Глава пятая
КЛЯТВА НА КОРТИКЕ
За бортом сменяются моря, проходят страны и континенты, а на пароходе, как в маленьком поселке, стоящем на земле, - работа, фильмы в столовой экипажа, соревнования на спортивной палубе, собрания, занятия, самодеятельность, то есть все, чем живет любой поселковый житель, только не надо по утрам бежать к троллейбусной или автобусной остановке или бродить по магазинам, чтобы купить еду; вышел от себя и через минуту - или на работе, или в кают-компании.
А на прогулочной и спортивной палубах, в салонах, барах и пассажирских каютах - другой мир, там своя жизнь, мы наблюдаем только поверхностный слой ее: люди грустят возле фальшборта на закате солнца, смеются, наблюдая, как купаются дети в бассейне, поют песни, ссорятся, - нам не дано проникнуть в глубины их судеб, только отголоски тревог и волнений изредка всплывают на поверхность:
худощавый старик пришел к капитану, положил на стол бумагу, в которой просил, если он умрет в рейсе, чтобы его похоронили по морскому обычаю, не возвращая тело на землю; и капитан спросил: "Зачем об этом?", он ответил, усмехнувшись: "Я давно к этому готов и не хочу доставлять излишние хлопоты близким"; а красивый и крепкий на вид старик; двое, он и она, сказали Ник-Нику: "Вы должны нас поженить, по международным законам капитан пользуется правами мэра. Мы получим от вас сертификат…" Ник-Ник заколебался: "У вас есть разрешение родителей?" Он, лохматый, похожий на черного пуделя, пробасил: "Если бы оно у нас было, мы бы не сели на ваше судно". Только отголоски чужих тревог, но ведь и они что-то оставляют в твоей душе…
Так плывет по морю пароход.
- Вас просит зайти первый, - раздалось в телефонной трубке; это был голос Нины, - значит, она сейчас дежурила в информбюро.
Когда вызывают к первому помощнику, или, как его называют, помполиту, комиссару или еще, непонятно почему, "помнею", - видимо, просто по созвучию, - невольно начинаешь волноваться, и вовсе не потому, что чувствуешь себя в чем-то провинившимся, хотя бывает и такое, но помполит может тебя пригласить, когда получены дурные вести из дому и нельзя человеку обычным путем вручить радиограмму; он может пригласить, чтобы дать серьезное поручение, он может… Впрочем, никогда не знаешь, зачем он тебя зовет, и поэтому волнуешься.
Двери в кабинет Виктора Степановича были открыты. Он ждал меня и, едва я переступил комингс, он встал, протянул руку. Я уже говорил: он был невысокого роста и удивительно белобрысый. У нас в школе учился парень с такими же волосами, ему дали кличку "Сметана"; может быть, так же дразнили и Виктора Степановича. Вообще я давно взял за правило представлять себе людей, какими они были, когда росли, - это очень помогает разгадывать характеры. Вот Виктор Степанович, наверное, был старательным парнем; писал, прикусывая губу, - иногда он и сейчас так делает, - и наверняка он был упрям и, если его били, не плакал, и еще у него была одна странная черта, видимо тоже сохраненная с детства: он стеснялся и когда выступал перед нами с докладами и информацией, и когда открывал собрание или концерт, - это немножко странно для помполита, тем более что на этой работе он был уже лет семь, а до этого плавал механиком.
Он закрыл за мной дверь и, взяв за плечо, сказал:
- Ну, проходи, садись, - и сам сел напротив, посмотрел на меня строго, и я увидел, как стал подниматься на его макушке хохолок, и понял: предстоит какой-то очень сложный разговор - и насторожился.
Он молчал некоторое время, передвигая бумажки на своем хорошо отполированном письменном столе, потом собрал их в одну стопку и отложил.
- Вы ведь дружите с Юрием Тредубским? - спросил он.
- Ну-у-у, в общем, да-а-а, - протянул я.
- Почему "в общем"?
А я и сам не знал, почему сказал это "в общем". Просто потянул слова, чтобы была хоть секунда подумать: к чему задан этот вопрос; но получилось некрасиво, будто я на всякий случай пробил себе тропинку к отступлению и в любую минуту могу отказаться от Юры.
- Мы дружим, - твердо сказал я.
Виктор Степанович опять начал передвигать бумажки по поверхности стола, занимался он этим довольно долго; он недавно бросил курить и теперь, наверное, мучился.
- Я вас должен буду спросить, - произнес он и покусал губу. - А вы должны будете мне ответить по делу, казалось бы, интимному, но очень сейчас важному… Скажите мне: Тредубский… э-э… как это сказать… не питает особых чувств к администратору Нине Кургановой?
Вот тут я опешил и от витиеватости вопроса, и от его содержания. Да откуда я знаю, что там Юра "питает" к Нине, а если это и так, то мне какое дело?
- Не интересовался, - сказал я.
Виктор Степанович посмотрел на меня со вниманием и попытался улыбнуться:
- Я хочу, чтоб вы поняли. Мы с вами не сплетнями занимаемся. Тут дела серьезные, и все, что я спрашиваю, не зря.
- Он мне не признавался, - сказал я.
- Ну, а вы сами не замечали?
- Не следил, Виктор Степанович.
- Все-таки вы не хотите меня понять… Ну ладно, тогда о другом. Вы ведь и с Нестеровым теперь подружились. А Нина Курганова ваша старая знакомая. Мне еще Лука Иванович рассказывал - очень вы были дружны с ее мужем… Ну вот, а теперь я вам должен напомнить один твердый морской закон: командирам не разрешается в плавании заводить романы.
- А где им разрешается? - спросил я.
- Ну, на берегу… разумеется. - Он сказал это не очень уверенно и задумался.
- И в какое время? - спросил я.
- Что вы имеете в виду? - Виктор Степанович насторожился.
- Во время отлучек или в отпуску?
Виктор Степанович опять со вниманием посмотрел на меня и покачал укоризненно головой, хохолок на его макушке совсем выпрямился и стоял, как громоотвод.
- Не надо, - сказал он тихо. - Ну, есть такое правило и есть… Надо его соблюдать.
- А зачем его соблюдать?
- Потому что это правило, - теперь уже твердо произнес Виктор Степанович.
- А если я завтра влюблюсь без этого правила? - спросил я. - Мне что, списываться? Да?
- Ну, если влюбитесь… если влюбитесь - это совсем другое дело.
- Какое? - поинтересовался я.
На этот раз Виктор Степанович улыбнулся:
- Ну, не будем лисьим следом… Не надо петлять, я ведь знал, что вы так поведете себя, и предупредил, а я еще раз повторяю: дело серьезное.
- Так я вполне серьезно, Виктор Степанович. А если у Нестерова и Нины любовь?
- Стало быть, вы все-таки об этом знаете?
- Об этом весь пароход знает, Виктор Степанович. Разве здесь что-нибудь можно утаить?
- Весь пароход знает, а я вот не знал, - сказал он. - Да и не хотел бы знать.
- Тогда зачем же, Виктор Степанович?
Он похлопал себя по карманам, ища сигареты, но, видимо, тут же вспомнил, что бросил курить, выдвинул ящик стола, достал жевательную резинку; одному чавкать было неудобно, и он предложил мне, и так мы сидели друг против друга и жевали.
- Нас Тредубский поставил в безвыходное положение, - наконец сказал он.
Я ничего не понимал.
- При чем тут он? - спросил я.
Тогда Виктор Степанович подумал, потом решительно вынул из стопки лист бумаги, протянул мне и сказал:
- Вот, полюбуйтесь!
Я взял эту бумагу, еще не подозревая, какая страшная это штука… Это был официальный, отпечатанный на машинке рапорт, адресованный капитану, от пассажирского помощника, и сверху стояла резолюция Ник-Ника: "Первому помощнику. Разобраться". Я быстро прочел все, что было там написано. Я не помню этого документа дословно. Там говорилось, что администратор Н. А. Курганова, которая находится в подчинении у пассажирского помощника, нарушила нормы поведения на пароходе и… подробности.
Меня как-то сразу это ошеломило, я не смог поверить, что такую дурацкую бумагу мог написать Юра, да и вообще какой-либо иной человек из экипажа; потом в памяти возник его мятущийся взгляд под очками, когда он вчера стоял у трапа, и гримаса вместо улыбки, и заострившиеся, ссутулившиеся плечи, - вот почему он был таким, и все же это было невероятно. Но… бумага лежала передо мной на столе, и внизу - Юрина подпись. Мне вдруг захотелось ее порвать; вот взять, разодрать на мелкие клочки и выбросить в иллюминатор. Наверное, у меня нечто такое появилось на лице, потому что Виктор Степанович поспешно пододвинул рапорт к себе.
- Вы разговаривали с ним? - спросил я.
- Конечно, - кивнул Виктор Степанович.
- Ну, и что же он?
- Говорит, что всегда уважал морские законы и не может допустить, чтобы их нарушали… Э-э, да бред говорит! - вдруг рассердился Виктор Степанович.
- Так зачем же его слушать?
- Он написал рапорт, - твердо сказал Виктор Степанович.
И вот, как только он это сказал, я тотчас понял - дело скверное: к рапортам у нас всегда относятся со вниманием и не принять по нему меры нельзя.
- Я поэтому и решил с вами, - негромко сказал Виктор Степанович, - если вы дружите… Может быть, он из-за ревности… Ну, бывает такое.
- Бывает, - согласился я. - Тогда что?
Виктор Степанович не отвечал, но я и так понял, чего бы он хотел: было бы самым простым, если бы Тредубский забрал свой рапорт; но Виктор Степанович не имел права сказать мне об этом.
- Надеюсь, весь этот разговор между нами? - произнес он.
- Хорошо, - ответил я и встал. И меня тотчас больно кольнуло; "А ведь с Юрой-то у меня все!"
Какие разные бывают потери! Я уже однажды испытал в жизни горечь серьезной утраты и понял, как страшен и ничем не искупим уход человека из жизни, но друзей я не терял. Иногда нас просто разлучали обстоятельства, и это, естественно, воспринималось как временное прощание - всегда была надежда на встречу, - и только сейчас я впервые отчетливо осознал: те добрые отношения между мной и Юрой, что так долго налаживались, пришли в одно мгновение к распаду; можно объясняться с ним, можно и уйти от этого, впрочем, все, что угодно, может произойти, но того Юры Тредубского, с которым я провел так много хороших часов, уже не будет, потому что вера моя в него кончилась, как только я увидел его подпись под рапортом.
"Лучше бы мне его не встречать!" - думал я.
Но это в городе можно не звонить друг другу, стараться ходить и ездить иными маршрутами, чем неугодный тебе человек, но на пароходе… Я увидел Юру в кают-компании через полчаса после того, как побывал у Виктора Степановича. Он сидел и торопливо ел борщ за столом пассажирской службы. Я как-то раньше не замечал, чтобы он вот так весь склонялся над тарелкой, а хлеб не откусывал от ломтика, а отщипывал пальцами и бросал в рот, и мне показалось это неприятным.
Когда он встал из-за стола, я тоже поспешил подняться. Буфетчица Соня, которая чувствовала себя полной хозяйкой кают-компании, сразу заметила, что я не закончил обеда.
- А компот? - сурово спросила она. - Не нравится?
- Оставь мне два литра на вахту.
- На вахте вы соки получаете. Вот стакан, и пейте немедленно!
Я чуть не подавился этим компотом и все-таки успел выскочить вовремя за дверь, потому что заметил: Юра вышел на открытую палубу. Я догнал его, когда он приближался к музыкальному салону, и, забежав вперед, преградил дорогу. Я не дал ему опомниться и с ходу спросил:
- Зачем ты это сделал?
Он понял, я увидел это сразу, он понял, хотя я не называл ни рапорта, ни Нины.
- Ты ответишь или нет? - рассердился я.
- Это был мой долг, - наконец сказал он.
- Иди ты к черту! - заорал я. - Какой твой долг? Кому ты такое должен?
- Не кричи на меня, - тихо сказал он и поморщился, приставив руку к виску, будто у него болела голова. - Ну зачем ты кричишь?
- А что мне, прыгать от радости, коль ты строчишь на друзей такие штуки?
Он снял очки - на этот раз они были у него в малиновой пластмассовой оправе - и провел ладонью по усталым, беспомощным глазам.
- Ты в этом ничего не понимаешь, - тихо, почти жалобно сказал он. - Вот когда поймешь, то не будешь так кричать… А теперь пусти меня, очень много дел.
Я растерялся - уж очень получалось у него все жалобно, - растерялся и уступил ему дорогу, и он пошел дальше по палубе, сутуля, словно от холода, плечи, хотя над морем горело летнее солнце.
…До Нового года оставалась неделя, а я уже получил радиограмму: "От всей души поздравляю желаю весь год счастливого плавания и трудовых успехов помнящая Ира". Радист Махмуд когда стукнул мне в дверь, то крикнул:
- Эй, Костя, привет от помнящей!
Ира была дочерью Луки Ивановича и уже пятый или шестой раз к праздникам присылала мне радиограмму с такой подписью, неизменно вызывая приступ веселья в радиорубке, хотя ничего тут веселого не было - ну, помнит человек, и хорошо.
Познакомился я с Ирой незадолго до того, как сошел с "Перова". Мы все заметили, что перед приходом в порт Лука Иванович вел себя необычно. Вообще-то каждый раз, когда мы возвращались из рейса, все на судне мылось, чистилось, красилось, все имущество проверялось - ведь стоит нам ошвартоваться, как на палубу сразу же ступят многочисленные портовые власти и комиссии и будут все проверять, все осматривать и составлять на каждую мелочь акты; считается - так обеспечивается безопасность судна.
Перед приходом в порт Лука Иванович всегда был строг, но в этот раз превзошел себя, он совсем загонял нашего похожего на медведя боцмана, славящегося выдающимся животом и потому получившего прозвище "Пузатрон". Все у нас чистилось, красилось заново, особая уборка была сделана в каюте капитана - вымыты все стены и подволок. Лука Иванович заставил старпома построить на главной палубе экипаж и попросил всех привести в полный порядок форму.
Я допытывался у начальника радиостанции: не было ли каких особых радиограмм? Ну, допустим, нас будет встречать сам министр Морского флота СССР или кто-нибудь из международных организаций подаст на шикарном подносе голубую лепту Атлантики. Но начальник только пожимал плечами и делал вид, что ему ничего не известно. Потом я убедился, что он и в самом деле ничего не знал, а небольшой личной радиограмме Луке Ивановичу, которая была получена недели за две до прихода, значения не придал, а вот в ней-то и было все дело.
"Хочу тебя видеть встречу на причале когда придете Ира".
Да не мог начальник обратить какое-либо особое внимание на этот текст, потому что во всем экипаже "Перова" только один я знал, что Лука Иванович не видел свою дочь четырнадцать лет, так как твердо держал слово, данное когда-то при разводе жене.
Отзвучали команды "Подать носовой!.. Подать кормовой!", и "Перов" прижался бортом к причалу, куда подошли две легковые машины: "газик" и "Волга". Из них неторопливо вышли портовые власти, таможенники, представители пароходства, и, пока заканчивалась швартовка, они здоровались друг с другом, закуривали; они не спешили, потому что еще не было пограничников.
Стали спускать трап, и вот тут-то я обратил внимание, что Лука Иванович в какое-то мгновение отвлекся; команда, которая должна была последовать от него, задержалась, я взглянул на него и увидел: он уставился на причал, по не туда, где собрались власти, а значительно правее, где стояли, поблескивая алюминиевыми рифлеными стенками, контейнеры, и вот там-то, сжимая букет белых хризантем, ждала девушка; она была худенькая, высокая, в светлом плаще и красной вязаной шапочке. Лука Иванович отдал нужные команды, потом поманил меня к себе и, указав на девушку, сказал:
- Приведешь ко мне… до властей. Понял?
Больше я ни о чем расспрашивать не стал, потому что трап уже опустили, а пограничников все еще не было, где-то они задерживались. Я выскочил на причал и, пока никто не успел опомниться, схватил девушку за руку, пробормотал:
- Здравствуйте! Идемте быстро!
Она испугалась, но побежала за мной. Когда мы влетели на палубу, старпом удивленно крикнул:
- Куда?!
- К капитану, - успел только ответить я и втолкнул ее в дверь, а еще через полминуты мы входили в капитанскую каюту…
Лука Иванович стоял посередине, чуть расставив ноги, весь в напряжении, и мне даже показалось - он врос в этот толстый, цвета вялой травы ковер; новенький китель сверкал на нем пуговицами и нашивками, лицо было свежо, и даже вроде бы с него исчезли морщины.
- Вы… папа? - тихо спросила Ира.
А он молчал, разглядывая ее. Наверное, он и не слышал, что она спросила. Он так долго думал об этой встрече, что сейчас был, видимо, просто потрясен, что она произошла… Ира вытянула вперед букетик хризантем, подошла к нему, он машинально взял цветы, и она наклонилась и осторожно поцеловала его в щеку, сказала испуганным голосом:
- Здравствуйте, папа.
И вот тогда он медленно поднял свою тяжелую руку с широкой ладонью, прижал к себе Иру, проговорил с трудом:
- Здравствуй, Ирочка, - и трижды широко поцеловал ее, взял тут же под локоть и повел к дивану. - Садись…
Я направился было к двери, но Лука Иванович подал мне знак, чтоб я остался, а сам подошел к буфету, достал корзинку с фруктами, поставил перед Ирой:
- Угощайся.
Только теперь я разглядел ее. Нет, я бы никогда не сказал, что она дочь Луки Ивановича, если бы встретил ее случайно. У нее было открытое, строгое лицо, никакого налета хитрости, только глаза с зелеными искорками да еще, пожалуй, веснушки на прямом, ровном носу определяли какое-то сходство с отцом; она взяла из корзины красивую длинную грушу и, стесняясь, надкусила ее. Лука Иванович сел напротив и тихо спросил:
- Ну, как ты живешь, Ирочка?
- Мы хорошо живем, - сказала она, и мне сразу не понравилось это "мы" да и вообще, как прозвучала у нее фраза, словно она с самого начала порешила заявить отцу, что те, с кем она живет, и она - нечто общее, неотделимое.
Она огляделась и сказала:
- А здесь красиво.
- Ты еще не была на пароходах? - спросил он.
- Была, - сказала она. - Вместе с мамой. Но я не помню…
- Ах, да! - спохватился Лука Иванович. - Ну конечно, конечно… Но ты тогда была очень маленькой… Где ты теперь учишься?
- Я биолог, - сказала она.
- Это, кажется, профессия…
- Да, папа тоже биолог…
Как только она это сказала, я заметил - у Луки Ивановича дернулась щека, но он тут же сумел справиться с собой. Но теперь уже Ира обнаружила свою ошибку и внезапно покраснела.
- Ой, простите! - проговорила она.
- Ничего, ничего, - сказал Лука Иванович. - Ты ешь грушу, не стесняйся… Это вкусная груша.
И в это время за дверью послышались шаги и голоса, перебивающие друг друга, - это торопились к капитану представители.
- Задержи их, - кивнул мне Лука Иванович.
Я выскочил за дверь вовремя - еще бы немного, и вся эта толпа, смяв сопротивление старпома, ворвалась в каюту, и я закричал в отчаянии:
- Товарищи! Товарищи! Капитан просит всех пройти в кают-компанию.
Впереди стояла полная женщина в полувоенной форме; кто она, я не знал. Фыркнув, она сказала:
- Вот еще новости!
Но я не сдавался и, перекрывая голоса, кричал:
- Прошу, прошу всех в кают-компанию!