Капитан помолчал и сказал:
- Придется вам расстаться с крокодилом, Петр Сергеевич.
- Как? - удивился Нестеров.
- Вы хотите спросить: каким способом? - И Сабуров повернулся к нам, глаза у него были веселые, и можно было подумать, что он шутит, но он не шутил. - Ну, уж тут я вам не помощник. Одно могу сказать: крокодил не должен жить на пароходе. За него на нас могут наложить штраф. А это валюта. Так что прошу вас…
- Куда же я его дену, Николай Николаевич? - взмолился Нестеров.
- Вот уж чего не знаю…
- Он же совсем малютка, ему и двух лет нет.
- Вы хотите, чтобы мы подождали, пока он не вытянется метров на восемь?
- Он из породы кайманов. Они больше чем до полутора метров не растут.
- Вполне достаточно. Или вы считаете, что мало?
- Но, Николай Николаевич, - теперь уже твердо сказал Нестеров, - его ведь в Новую Зеландию не пустят. Там нет хищников, это всем известно… А за борт - не могу! Негуманно, товарищ капитан.
- А я вам и не предлагаю за борт. Я вам предлагаю: подумайте. - И уже строго добавил. - И решайте!
Он все сказал, повернулся и вышел из рубки.
Нестеров долго стоял молча, чмокая губами, чтоб раскурить трубку, но не замечал, что она у него погасла.
- А? - наконец растерянно спросил он меня.
- Ага, - кивнул я.
Поначалу я ему искренне посочувствовал, но потом вспомнил, как утопили моего удава; вот змея можно утопить, а крокодила нельзя, а между прочим, мой удав был мадагаскарским, они славятся тихим норовом, и он тоже пресмыкающийся, как это подчеркивал Ник-Ник, говоря о крокодиле, и у него легочное дыхание, роговой покров тела и трехкамерное сердце. Мало того, что его утопили, а еще этот самый Нестеров впаял мне кличку… Но все же мое злорадство было недолгим, потому что с Нестеровым творилось что-то неладное. Куда девалась его самодовольная морская осанка, - он скис и беспомощно посасывал мундштук трубки.
- Слушай, Петя, - сказал я ему, - а ты сдай свое пресмыкающееся в Оклендский зоопарк. Придешь еще когда-нибудь сюда - сможешь навестить. Представляешь, как это здорово: иметь знакомого в Оклендском зоопарке!
Он недоверчиво посмотрел на меня, но я был серьезен…
- А возьмут? - неуверенно спросил он.
- Конечно, они ведь тут не водятся. Да еще кайманы.
- Ладно, - сказал он. - Попробую.
…На таком большом лайнере, как наш, можно проплавать рейс да так и не встретиться с каким-нибудь человеком из другой службы… Представьте себе: захожу я в какое-нибудь припортовое кафе, заказываю кружку пива и слышу, как за соседним столиком травит парень о том, как ходил на "Чайковском", вглядываюсь в него и не узнаю, наверняка вижу его в первый раз; тогда подхожу к нему и говорю: "Простите, в каком месяце все это было?" И он называет тот самый срок, когда и я был на "Чайковском", и тогда я вежливо начинаю ему объяснять, что он примитивный лжец, но парень не сдается, парень кладет на стол паспорт моряка, и там черным по белому - он плавал в этом рейсе. И я стою перед ним, краснея от стыда… Честное слово, все это возможно! Хотя со мной ничего подобного и не случалось, но все-таки… Уж слишком большой у нас пароход, и потому не все сразу узнаешь о человеке, даже если с ним каждый день встречаешься на мостике.
Нестеров давно занимал меня, потому что за ним стояла совершенно необычная история, и отношение к нему было довольно сложным: не все принимали его внешнюю сухость, подтянутость, иногда даже называли его позером, а вместе с тем он был человеком тихим, даже скрытным, но если к нему обращались с просьбой, охотно ее выполнял, хотя просили его редко. Все знали, что он был назначен вторым помощником на "Уран", а к тем, кто плавал на этом судне, моряки относились с уважением, то есть я хочу сказать - ко всем, кто спасся. Но с Нестеровым был особый случай.
Он пришел на теплоход вторым помощником, когда "Уран" грузился рудой в порту. А второй помощник, как известно, отвечает за груз. Едва он представился капитану, как тот сразу же потребовал от него: "Следи за погрузкой". Тут уж ничего не сделаешь - времени всегда мало, и если пришел на судно, то должен сразу включаться в работу. Начали загружать третий трюм, когда Нестеров вышел на палубу; вскоре он вернулся к капитану и сказал:
- Необходимо трюмы разгрузить и загрузить их иначе.
Капитан был человек немолодой, вспыльчивый, но все же сначала попросил объяснения, и Нестеров объяснил: на пароход грузят мерзлую руду, плавание дальнее, в море руда оттает, обретет сыпучесть, и тогда стоит попасть в шторм, как может образоваться опасный крен, и потому есть один выход - надо ставить в трюмах переборки, способные удержать движение руды к одному борту, - так называемые шифтинги. А времени не было… Капитан спешил, дела у парохода складывались так, что он мог не выполнить план по грузообороту, потому-то и шифтингами пренебрегли, ведь на их установку нужно не менее восьми часов, а где их взять? Ходили без этих переборок, и ничего - просто надо идти поаккуратней. Но еще разгружать два трюма… Да с ума сошел второй помощник! И капитан взорвался. Он шумел в полную силу своих легких: вот, мол, присылают мальчишек, а они и дважды два сосчитать не умеют, и только мешают настоящей работе. Нестеров все это выслушал и положил на стол капитана расчеты. По ним выходило, что судно не выдержит и четырехбалльного волнения моря - оно может опрокинуться, и у второго помощника есть только один путь: если немедленно не приступят к разгрузке трюмов, он не поставит своей подписи под документами.
Капитан и без того был задерган всякими портовыми представителями - отход из порта всегда мука смертная для экипажа судна, а тут еще свой, едва прибыв на работу, ставит палки в колеса.
- Да плевать мне на твою подпись! - вскричал капитан.
- В таком случае, - сказал Нестеров, - я не смогу пойти на судне, которому грозит явная авария.
После этих слов капитан подвел Нестерова к трапу и сказал:
- Дорогу видишь? Ну вот, и иди, иди, иди…
И Нестеров пошел. Сначала к портовым властям и заявил: "Уран" нельзя выпускать из порта. Нестерова выслушали, но в это время по каким-то причинам было не до него. Тогда он пошел в пароходство. Пока ходил, пока сидел в приемных на скамеечках, "Уран" ушел, а через три дня работники пароходства сами пригласили к себе Нестерова и сообщили ему, что он уволен из-за невыполнения приказа. Не выйти в море - для штурмана серьезное нарушение.
Прошло около месяца, и город потрясла весть: "Уран" опрокинулся во время шторма; правда, к нему быстро подошли спасатели, но все же погибло семь человек и среди них капитан. Когда комиссия разбирала причины аварии, то нашла в документах рапорты Нестерова. Его восстановили на работе, более того - в приказе пароходства подчеркивалась его правота и накладывались серьезные взыскания на тех, кто не прислушался к предупреждению второго помощника.
…Он пришел к нему вечером, без телефонного звонка - знал, что Петр дома. Ему открыла мать и так вскрикнула, что Петр выскочил из комнаты в прихожую. Даже при тусклом свете лампы, вправленной в железный абажур наподобие старинного газового фонаря, Петр сумел разглядеть, что друг его постарел: на лбу еще розовела незажившая рана; наверное, этот, еще свежий шрам останется у него на всю жизнь. Нет, это не было возмужанием, хотя в двадцать семь лет еще все впереди для моряка, он именно постарел… Они вошли в комнату, и он попросил у Петра выпить; сел, сжав крепкие, прокаленные пальцы со множеством отметин от ударов металла в один большой кулак, и стал рассказывать… Он выскочил на палубу из каюты, где отдыхал после вахты, когда пароход резко накренился на правый борт; капитан дал команду перекачать бункер и воду на другой борт, и все были спокойны, все верили: вот-вот сейчас перекачают и пароход выправится. Но он еще больше накренился, и тогда дали SOS, но все еще не верилось, что им действительно нужна помощь. Он пошел к себе в каюту и на всякий случай надел шерстяной спортивный костюм. Хотя вода в море была градусов двадцать, но он знал по рассказам, что все равно, если долго находишься в такой воде, то тело начинает мерзнуть; и только он это сделал, как прозвучала шлюпочная тревога…
Одна шлюпка сорвалась и ушла в море - матросы, видимо, психовали, когда ее спускали, - вторую спустили нормально, он попал в нее. Долго не заводился мотор, - это же надо: два дня назад проводили учебную тревогу и все шло отлично, а тут, как нарочно, сплошные неполадки; он сразу понял, в чем дело с мотором - все-таки механик, - и через две минуты он у него заработал.
Они шли нормально мили четыре, потом их шлюпку подбросило на крепкой волне и перевернуло. Он плыл долго, сколько - точно не знает, потому что время от времени терял сознание, но те, кто его спас, - это были рыбаки, - говорят, он плыл два часа; возможно, это так и было. Он не видел, как затонул "Уран", слышал только, что опрокинулся быстро.
Теперь он должен объяснить, почему пришел к Нестерову, как только оказался в городе. Дело в том, что когда он лежал в госпитале, то дал себе слово - обязательно найдет Нестерова, потому что считает себя перед ним виноватым; в экипаже не знали второго помощника, а он знал, они вместе учились в мореходке и вместе прежде плавали; он знал, что Нестеров хороший моряк, но он первым назвал его трусом, когда тот отказался пойти вместе с ними в море из-за неправильной загрузки…
Он не должен был так называть Нестерова, теперь он знает это твердо, и потому пришел к нему принести свои извинения.
Он еще выпил водки, после этого долго кашлял, и мать спросила его: "Куда же вы теперь пойдете работать?" Он удивился: как это "куда"? Он пойдет в "кадры", а там его определят на пароход, вот только немного подлечится, ему обещали путевку в санаторий…
- Понимаешь, - сказал он на прощанье, - самое смешное: я не верил, да и все не верили и когда образовался большой крен, и когда дали SOS и уж в шлюпку сели, а казалось - это не всерьез… Странно, что можно так не верить.
И все же к Нестерову в экипаже относились не очень хорошо; вроде он поступил так, как должен был поступить, но… Мне это трудно объяснить. Я думал поначалу: к нему так относятся потому, что за ним невольно стоят тени погибших, хотя на нем и нет вины, но они стоят, и ничего с этим не поделаешь. Но постепенно это объяснение меня перестало устраивать, и я начал мучиться вопросом: почему же все-таки недолюбливают этого человека?
Я пожалел его после разговора с капитаном, положение у него действительно было безвыходное: хочешь не хочешь, а расставаться с крокодилом надо. Сразу же после вахты я сходил к первому помощнику Виктору Степановичу, честно ему все рассказал и попросил его в Окленде дать нам машину морского агента, чтобы мы отвезли крокодила в зоопарк; видимо потому, что я еще ни разу ничего не просил у первого помощника, он тут же согласился.
- Хорошо, - сказал он, - только имейте в виду: у нас в Окленде интересная экскурсия. Ее подарило нам общество "Новая Зеландия - СССР". Постарайтесь успеть.
Я пообещал.
Едва мы ошвартовались, я нашел Нестерова и сообщил, что машина морского агента ждет нас на причале.
- Буду готов через пятнадцать минут, - сказал он.
Я вышел на палубу, здесь приятней было ждать, чем в каюте. Город начинался тут же, возле порта, и так же, как в Сиднее, вокруг гавани вздымались новые высотные дома, а дальше разбегались небольшие домики, укрытые зеленью; и все же это был иной город, не австралийский, это заметно было не только по деревянным домам, но и все здесь было скупее и графичнее… Когда через пятнадцать минут я спустился к синему "форду" агента, то увидел возле него Нестерова с сумкой, а рядом с ним Нину.
- А ты как? - спросил я.
- Мне разрешил первый, - спокойно ответила она.
- Тогда уж надо было и Юру…
- У него пассажиры, - ответила Нина и решительно открыла дверцу машины.
Шофер попался нам лихой, он погнал машину на серьезной скорости, делая резкие виражи на перекрестках, и мимо мелькали бесконечные витрины, зеленые лужайки, стволы деревьев, и так мы поднимались все выше и выше, пока не взлетели на вершину горы, и отсюда как бы распахнулся весь город: бесконечные ряды деревянных домиков уходили так далеко, что терялись где-то в сизом тумане, в котором едва приметными очертаниями выступали синие холмы, а с другой стороны открывалась тихая гладь залива; так же стремительно мы скатились вниз и остановились у каменных ворот, где буйно цвело ярко-фиолетовыми султанами незнакомое мне дерево.
Нестеров взял сумку и попросил нас обождать; я было поднялся за ним, но он жестом показал мне, чтоб я сидел, а сам скрылся за воротами; наверное, он не хотел, чтобы мы участвовали в переговорах. Он ушел, а я задумался: а вдруг не примут его крокодила, тогда что нам с ним делать? Назад на пароход не понесешь. Сабуров не шутил.
Наверное, это нелегко понять, как можно полюбить крокодила, вот про собаку понятно, а про крокодила нет, а между тем он более древнее животное; говорят, ему сто пятьдесят миллионов лет, и за это время он, безусловно, накопил житейской мудрости не меньше, чем собака… Нестеров вернулся довольно быстро, вид у него был потерянный, и я понял: крокодила приняли без всяких осложнений.
Нестеров сел рядом с Ниной, и, как только двинулась машина, я увидел, как Нина дотронулась до его руки длинными пальцами, нежно и успокаивающе дотронулась, и посмотрела на Нестерова так, словно хотела взять на себя все бремя его печали; я никогда не видел у нее такого взгляда… Вот какой у нас пароход: можно плавать на нем месяцами, жить по соседству с друзьями и многого не знать о них.
Мы не опоздали на экскурсию: сели в автобус, и нас сразу же повезли за город. Широкое шоссе было свободно, по нему редко двигались машины, и мы промчались мимо придорожных кофеен и таверн, мимо рекламных щитов фирмы "Тип-топ", торгующей мороженым, мимо бесконечных холмов, по которым брели отары овец и стада черных безрогих коров - "скот движется, не поднимая головы", - мимо деревянных почти одинаковых двухэтажных домиков фермеров; мы мчались по этой звенящей и прозрачной от невероятной чистоты воздуха стране, и я не спускал глаз с Нины и Нестерова, я думал: "Что у них?.." Мне надо было отвлечься, мне надо было поразмыслить о чем-нибудь другом, и я пытался слушать рассказ, который звучал из динамика, вмонтированного надо мной в подволок автобуса…
…И тогда решили: нужен монумент, который отразил бы дух народа, трудом своим возделавшего землю, очистившего ее от зарослей и камней под пастбища, тем, кто построил дома и города, прорыл угольные шахты и проложил дороги, но никто не отозвался на зов людей, решивших это, и тогда поняли: они все так много работали и так много заботились только о трудах своих, что не успели обучить настоящему искусству ни одного скульптора, и пригласили художников из других стран. Приехало четверо: японец, канадец, американец, мексиканец; все они были отличными мастерами, имена их обрели законную славу на весь мир. Сначала они месяц ездили по стране, а потом им дано было право выбрать для скульптуры материал. Японец выбрал гранит, канадец - дерево, американец - металлолом, мексиканец - крашеные трубы. Ровно через четыре недели они должны были показать свои работы и потому сразу же уединились в мастерских и трудились там, не общаясь друг с другом. И наступил день смотра. Сначала пришли к японцу. То, что сделал он, было величественно и красиво: ломаные гранитные ступени вели вверх, и там, словно рушились здания, падали каменные кубы, они как бы обваливались вниз, угрожая разбить твердый гранитный шар, но это была только угроза - шар сверкал и был неприступен! Японец так и назвал свой монумент: "Открытый камень". В мастерской канадца увидели большое деревянное колесо и много других, более мелких, устремленных вперед, словно летящих по поверхности большой реки, - таким казалось отполированное до медового блеска бревно, что служило основанием скульптуры; смолой пахло от дерева, и этот монумент назывался "Колесо".
Американец удивил всех огромной железной конструкцией.
У этой скульптуры не было названия, и на нее можно было смотреть бесконечно, потому что от преломления солнечных лучей на поверхности металла в глубине этой конструкции возникали силуэты зданий, пароходов, поездов, самолетов, машин или профили человеческих лиц.
Мексиканец назвал свою скульптуру "Сигнал": цветные трубы на широкой бетонной площадке были расположены так, будто отбивали веселый свободный танец. Это была радостная, легкая скульптура… И когда посмотрели работы этих четырех мастеров, то им сказали, что они создали замечательные произведения и, конечно же, в странах, где они живут, обрадуются этим шедеврам, а и Новой Зеландии так и нет до сих пор монумента, отражающего душу народа; но, может быть, скоро появится…
Это была удивительная сталактитовая пещера, ее так и называли: "Пещера светлячков". Когда-то тут был храм маори, они охраняли его много веков, потом продали пещеру англичанам. Мы спустились вниз по узкой лестнице; запахло погребной сыростью, а потом открылось подземное озеро, возле него был небольшой деревянный причал. Мы сели в широкую шлюпку, и парень-маори, держась за проволоку, повел шлюпку к середине озера, и вот тут-то открылось необычное: над нами горело звездное небо, но не то, привычное для нас, - на нем было совсем иное расположение светил. Может быть, вот таким небо видится с какой-нибудь иной обитаемой планеты; голубые, зеленые огоньки перемигивались, отражаясь в черной воде. Мы молчали, ошеломленные, и только слышно было, как где-то в глубине пещеры гулко и глухо плещется вода; тут невольно замираешь в благоговении, словно весь обращен к небу, хоть и находишься под землей, но осознание этого не помогает, как бы ни пытался убедить себя, что горят всего-навсего светлячки, маленькие насекомые, живущие в сырости, все равно веришь - над тобой небо, открытое заново.
Мы долго сидели посреди озера в шлюпке, и когда я взглянул на Нину и Нестерова, то увидел: он держал ее руку в своих ладонях, и она прижалась к нему плечом, они смотрели вверх и никого не замечали, сейчас в этой большой шлюпке они были вдвоем.
…Над нами качалось тропическое небо Тихого океана, луна висела так низко, что казалось - вдали брызги волн долетают до нее. У "Перова" вышла из строя машина, мы лишились управления и легли в дрейф, а в море свирепствовала мертвая зыбь - отголоски урагана, разразившегося у берегов Австралии. Мы успели уйти от него, погрузившись в порту Брисбен, и когда ушли, то узнали, что наделал этот ураган. Он сносил крыши с домов, гнул подъемные краны, переворачивал суда. Мы радовались, что избежали участи тех, кто был у причалов, но преждевременно радовались - океан так раскачало, что наш не такой уж большой пароход кидало всерьез из стороны в сторону. Но машина полетела не из-за качки…
К вечеру вахтенный машинист взял из поршней пробу масла и обнаружил, что в ней металл; срочно вызвали в машину Лешу - он стармех на "Перове", или, по морскому, "дед", хотя ему всего двадцать семь. Он тоже взял пробу на магнит и тоже увидел: в пятом цилиндре - металлическая пыль. Он тут же приказал увеличить подачу масла, но вскорости выяснилось, что это не помогает: металл по-прежнему шел в масло. Это могло значить лишь одно: в цилиндре происходит сухое трение, машину надо останавливать, пока не пришла еще большая беда - может заклинить поршень.