженька! Как я рада! - повторяла Инна со счастливыми слезами на глазах. - Думала, никого из своих не найду!
- А я воскресенья ждал! Я знал, что это про тебя с Наташей мне рассказали. А прийти не мог: дорогу не знал. Обещали в воскресенье к тебе свести… Да что же мы тут стоим!.. - воскликнул он и потащил Инну к тому месту, где в тени осины лежала охапка примятого сена, служившего ему постелью во время полуденного отдыха.
- Ты знал про нас?
- Ага. Мне сперва Мария сказала. - Он поискал глазами внучку хозяина. - Убежала! Та, что тебя привела… А потом Петр…
- А я ни про кого из наших не слышала! Меня с Наташей тогда сразу за тобой дедушка Гриндаль увел. Они вдвоем с бабкой живут и никуда не ходят, ничего не знают. А сегодня копаюсь в огороде - прибегает незнакомая девчонка. Мария эта самая. Лопочет что-то - ничего не пойму: слово - по-русски, десять - по-латышски. Хотела с ней к дедушке идти, чтобы перевел, а она тянет меня за руку и все говорит: "Браукси, браукси!" Ну, я и побежала с ней. Даже рук не вымыла.
Они еще немного поговорили о том, как им хотелось встретиться и как неожиданно это произошло.
- Ну что мы о пустяках болтаем! - перебила Инна сама себя и, сдерживая дыхание, тихо спросила: - Скажи лучше: ты о мамах что-нибудь знаешь? - В голосе ее слышалась тревога и робкая надежда.
Вопрос холодным ветром дунул Сереже в сердце и разом потушил радость встречи. Мальчик закусил губу.
- Ничего! - глуховато ответил он.
Длинные, темные ресницы девочки задрожали, глаза налились слезами.
Сережа, откашливаясь, словно у него что-то засело в горле, продолжал:
- Но ребятах - ничего… Кроме вас с Наташей, близко никого нет, иначе мне бы сказали. Жду вот, на днях должен прийти Мартин - тот полицейский, помнишь, что меня увел. Хоть он и дрянь порядочная, но думаю, что через него кое-что удастся узнать… Может, о мамах. - Последние слова он сказал совсем тихо и неуверенно.
Инна, смахнув слезы с ресниц, подняла глаза:
- Ты разве полицая не видел больше?
- Не видел. Он дома не живет. Все там, в комендатуре. Брат его, Петр, говорит, что Мартин только по воскресеньям дома бывает и то ненадолго.
- Значит, завтра? - девочка оживилась. - Ой, ты его попроси получше. Через эту Марию, что ли. Она, кажется, хорошая… Только вот как ей самой объяснить?..
- Мартина расспросит сама хозяйка, его мать. Я уже с ней договорился.
- Правда? Я тогда завтра прибегу к тебе. Вот бы узнать, где мамы!..
Потом Сережа стал расспрашивать ее о Наташе.
- Очень, должно быть, трудно тебе с ней, - сочувственно сказал он. - У чужих людей, с маленькой девочкой! Тут одному и то…
- Живем пока, - сдержанно сказала Инна. - Их, стариков наших, двое только. Дочка у них есть, в городе живет. Бабушка больная лежит. Так что я сейчас вместо хозяйки. - Она смущенно улыбнулась. - Все делаю: и обед варю, и корову дою, и за свиньями, и в огороде. Работы много… Ой, Сережа! - Инна почти весело всплеснула руками, - посмотрел бы ты, как у меня ничего не получалось первые дни! Суп варю - он у меня почему-то дымом пахнет. Корову стану доить - она лягается, как лошадь. Индюк меня терпеть не может, первые дни без палки не давал по двору пройти - как собака бросался! Работы много, а я ничего не умею. Теперь привыкать стала. Бабка иногда ворчит.
- А Наташа как? Про маму вспоминает?
- Каждый день. Плачет, к ней просится. Про тебя тоже вспоминает, и про Веру…
Помолчав немного, Инна задумчиво продолжала:
- По правде сказать, мне лучше, что Наташа со мной: не так скучно. Только я боюсь за нее: играет, играет - вдруг задрожит вся, как будто испугается чего-то…
- Знаешь что? Далеко до вашего хутора?
- Да нет, не очень.
- Часа за два успею вернуться?
- Что ты, раньше!..
- Так пошли к вам! - предложил Сергей. - Дорогу узнаю и на Наташку посмотрю… А потом… - он сделал многозначительную паузу и закончил шепотом: - Мне надо поговорить с тобой наедине об очень серьезном деле…
- О каком? Мы здесь одни.
- По дороге скажу. Идем.
Чтобы из окна хозяйского дома не заметили ухода Сережи, они направились не по дорожке, а в обход, по березнику. Спустя минуту их темноволосые головы мелькнули за усадьбой среди желтеющей ржи, затем потерялись в пестрой путанице полей и перелесков.
Илья не унывает
Илье повезло больше других: его взял из немецкой комендатуры пожилой латыш, яростно ненавидевший фашистов.
В воскресенье во время завтрака хозяин хутора сказал Илье:
- Ты, Илюшка, сейчас никуда не уходи. Нужен будешь.
- Надолго?
- Не знаю: может, на день, может, на два.
Ложка в руке мальчика дрогнула и остановилась на полпути от чашки ко рту. На белую скатерть капнула жидкая путра.
- Нет, правда, дядя Иван? - воскликнул Илья, недоверчиво глядя в улыбающиеся внимательные глаза сидящего напротив него усатого латыша. - Я лучше потом, что надо, сделаю. Вы же говорили: по воскресеньям у вас не работают.
Ян Зирнис - Илья звал его дядя Иван - невысокого роста, коренастый, почти квадратный мужчина, с размеренной неторопливой речью и медленными движениями, выскреб в чашке путру, доел ее, вытер толстыми короткими пальцами свисавшие по бокам рта сизые усы и ухмыльнулся.
- Ты мне не для работы нужен.
- А для чего?
- В костел тебя, большевика, хочу вести, на католика переделывать.
"Ой, неправда, что в костел! - догадался Илья, - Сам говорил, что ходить в церковь стал при немцах, чтоб коммунистом не посчитали… Шутит, наверно, попугать хочет".
- Правда, дядя Иван. Если что сделать нужно, так я лучше завтра. А то мы с Маргаритой собираемся сегодня наших ребят искать. Она знает, где хутор того полицая Рейнсона, который Сергея забрал.
- Ладно, дружка ты еще успеешь увидеть. Ритка тебя к нему после сведет. А сегодня ты мне нужен, дело серьезное.
Илья понял, что Зирнис не шутит. Настроение у него сразу испортилось.
- После… После! Ну, зачем вы так, дядя Иван! Целую неделю ничего делать не давали, а тут вдруг нужен стал. Неужели до завтра нельзя отложить?
- Нельзя! - коротко обронил Зирнис. - Это дело - нельзя.
Хозяйка поставила на стол сковородку с жареным картофелем. Маргарита, ее младшая дочь, разложила вилки.
- Да не мучь ты мальчишку! - обратилась женщина к мужу, заметив, как у Ильи дрогнули губы и заблестели слезы на глазах. - Ну зачем он тебе в городе? Вздумается же дураку старому! Если тебе другой человек нужен - возьми Эльзу. А мальчишка пусть дружков своих проведает.
- Перестань! - внушительно оборвал Янис, не глядя в ее сторону. - Это не твоего ума дело. Кого надо, того и возьму.
Завтрак окончился в полной тишине. Толстая коротконогая Маргарита, поймав Илюшу в сенях, зашептала ему в ухо:
- Илька, ты не дуйся, батька для тебя что-то хорошее придумал, я вижу! Только он у нас такой - никогда раньше времени не скажет. - Она ободряюще улыбнулась и тряхнула мальчика за плечо. - Знаешь, он, наверно, в городе тебе новый костюм купит: яиц берет, сала.
Илья, мигая влажными ресницами, отвернулся:
- Нужен мне костюм!..
- Ты что, путры объелся? Тебе же надевать нечего!
- Что - надевать! Я Сережку не увижу! Это поважней.
- После сведу, как вернетесь из города.
- Да, после! Ты и так целую неделю обещала!
- Чего кричишь? Вот шальной. Другой бы радовался на твоем месте, а ты ругаешься.
Помолчав, девушка сказала сочувственно:
- Что ж делать! Легче дом наш свернуть, чем батьку, если он что задумал. Только ты не сердись. Батька наш хороший. Правда! Хоть и упрямый, а хороший. У него недавно характер испортился, как немцы пришли. Злющий стал и все кричит. А до войны он совсем не такой был.
Объяснение это мало утешило мальчугана, но возражать упрямому латышу действительно было бесполезно.
Через полчаса Зирнис и Илья выехали со двора.
До города было километров двадцать пять. Вначале ехали проселками, много раз сворачивали с одного на другой, потом выбрались на широкий гладко укатанный грейдер. Красивый рослый жеребец - гордость Зирниса и единственная ценность в хозяйстве - шел легкой спорой рысью. Поскрипывала и подрагивала старая телега, покачивались сидящие в ней на охапке свежего клевера мужчина и мальчик.
Однообразно проплывали мимо тихие усадьбы, молчаливые зеленые перелески, пустынные поля. Кругом не было видно ни одного человека, словно люди, как мыши, попрятались по самым темным уголкам своей земли.
Местами у дороги встречались большие деревянные кресты с маленькой почерневшей фигуркой распятого Христа. Они напоминали о кладбище и наводили тоску.
Солнце припекало со злостью, как сквозь увеличительное стекло. От жары некуда было деваться. Сухой горячий ветерок не освежал, а мягкой, как вата, пробкой затыкал рот и нос. Ехали молча.
- Дядя Иван, - сказал Илья, примирительно нарушая молчание, - а что это немцев не видно? Я думал, их по дороге полно, а тут едем, едем - и ни одного!
Хмурая улыбка чуть шевельнула рыжеватые усы латыша:
- Что, соскучился по ним?
- Не очень, просто интересуюсь…
Помедлив, Зирнис с обычной неторопливостью объяснил:
- Делать им здесь нечего. Дорога эта для них без надобности, на юг идет. Фронт далеко, слышно, за Смоленском. В Латвии немцы по городам больше.
- А по дорогам разве не проверяют, кто едет?
- Тут за них наши собаки стараются.
- Какие собаки? - не понял Илья.
- Увидишь вот на кордоне, погоди… Да, - продолжал он задумчиво, - раньше в воскресенье сотни подвод на базар ехали, а сейчас - живой души не видно. Кому охота в город везти, когда еще по дороге половину отберут. А на базаре немец может взять, что понравится, и пошел. Станешь марки спрашивать - кулаком в морду лезет! - Голос Яниса становился все напряженней. - Какой-нибудь овечий огузок - кулаком тычет! Он - немец! Если у него пистоля, так он бог и царь. Бандиты!
Илья уже знал эту "особенность" своего хозяина: обычно молчаливый и неразговорчивый, он, как только начинал говорить про немцев, постепенно распалялся, бранил их, не стесняясь в выражениях. В такие минуты он мог высказать то, о чем в другое время обязательно бы промолчал.
Однажды - это было на третий день после того, как Зирнис привез Илью в свой дом, - ему из волости принесли извещение, чтобы немедленно сдал на ссыпной пункт 120 килограммов пшеницы для немецкой армии.
- Ну, слава богу, немного, - заметила осторожно жена Яниса. - Новый урожай поспевает, проживем.
- Как же - немного! - тяжело заговорил Зирнис, отодвигая табуретку от стола и повышая голос. - Как же - немного! Телку забрали, свинью забрали, десять пудов жита свезли, коня взяли на учет, того и гляди заберут, - и мало! Это за какой-нибудь месяц хозяйство, считай, разорили. А дальше что будет?
- Что же поделаешь, - покорно вздохнула жена, - что дальше будет - одному богу известно, а новую власть судить не надо. Лучше уж отойти от греха, отдать, пока есть.
- Да что отдавать-то осталось? Последнюю корову и теленка?
- Хлеб-то еще есть…
- Тьфу ты, кочерыжка старая! - рявкнул, внезапно срываясь с места, Ян и так треснул табуретку о пол, что от нее щепки полетели. Голос его дребезжал и срывался на высокой простуженной ноте. - Отдай, отдай! Все отдай! В помощь немецкой армии! Сгори она!
Не договорив, он хлопнул дверью и вышел вон. Через несколько секунд со двора донесся пронзительный собачий визг, коротко ревнул теленок.
- С ума спятил старый! - перекрестилась хозяйка. - За двадцать годов, что с ним живу, ни разу такого не было.
Через час, снимая шкуру с прирезанного теленка, Зирнис говорил сокрушенно молчавшей жене:
- Ты не жалей. Теперь жалеть нельзя, все одно отберут. Пусть идет пропадом! Гитлеру меньше достанется.
Хозяйка вздохнула:
- Ой. Ян, Ян! Всего месяц, как немцы пришли, а ты уже такой. Что с тобой будет через год или через два?
- Молчи! Типун тебе на язык. Неужели им два года у нас быть?
Теперь, по дороге, наблюдая за ним, Илья стал осторожно выпытывать.
- А как же вы, дядя Иван, в город не боитесь ехать? Все боятся, а вы не боитесь?
- Наши не боятся! А не надо - и не едут!
- А вам очень надо? - Мальчик притаил дыхание.
Латыш хитровато посмотрел на него, погладил тыльной стороной пальцев левый ус, как будто раздумывая, что ответить. Но, пока он раздумывал, прошло столько времени, что можно было совсем не отвечать, и он промолчал.
"Да, у такого узнаешь!" - с досадой подумал Илья.
Сейчас его мирило с латышом сознание, что Зирнис так же яростно, как и он, ненавидит гитлеровцев.
Возле моста, переброшенного через сухой овраг, они догнали пожилого крестьянина в помятой соломенной шляпе, устало шагавшего по обочине дороги.
- Гунар! Добрый день! - живо воскликнул Зирнис, узнав в нем своего старого приятеля из соседней волости.
Крестьянин удивленно оглянулся, хлопнул руками по бедрам.
- Ян… О, чтоб тебя мыши съели! - На темном, цвета хлебной корки, бритом лице его появилась скупая улыбка.
Зирнис остановил лошадь, друзья пожали друг другу руки.
- В город? - спросил Гунар, с любопытством поглядывая то на Илью, то на Зирниса, подвинувшегося на телеге, чтобы освободить место. - Что это тебе взбрело на ум кататься в такое время?
- Дело есть. Ну, садись, нам, кажется, по пути.
Гунар, неопределенно крякнув, взобрался на телегу.
- Мне только до Штяуне. Повидаться там кое с кем надо.
- Что ж ты пешком? - Зирнис тронул вожжи. Телега мелко затряслась на скрипучем гравии, потом мягко поплыла по гулкому дощатому настилу моста.
Гунар приподнял соломенную шляпу, устало вытер ладонью пот со лба.
- Нет у меня больше кобылы. Забрали вчера. И корову забрали, только телок да жеребенок остались. Одним словом, крышка моему хозяйству. Эх-х! - выдохнул он и потянулся в карман за кисетом.
Скрутив цигарки, мужчины продолжали разговор.
- Да, жизнь, - задумчиво промолвил Зирнис, откашлявшись и сплевывая. - Я вот тоже, может, последний раз на своем Воронке еду: на какой-то особенный учет его в волости взяли.
- Ну-ну, как и у меня. Заберут, значит, скоро. Режет нас фрицик проклятый под самый корень, чтоб не поднялись больше.
- Ладно. Лишь бы скорей Гитлеру кишки выпустили, а там уж как-нибудь.
- Легко сказать, Ян, - как-нибудь. А что ты будешь делать, если ни коня, ни коровы на дворе? Опять в батраки?
Зирнис взъерошил пальцами длинные жесткие усы, отчего они ощетинились у него, как у кота.
- Зачем - в батраки. В батраки не пойдем.
- Или, думаешь, поможет кто? Так я тебе скажу про эту помощь. Помнишь, как после той войны тоже помощь давали? Мой батька взял три сотни в английском банке, - думал хозяйство поправить. А потом десять лет этот самый банк, будь он проклят, жилы из нас тянул, чуть совсем не разорил. По договору мы должны были на все три сотни шпигу поставить для консервного завода по средней базарной цене. А через год свинина наполовину в цене упала, потому что скупщики от завода перестали свиней на базаре скупать - им теперь по договорам везли! И начали всякие проценты расти, чуть нас самих эти свиньи не съели.
- Теперь нас не проведешь. Поумнели. Наши вернутся, - совсем другая жизнь пойдет, чем до войны.
Гунар искоса поглядел на приятеля, и его широкий лоб прорезали две резкие горизонтальные складки. Несколько минут ехали молча.