"А как же тебя зовут?" - засмеявшись, спросил Саша.
"Катя зовут, Константинова дочь", - ответил дошкольник.
"А я думал, что ты Константинов сын", - удивился Саша.
"Это потому, что лыжные штаны", - ответила Константинова дочь.
И Саша донес ее до третьего этажа.
В другой раз Даня шел к Петровскому и увидел, что тот стоит около помойки с мусорным ведром в руках. Заметив Даню, Саша помахал ему рукой, сказал: "Подожди минуту, я сейчас" - и опрокинул в помойку мусор. Пустое ведро он подал чужой старушке, вытер руки снегом, а потом носовым платком и пошел рядом с Даней как ни в чем не бывало.
Если бы это сделал кто-нибудь другой, Яковлев бы сказал просто: "воображает", "корчит из себя образцово-показательного подростка".
Петровскому он готов был простить все - и дошкольников и старушек с ведрами, но все-таки каждый раз в глубине души у него оставался какой-то осадок удивления и обиды. Как-никак, а на все эти чудачества тратилось их общее дорогое деловое время!
Вот и теперь: ну неужели он не понимает, что лучше бы походить вдвоем по двору или посидеть на лестничном подоконнике и поговорить о докладе, чем вдруг ни с того ни с сего рассказывать матери об Индонезии!
- Надо идти! - угрюмо сказал он, отодвигая тарелку.
- Да, надо. А то мы, чего доброго, опоздаем, - согласился Саша, закрывая альбом.
- Но ведь ты ничего не ел - смотри, вся котлета осталась, - огорченно сказала мать, приподнимаясь со стула.
- Ах, отстань, пожалуйста! - раздраженно ответил Даня.
И вдруг он увидел лицо Саши - такое холодное, неподвижное, совсем незнакомое лицо.
"Чего это он?" - с недоумением подумал Даня.
Саша еще одевался, а Яковлев уже выскочил на лестницу и, навалившись животом на перила, вихрем понесся по узкому полированному скату.
Долетев до последней площадки, он остановился и посмотрел вверх. Саша не торопясь спускался по ступенькам. Мать стояла на пороге квартиры и смотрела им вслед мягким и долгим взглядом. Саша словно почувствовал ее взгляд. Он обернулся, увидел ее в дверях и еще раз поклонился на прощанье. Мать улыбнулась еще приветливей и помахала рукой.
- В добрый час! - услышали ребята ее голос.
Когда тяжелая дверь парадной захлопнулась за мальчиками, Саша обернулся к Яковлеву и сказал в упор:
- Как ты можешь… как ты можешь так разговаривать с матерью?
Глава III
Есть люди, которых трудно себе вообразить наедине с самими собой. Таким человеком был Озеровский. Его лицо было оживлено постоянно, даже тогда, когда он работал или сосредоточенно читал книгу. Казалось, вот-вот он от нее оторвется и заговорит первый с тем, кто войдет в комнату. Озеровский бросал всякое дело легко и так же быстро на нем сосредоточивался, острил в самые неподходящие для этого минуты и был человеком неутомимо бодрого и легкого нрава.
Но теперь он шагает совсем один. Его шапка сдвинута на затылок, и на лоб спустились кудрявые волосы. Шаг у Озеровского широкий. В его складной и сильной фигуре столько уверенности и удальства, что на него легко залюбоваться, а лицо спокойно, почти грустно - оно мечтательно. Даже походка у Озеровского мечтательная, - бывает такая походка, когда человек глубоко о чем-нибудь задумается, и тогда шагай хоть быстро, хоть нет, а походка кажется ленивой. Через плечо его перекинут рюкзак с диапозитивами, которыми он собирается иллюстрировать доклад Петровского. О Саше он и думает сейчас, шагая через Университетский мост.
Саша поражал Озеровского своей исполнительностью и точностью.
"Чрезвычайно важно, Петровский, собирать иллюстративный материал: мало-помалу ты начнешь ясно представлять себе край, который отделен от тебя тысячами километров".
И вот Саша, запершись в ванной комнате, без конца переснимал фотографии из журналов и газет.
По совету того же Озеровского он завел себе толстую общую тетрадь, в которую заносил самые разнообразные выписки. Скоро тетрадей стало две. Потом их стало три. Потом четыре.
Он полюбил также сосредоточенные часы в кабинете "Индия и Индонезия" подле Озеровского. Сидя в невысоком старинном кресле, опустив щеку на ладонь, он неторопливо перелистывал голландские книги, в которых говорилось об Индонезии. Иногда Озеровский переводил ему оттуда целые большие отрывки.
- Куда ты пропал? - спрашивал Сашу Озеровский. - Смотрю: на столе журналы - значит, Петровский тут. Не сдать - вроде бы на него не похоже.
И единственная рука учителя как бы невзначай ложилась на плечо ученика.
Все в музее, начиная от директора и кончая гардеробщицей, любили и уважали Озеровского. Его любили за постоянную веселость, за широкую доброту. Уважали за простоту и легкость, почти беспечность, с которой он нес тяжелые последствия военного ранения. Он был спортсменом, незаменимым человеком на студенческих вечеринках (а его до сих пор очень часто приглашали на студенческие вечеринки); он любил живопись, музыку, пел, умел свистеть и жаворонком и соловьем, изображать медведя на цепи, показывать, как почесывается и щелкает орехи обезьяна. Он знал толк в книгах и отлично переплетал их своей единственной рукой. И при этом он был ученым. Настоящим ученым.
Как все это могло совмещаться в одном человеке, Саша понять не мог. Он был почти влюблен в Озеровского и в глубине души очень хотел быть похожим на него.
Однажды было так. В день, когда музей был закрыт для посетителей, Саша пришел в зал Индонезии: к нему уже привыкли и пропускали его независимо от приемных часов и дней.
Время близилось к вечеру. Саша тихо бродил по залам, останавливаясь около витрин, рассматривая музейные экспонаты. Полутьма зала делала картонных людей в витринах похожими на живых. Казалось, вот-вот они задвигаются и глянут на него своими блестящими, лакированными глазами. Вот оттуда, из угла, смотрит на него человек, одетый в широкий плащ из перьев. По его плечам раскинулись прямые черные, длинные, как у женщины, волосы. Из другого конца комнаты навстречу Саше, приседая в какой-то страшной пляске, мчится воин из племени сенека.
"А почему кругом такая тишина?" - вдруг подумал Саша: Он прошел по залу, и удивительно гулко отдался в пустом зале звук его шагов.
"Как-то уж больно тихо!" - снова сказал он себе. И, сам не зная зачем, быстро побежал по залам. Стуча каблуками и запыхавшись, добежал он до двери, ведущей на главную лестницу. Дверь была заперта. Он дернул ручку, но дверь не подалась. Он налег на нее плечом, но она даже не скрипнула. Да как же это так?.. Сколько же он тут пробыл?.. Неужели музей закрыли и все уже ушли?.. Нет, нет, не может быть! И он опять толкнул дверь, не смея поверить себе. Но она не подавалась нисколько. Она даже не дрожала на петлях - не подвижная, как стена. Саша торопливо пошарил около двери рукой, нащупал выключатель и повернул его. Но свет не зажегся. Была ночь, и, уходя, сторожиха, наверно, выключила рубильник. Зачем пустому музею свет!
Что же делать? По сторонам, едва освещенные тускло брезжущим светом крошечных дежурных лампочек, тянулись шкафы. В углах неясно темнели манекены.
Мальчик шел и старался не смотреть ни вперед, ни назад. "Я не буду бояться, - говорил себе Саша. - Я не смею бояться. Я не трус, чтобы бояться темноты. Вот сяду на скамейку и буду ждать утра. Просто ждать, как на вокзале…"
И он действительно пристроился на скамейке, где в посетительские дни сидела сторожиха.
Было тихо-тихо. И вдруг в ночной тишине мальчик услышал звук шагов. В то же мгновение тонкий луч света прорезал комнату и, словно шаря, пробежал по стене, по полу и остановился у самых Сашиных ног.
- Стой! - крикнул старческий, как будто бы знакомый голос. - Стой! Кто там есть?
- Спокойно, спокойно, Ардальон Ардальонович! - сказал другой голос, уже несомненно голос Озеровского.
Луч фонаря взлетел вверх, и Саша невольно зажмурился.
- Саша? - сказал Озеровский. - Это что за явление? Ты что тут делаешь?
- Ничего особенного, - ответил Саша. - Я, понимаете ли, хотел уйти, а меня заперли.
- Ага! Привет энтузиасту науки! Ну, что ты, к стенке, что ли, прирос? Перетрусил, брат?
- Не то чтобы перетрусил, - ответил Саша, - но мало приятного, конечно… Замерз очень…
- А я бы перетрусил! Перетрусил бы, брат, и всем бы потом рассказывал, что перетрусил, - сказал Озеровский, лукаво заглядывая в лицо Саши.
…Они шли по пустым залам, и сторож освещал путь ручным фонариком. Свет фонарика шарил по углам и закоулкам, бросая движущиеся круги на темные стенды.
Обход закончился. Все трое спустились по узкой служебной лестнице.
Кто бы знал, как хорошо было в дежурке! На столе валялись какие-то бумаги. Их освещала обыкновенная лампа под зеленым абажуром. Тут пахло жильем, людьми. Тут был телефон.
Забыв об Озеровском и стороже, Саша снял трубку, быстро набрал номер.
"Наконец-то!" - услышал он голос отца.
- Нет, нет, - отвечал Саша. - Все в порядке. Да. Я сейчас!.. Подумаешь! Как будто я маленький!
- Беспокоятся? - спросил Озеровский, когда Саша положил трубку.
- Очень беспокоятся, - виновато улыбаясь, ответил Саша. - К Даньке, и в школу, и повсюду уже собирались бежать.
И вдруг Саша заметил, что Озеровский не слушает его. Он сидел у стола задумавшись, опрокинув на стол руку. О чем он думал?
Но не успел Саша удивиться этому новому выражению лица Озеровского, как тот словно опомнился:
- Пойдем, провожу тебя. Смотри, темень какая.
Он сиял со стены ключ и пошел провожать мальчика.
Дошли до парадной и почему-то остановились на последних ступеньках.
- Знаете, - ни с того ни с сего сказал Саша, - сегодня мне было очень страшно одному в музее, откровенно говоря.
- Да, да… Человеку часто, брат, бывает страшно. Главное не то, чтобы не было страшно, а чтобы… ну, как бы тебе сказать… ну, не поддаться, что ли. Вот так.
- И я вам хотел сказать, что очень, очень хотел бы быть похожим на вас.
- Вот те здрасте!
- Да, да, как хотите… Я бы хотел быть таким же мужественным и таким же правдивым. Не смейтесь, Иван Витальевич!
- А я не смеюсь!
Озеровский быстрым движением своей крепкой и ловкой руки коснулся гладких волос Петровского. Нет, он не погладил их, он их встрепал так, что волосы поднялись дыбом.
- Спасибо, брат, - сказал он просто. - Не знаю, заслужил ли, но спасибо. А теперь давай поторопимся.
Он всунул в замочную скважину ключ и открыл дверь…
Обо всем этом вспоминал сейчас Озеровский, шагая по мосту.
"Хороший мальчишка, - думал он, - с головой и с сердцем…"
На Невском Озеровский ускорил шаги и пересек улицу. Насвистывая, он вошел на школьный двор.
Фонари еще не горели, но было почти светло - так ярко сияли широкие, словно залитые светом глаза школьных окон.
В закутке двора съезжали с горы на салазках девочки из соседней женской школы. Двор был переполнен голосами. Скользили валенки, взбираясь на скользкую гору. Тут же у горки, всеми забытый, топтался чей-то младший брат, лет этак шести. Он был завернут в пуховый платок и сильно походил от этого на морковку - такой толстой казалась верхняя половина его туловища и такой тоненькой - нижняя, обутая в башмачки и калошки, - морковный хвостик, да и только.
Мальчик жадно смотрел на катающихся и в азарте то приседал, то взмахивал руками.
- Тимофей, вытри нос! - покрикивала на него сестра с вершины горы и, съехавши, сама вытирала братний нос клетчатым носовым платком.
- Эй, барышни, - сказал Озеровский, подойдя к девочкам, - не вредно бы прокатить мальца.
Воцарилось глубокое молчание.
- Освобождай салазки, эй, живо! - скомандовал Озеровский.
Салазки освободили.
- Садись, - сказал Озеровский мальчику, похожему на морковку.
Мальчонка не двигался с места и недоверчиво смотрел на Озеровского своими похожими на черешни глазами.
- Говорят, садись! Смекаешь?
Тот смекнул, сел на салазки и вихрем покатил вниз с ледяной горы.
Сильным рывком подтянул Озеровский на гору съехавшие вниз салазки.
- А ну, садись! - второй раз скомандовал он.
Не смея поверить своему счастью, мальчонка уселся на салазки второй раз.
Прекратив игру в горелки, пришвартовали к ледяной горе мальчики.
Толпа безмолвствовала.
- Еще, - сказал Тимофей и посмотрел на Озеровского снизу вверх, как язычник на идола.
- Еще? - осведомился Озеровский. - Ну что ж, еще!
И в третий раз полетели вниз санки.
Вошедший во вкус брат энергично толкал кулаком колено Озеровского.
- Еще, еще! - вне себя кричал он.
- Разошелся, а? - критически спросил Озеровский. - Нет, так дело, малец, не пойдет. Покатался? Дай теперь другим покататься. Как ты относишься к такому предложению?
Тот относился отрицательно. Раскрывши рот, он опять поглядел на длинного дяденьку снизу вверх своими влажными глазами, похожими на спелую черешню. Но теперь в его взгляде было разочарование.
А неумолимый Озеровский уже шагал к двери школы.
Войдите в положение человека!.. Кто знает, может это были лучшие минуты в жизни Тимофея, брата той третьеклассницы, которая так лихо съезжает с горы, забыв о своем меньшом брате. Суть не в салазках. При чем тут салазки! Суть в справедливости.
- Дяденька, дяденька, скажите им, дяденька!
Но Озеровский был уже на школьном пороге.
Его приветствовал визг дверного школьного блока, и вместе с этой ржавой музыкой чем только не пахнуло на него из раскрывшейся двери - забытым и прекрасным. Школой пахнуло на Озеровского, чудесным временем его школьных лет. Он пошел к раздевалке, и мальчики с любопытством стали глядеть на его пустой рукав.
Следовало, конечно, подумать об этом заранее и подготовить себя. Но Озеровский отличался высокой степенью душевного здоровья и был так избалован любовью - нет, больше того: нежной гордостью окружающих за него, - что как бы и вовсе забывал по временам о своей правой руке. Он вспоминал о ней только тогда, когда ее отсутствие доставляло ему физическое неудобство.
Ни на кого не глядя, он прошел в раздевалку, ловко сбросил своей единственной рукой рюкзак, снял шапку и пальто. На груди у Озеровского блеснула медаль "За отвагу", звезда солдатской Славы и орден Отечественной войны первой степени.
- Весь в орденах и медалях! - долетел до него чей-то взволнованный шопот, и Озеровский прикусил губу, чтобы не рассмеяться вслух.
Отправляясь сегодня в школу, он извлек из коробочки ордена и приколол их к груди: чего-чего не сделает учитель ради любимого ученика!
"А кстати, который час?.. Не встретил. Наверно, сильно волнуется".
Озеровский стал медленно подниматься по лестнице. "Куда все-таки ребята подевались? - подумал он. - Пойти, что ли, в канцелярию спросить?" И вдруг он услышал торопливые шаги. Они были легкие, но их звук подхватывало эхо, и шаги раздавались гулко и звонко, заполняя собой, казалось, все колодезное пространство лестничной клетки.
Он вскинул голову. С пятого или, кто его знает, может быть с четвертого этажа навстречу ему бежала девушка. Ее худое, милое, как будто бы знакомое лицо оборачивалось на бегу в его сторону. Она выбежала из физкультурного зала и была одета в брюки и шерстяную майку.
Задрав голову, он зачарованно глядел вверх.
И вдруг она остановилась и спросила, задерживая дыхание:
- Вы Озеровский?
- Так точно! - ответил Озеровский.
- Старшая пионервожатая Феоктистова. - И она энергически пожала Озеровскому руку. - Простите, - говорила она, все еще задыхаясь. - Понимаете, все вышло так нехорошо… Растяпы! Я послала Яковлева к трамвайной остановке, а Петровского, на всякий случай, к боковому выходу. Джигучев, наш отрядный вожатый, вас тоже ждал во дворе. А вы, наверно, путались, искали?
- Нет, нет, - ответил Озеровский, - я нисколько не путался.
- Ребята вас так ждут! - говорила она. - Понимаете, что это значит для них - доклад об Индонезии! Я как раз заканчивала урок (подтягиваю по физкультуре некоторых отстающих) и вдруг вижу в окошко - как будто вы…
Она говорила быстро-быстро и пыталась выхватить рюкзак, который он держал в левой руке.
Школа в ее лице приветствовала науку.
Она сказала: "вас ждут", а он стоял и продолжал глядеть на нее, как будто не понимая, что она ему сказала.
В эту минуту вбежал Джигучев, проворонивший Озеровского во дворе.
Вбежал и остановился.
В прошлое воскресенье они всем классом были на культпоходе в Мариинском театре, и теперь Зоя Николаевна и Озеровский, стоявшие на лестнице - она на верхней, а он на нижней ступеньке, - напомнили ему почему-то Ромео и Джульетту.
Глава IV
Шторы на окнах актового зала были спущены. Верхняя люстра и боковые канделябры зала горели ярко, словно во время школьных вечеров.
На возвышении, где обычно стоял большой, покрытый красным сукном стол, на этот раз красовались узкий столик и одинокий стул. На столе поблескивали графин и стакан. Торжественный день открытия школьного лектория наступил!
В зале покуда что хозяйничали узурпаторы - второй и третий классы первой смены, этакая не организованная учителем масса. Вечер был не для них, тем не менее они явились раньше других и захватили места получше.
Малыши то и дело вскакивали со стульев и оборачивались на дверь. В промежутках они болтали ногами. Не так-то просто усидеть на месте еще добрых сорок минут. Как назло, дверь то и дело открывалась и чья-нибудь голова заглядывала в зал, - оставить место было неосторожно: не возвратишь невозвратимого. На всякий случай по всем стульям были разложены портфельчики, сумки и тетради. Они должны были оповестить старшеклассников о том, что нечего было зевать.
Между тем маленькая боковая дверка, что у самой эстрады, то и дело распахивалась, и в дверях, как петрушка над ширмой, неожиданно появлялся Яковлев. Волосы у него были взъерошены чуть ли не больше, чем всегда, лицо выражало одновременно нетерпение и жестокую тревогу. Появившись и постояв минутку у двери, он исчезал так же, как появлялся, - с быстротой провалившегося за ширму петрушки. Но ненадолго. Скоро из дверной щели опять высовывалась его вихрастая голова и беспокойные, горящие глаза озирали зал.
Кто бы знал, что испытывал Яковлев, глядя на все эти стулья, сплошь занятые второклассниками и третьеклассниками! Этого только не хватало! Читать доклад об Индонезии мелюзге, которая еще и не слыхала, что на свете есть Борнео и Целебес! Но этого, пожалуй, надо было ожидать: десятиклассники и девятиклассники считают, конечно, ниже своего достоинства прийти слушать шестиклассника. Они и понятия не имеют, сколько знает этот шестиклассник. Изнывая от сочувствия, Яковлев поглядывал на Петровского. Молодец! Держится совершенно спокойно и делает вид, что ничего не замечает. Но не может же он, в самом деле, ничего не замечать!
"Только не надо с ним говорить об этом", - подумал Яковлев и тут же сказал:
- Чорт знает что такое! В зале только мелочь. Ни одного старшеклассника!
- Еще рано, - ответил Петровский.
- И Озеровского, как назло, нет. Он тебе обещал прийти?
- Обещал.
- Так что же его нет? Надует, чего доброго?
- Еще рано, - опять сказал Петровский.
- Какое там - рано! - завопил Яковлев. - Ты посмотри на часы.
Саша только пожал плечами.
- Ну что я могу поделать? - сказал он. - Как будет, так и будет!