Это, конечно, была правда. Сейчас уже ничего нельзя было сделать.
Но раньше…
И Яковлев в жгучем раскаянии подумал о том, что если бы он не встрял, с докладом бы сегодня выступил не Петровский, а Степка Шилов из седьмого "В" или Олег Бережной из девятого "Б". И тогда Саше не пришлось бы маяться. А между тем стрелки на больших стенных часах невозмутимо перемещались с деления на деление: до начала доклада оставалось полчаса, даже меньше - двадцать восемь минут.
Яковлев не мог больше выносить эту испепеляющую тревогу. Он захлопнул дверцу и, придавив ее спиной, стал смотреть в другую сторону, в темноватую глубину узенького коридора, по которому всходили на возвышение выступающие.
И вдруг за дверью ему послышалось какое-то тревожное гуденье. Он не выдержал и опять вынырнул в шум и свет зала.
А там происходили крупные события.
В зал вошла молодая учительница Нина Ивановна. Она подошла к второклассникам и третьеклассникам и сказала ласково:
- Ну, живо, живо, ребятки! Скоро начнется лекция.
- А мы, Нина Ивановна, уже давно места заняли! - закричало сразу несколько торжествующих голосов.
- Вот и надо их теперь освободить, - бодро сказала Нина Ивановна. - Построились и пошли! Ну?
- Ой, мы не хотим… Мы хотим слушать… - застонали в рядах.
- Непременно послушаем, - еще бодрее сказала Нина Ивановна. - Вот как перейдем в четвертый класс, так и послушаем. А в шестом классе сами будем доклады делать! Ну, а пока давайте покажем старшеклассникам, какая у нас дисциплина.
И, оторвав от стула сидящего с краю мальчика, она поставила его рядом с собой.
Стройная и печальная колонна второклассников и третьеклассников покорно двинулась к выходу, сопровождаемая тетей Сливой. Тетя Слива качала головой и приговаривала:
- Вот и ладно! Посидели, посидели, да и домой пошли. Так-то оно лучше.
- Вывели! - торжествуя, закричал Яковлев и тут же осекся.
Зал был пуст, совершенно пуст, и мысль, что Петровскому придется читать доклад перед пустым залом, показалась ему до того невыносимой, что он бы просто не выдержал и удрал из школы, если бы в эту самую минуту дверь не отворилась и в зал не вступил дружным строем восьмой класс.
- Идут! - закричал Яковлев. - Восьмиклассники!
- Угу… - ответил Петровский.
Он на минуту подошел к дверям, заглянул в зал и опять отошел, а Яковлев вне себя закричал:
- Шестой "А"! Девятый! Седьмой "Б"! Наши идут!.. Десятиклассники!..
Голос его упал до взволнованного шопота. Глаза округлились.
Зал уже был набит почти до отказа. Несколько десятиклассников уселись на подоконник. Бритые, в пиджачных костюмах, с самопишущими перьями в карманах, они были точь-в-точь похожи на студентов.
И сердце у Яковлева опять сжалось. Шутка сказать - читать перед такой аудиторией! От одного страха провалишься. Эх, хоть бы скорей пришел Озеровский! Все-таки поддержка.
И Озеровский словно услышал его. Он вошел в зал - нет, вернее сказать, в зал вошла Зоя Николаевна, а за ней следовал Озеровский. Он шел с таким осторожным, счастливым и застенчивым выражением лица и всей фигуры, как будто это ему, а не Петровскому предстояло сегодня трудное и почетное испытание.
- Иван Витальевич! - увидев его, закричал Яковлев и, размахивая руками, ринулся к нему навстречу.
Озеровский с какой-то необыкновенной ласковостью похлопал его по плечу и, вежливо пропустив Зою Николаевну вперед, прошел за кулисы.
А стрелка часов между тем незаметно подвигалась к семи. Зал сдержанно гудел, перекликался.
Шум был не такой, как полчаса назад, - не озорной ребяческий шум, а деловой шумок оживленных голосов, шелест страниц, стук откидываемых сидений.
И вдруг все смолкло, мальчики встали, по залу пронесся ветер: вошел директор.
Он сделал движение рукой. Над залом нависла краткая тишина. Пронесся ветер: мальчики сели. В первых рядах разместились учителя. Свет стал меркнуть. Верхняя люстра, горевшая тусклым, красным накалом, потухала.
И свет, зажегшийся в рампе, осветил спокойно вошедшего на возвышение Петровского.
- Индонезия очень большая, - наивно и совсем не так, как говорят докладчики, начал Саша, вскинув глаза и, казалось, с некоторым удивлением оглядев зал. - Она в пятьдесят восемь раз больше Нидерландов и в четырнадцать раз больше Англии…
Сделав это краткое сообщение, он словно опомнился, опустил глаза и опять стал рассматривать зал.
Там он увидел множество лиц, обращенных в его сторону. Было темно. Но отсвет рампы ложился на передние ряды. Петровский понял, что стоит на трибуне один (без Яковлева), перед насторожившимся залом.
Он на минуту будто вовсе растворился в безотчетном страхе, ощутил свою беспомощность, и ему стало казаться, что он непременно сейчас же погибнет и даже начал уже погибать.
Тогда он оторвал глаза от зала и, сделав привычное усилие над собой, вызвал в воображении очертания знакомой географической карты.
Вместо зала он увидел куски моря с глубинами, означенными яркой синевой, и местами более мелкими, означенными голубизной молочной.
Посреди моря темнели зигзагообразные острова (карта висела на правой стенке отдела Индии и Индонезии).
От воспоминания о карте и о привычном голосе Озеровского: "Начнем, Саша, с происхождения материка!", от воспоминания об этих кусках суши, казавшихся такими маленькими в огромном океане, сразу пришло спокойствие, но не ленивое спокойствие отдыха, а другое, полное великолепного волнения.
Мысли, слова и чувства как будто построились в ряд. Он вскинул голову, провел (таким знакомым Яковлеву движением) по гладко зачесанным волосам и, наклонившись вперед, понесся без удержу, лишь изредка останавливаясь, чтобы придать своим мыслям форму и стройность.
Он слышал собственный голос, и звук его, ясный, хотя и тихий, делал Сашу еще спокойнее, увереннее и проще.
Не думая о себе и о том, хорошо ли он говорит, он рассказывал о происхождении материка (как велел Озеровский), о вулканических извержениях, разорвавших в глубокой древности этот кусок суши, говорил о вулканах и пытался увидеть сам синеву неба над дымящимся кратером - серый тонкий дымок, взлетающий из невесть каких глубин, дыхание, рвущееся из полуоткрытого рта земли, жаркое земное дыхание, оседающее на все вокруг слоем тонкого пепла и подобное дыханию человека, туманящему поверхность стекла.
Он говорил о лесах, о девственных лесах, покрывающих архипелаг, говорил о дереве хлебном и дереве дынном, и ему самому казалось, что он видит перед собой желтоватые тяжелые плоды, висящие между широкими и плоскими листьями.
Он говорил о слонах, пантерах, тиграх и носорогах, населяющих девственные леса, о человекообразных обезьянах, счастливых обитательницах девственного леса, ибо им одним доступны вершины деревьев, а стало быть, солнце, не пробирающееся никогда в глубину чащи.
Он говорил о тишине и многообразной жизни леса, о вечной тени и шуме деревьев, о "криссах" - яванских ножах, рассекающих непролазные и непроходимые сети лиан.
Как мираж, пронесшийся сквозь раскаленный воздух и вставший вдруг перед путниками, возникали перед благодарными слушателями Петровского картины, увиденные им самим и принесенные с величайшей готовностью его щедрым воображением в зрительный зал.
Он говорил о богатстве обильно родящей почвы, о рисе и шоколадном дереве, о древнем искусстве народа, воздвигшего чудеснейшие дворцы и храмы, о батиковании - особом способе окраски тканей, предварительно заливаемых воском, о теневом театре, представления в котором длятся целую ночь, говорил о ремесленниках, землепашцах и об искуснейших рыболовах Зондского архипелага.
- …Ну вот, представьте: ночь, тишина… - говорил Петровский, опираясь на спинку стула, поставленного рядом с маленьким столиком. - Представьте: ночь, - говорил он, слегка разводя руками и словно бы изображая зачарованную тишину. - В большой воде вы увидите очертания полей соломенной шляпы. На лодке сидит рыбак. Он в тени, словно шляпа - крыша, правда не бог весть какого большого дома. Он знает повадки рыб и сидит, притаившись в тени…
"Представьте себе!.." - и зал покорно представляет себе и ночь, и полнолуние, и соломенную шляпу рыбака.
Один только человек не клюет на эту удочку: Озеровский. Он несколько озадачен обилием этих красот. Кроме того, он с досадой отмечает ошибки Петровского. Он недоволен тем, что тот нарушил последовательность плана, который они составили неделю назад. Вдобавок ко всему, Озеровского беспокоит то, что его размахнувшийся ученик не уложится в девяносто минут, отведенных для школьного доклада об Индонезии.
"Чем я забил ему голову?" - с некоторым беспокойством думает Озеровский, вспоминая перечень книг, который рекомендовал Саше. Он с беспокойством оглядывает зал, и… это его утешает.
Петровского слушают с напряженным вниманием.
"Отличные ребята! - говорит себе Озеровский, присматриваясь к слушателям Петровского. - Казалось бы, не такое уж огромное расстояние отделяет их от тех лет, когда я тоже учился в школе. Но они здорово обогнали нас. Все им нужно, все интересно, все дорого…"
Озеровский почти любуется ими. Но украдкой его взгляд нет-нет, да пробежит поверх голов всех этих больших и маленьких мальчиков. Кого он ищет?
Хорошо, оставим Озеровского оглядывать зрителей, искать того, кого он потерял…
Вспомним о Яковлеве.
С той минуты, когда Петровский запнулся, Яковлев замер с широко раскрытым ртом, и с тех пор рот его уже больше не закрывался.
Он не столько смотрит теперь на эстраду, сколько поглядывает, как и Озеровский, в зрительный зал. Он смотрит в зал со счастливым, настороженным и каким-то не смеющим отдаться радости выражением. Он то самоуверен, то робок, то задорен, то скромен. Его лицо отражает: а) все реакции зала, б) всевозможные сомнения и мысли самого Яковлева.
По левую руку Яковлева - Иванов. Он ерзает на стуле и тоже оглядывает зал. Как ни говорите, а докладывает сегодня человек из их класса, из их звена!
Слушают. Порядок. Нет, первое звено не ударит лицом в грязь.
Спокойный и уверенный сидит по правую руку Яковлева - Иванов. Он искоса посматривает то на эстраду, то на директора.
Директор сидит в третьем ряду у самого прохода.
Он слушает внимательно, подперши висок рукой, левый глаз его чуть прищурен. На нем темная косоворотка. На косоворотке - два ряда орденских ленточек. Он, кажется, улыбается…
А Петровский почти без всякой последовательности перешел к современному положению Индонезии.
Он говорит теперь, сжав кулаки. Говорит об американских танках, проходящих по рисовому, с таким терпением возделанному полю, о затопленных нежных побегах и высыпавшихся на землю зернах; говорит о терпении, трудолюбии, талантливости народов Зондского архипелага, попираемых непостижимой для юношеского воображения силой, которую называют агрессией и войной. Он говорит о яванках, одетых в мешки из-под сахара, о партизанах, прячущихся в лесах. Он даже пытается рассказать об оружии партизан - о бамбуковых палках и пиках и об устройстве ножей, которыми пользуются партизаны.
На полотне, появившемся за спиной Петровского, показался большой грузовик, окруженный яванцами, поднявшими пики.
Свет погас. На полотне показалась воронка земли, обгорелые остатки камышовой крыши, какая-то утварь и почерневший кувшин.
Потом показался дом, или, вернее, хижина. У дома стояли старик и подросток. Один держал коротенький нож, другой - бамбуковую большую палку.
- По-индонезийски "свобода" будет "мэр-дэ-ка", - сказал Петровский.
Вопросы к докладчику.
Записка:
"Каков в основном экономический профиль Индонезии?"
Ответ:
- Хозяйство капиталистически-плантационных и арендаторских типов. Промышленность в основном: добыча руды и нефти.
Записка:
"Ты сказал об американских танках. Как это следует понимать? Кто, в конце концов, участвует в поработительной войне против индонезийского народа?"
Ответ:
- Голландцы, англичане и американцы. Прочитай подпись под фото: из вложенного в Индонезии капитала сорок процентов принадлежит американцам. Голландское правительство, пользуясь поддержкой своих англо-американских хозяев, действует в Индонезии вызывающе и безнаказанно.
Вопрос:
- Расскажи про Джакарту.
Ответ:
- О Джакарте? В нескольких словах рассказать трудно. Ну, в общем, она украшена дворцами, принадлежащими колониальным владыкам, и роскошными отелями, но эти улицы - как островки среди кварталов, где ютятся в лачугах индонезийцы. Эти кварталы протянулись на десятки километров и утопают в грязи, особенно во время дождей. На крышах лачуг живут скорпионы, змеи и дикие кошки.
(Возглас с места: "Ничего себе!")
Вопрос:
- Ты занимаешься в Музее антропологии и этнографии. Почему ты ничего не сказал о музее?
Ответ:
- Ты имеешь в виду, повидимому, историю музея. Она очень большая. Для того чтобы более или менее полно ответить на этот вопрос, понадобилось бы много времени. Но могу сказать коротко, что Музей антропологии и этнографии - первый общедоступный музей в России; до этого существовали только частные коллекции. Основатель бывшей кунсткамеры, разросшейся впоследствии в Музей антропологии и этнографии, - Петр Первый. Им был издан приказ, в котором были такие слова: "Поелику в такой маленькой стране, как Голландия, существует столько многое интересное для обозрения и изучения, неужто же в нашей великой стране не найдется подобного же или того еще более…"
Вопрос:
- Ты, кажется, занимаешься Ливингстоном?
- Не я, а одно время занимался Яковлев.
Из зала:
- Ну, это одно и то же.
* * *
Вечер. Во дворе совсем темно.
У ворот (не у школьной двери, а у ворот, ведущих на школьный двор) стоит Галина Андреевна. О нет, она вовсе не думала заходить в школу за своим сыном. Просто она живет здесь неподалеку, а погода такая хорошая. Под ногами хрустит снежок, и даже сыплются с неба едва приметные, кружащиеся в свете фонаря и в свете зажегшихся окон снежинки. Как это нарядно, когда смотришь на них, поднявши к фонарю голову! Вспоминается елка, стоящая в снегу, запах ели, сочной и нежной, в натопленной комнате, вспоминаешь о шишках, о белках, а снег потихоньку падает на выбившиеся из-под платка волосы и садится на кончики ресниц. Сквозь снежинки все вокруг кажется еще более чудесным - лучится, искрится, будто глаза опьянены кружащейся белизной, этим незлым зимним вихрем.
Вот выходят из ворот мальчики, идут по двое, по трое. Летят снежинки, слышны выкрики, хрустят шаги на снегу. "Как хорошо пройтись в такой вечер! Отличная погода", - думает Галина Андреевна и неторопливыми шагами идет к соседнему скверу.
Там она останавливается под заснеженным деревом, украдкой оглядываясь на ворота школы.
Наконец из ворот выходят Петровский и Яковлев.
Все в порядке. Она видит это по их сияющим лицам. И Галина Андреевна идет в обратную сторону, для того чтобы, сделав круг, нагнать сына у порога дома; идет быстро по темному скверу, а снежинки, кружась, оседают тонким и мягким слоем на ее белом платке.
Он счастлив.
Она спокойна.
Глава V
Записавшись в кружок по изучению Индонезии, Даня четыре раза, точно и аккуратно, приходил на занятия этого кружка и даже успел прочесть пять книг. Но на шестой раз как-то само собой получилось, что пока ребята поджидали задержавшегося где-то Озеровского, Даня тихонько выскользнул из комнаты и робко пошел бродить по залам музея. Сперва он часто оглядывался. Но, должно быть, ребята не заметили, что он ушел.
Никто не разыскивал его, никто не окликал. Он глубоко вздохнул и зашагал быстрее.
Вдруг рядом с ним раздался резкий голос экскурсовода:
- Сюда, сюда, товарищи! Вот так. Прошу расположиться полукругом.
Вспыхнула большая люстра посередине потолка, заливая ровным, спокойным светом пирогу, пляшущего индейца и костяные наконечники стрел.
Даня увязался вслед за экскурсией, но так как это была экскурсия краснофлотская, он уже почти ничего не слышал и видел не столько музейные экспонаты, сколько гюйсы - широкие синие воротники матросов, уголки их тельняшек и отлично наутюженные краснофлотские брюки.
Матросы миновали коллекции Маклая и бодрым шагом ушли в Китай.
Даня уже раза два был в Китае и поэтому, насладившись обществом настоящих моряков, повернул в другую сторону и зашагал вверх по белой лестнице.
Третий этаж. Отдел археологии и антропологии. Дверь закрыта. Он осторожно толкнул ее. Зал пуст. В зале тихо. Сквозь высокие, закругленные сверху окна виднеются Нева и улица.
Прямо против Дани - статуя мальчика-неандертальца. Стоя на пьедестале, выставив вперед короткую шею, Данин дальний-дальний предок сжимает в широченном кулаке ручное рубило.
Даня не так давно читал книжку про доисторического мальчика - про мальчика, которому поручили беречь неугасимый огонь в пещере и который его не уберег. Огонь умер, а мальчик отправился на поиски нового живого огня. Там было еще много разных приключений, и все очень интересные. В общем, книга стоящая. Только не может быть, чтобы тот мальчик был похож на этого неандертальца.
Даня присаживается на бархатную скамейку и начинает пристально рассматривать согнутые в коленях короткие ноги, длинные, как у обезьяны, руки, низкий, убегающий назад лоб и могучие челюсти.
- Нет, не может быть! Тот был не такой… - бормочет он.
- Почему вы так думаете? - вдруг спрашивает кто-то за его спиной.
Даня вздрагивает и оборачивается. Перед ним стоит она - Елена Серафимовна. Стоит и, улыбаясь, смотрит на него, как будто они расстались только вчера.
У Елены Серафимовны было множество учеников - молодых и старых, растущих и выросших.
Не все они сделались археологами, но все-таки и они были когда-то учениками Елены Серафимовны. Она первая распахнула перед ними дверь, за которой открывалась новая страна, такая огромная, что даже в воображении нельзя было добраться до ее границ. Эта страна начиналась с того самого места, где стоит человек. За каждым деревом, в земле, в скале, в речке, в которой вы купались летом, в холодном Балтийском море, которое угадывается, когда вы стоите на стрелке Кировских островов, в Черном море, которое вы увидели впервые, когда были в Артеке, - всюду, всюду были признаки этой удивительной страны.
Она называлась Наука.
Если бы все ученики Елены Серафимовны, сговорившись, вышли в один прекрасный день одновременно на Университетскую набережную - старые, стареющие, зрелые, молодые и маленькие, - прекратилось бы, наверно, автобусное движение. Впереди шагали бы ветераны, седые, как и она сама, потом люди средних лет, потом молодежь, и шествие замыкалось бы школьниками.
Елена Серафимовна давно заметила, что Даня Яковлев начал бывать в музее. Однажды она стояла, разговаривая с кем-то на площадке лестницы, и вдруг внимание не привлекла группа мальчиков, толпившихся внизу, около двери реставрационной мастерской.
"Осторожно! - кричал баском лохматый смуглый мальчик и оборачивался в сторону школьниц, собравшихся в вестибюле. - Не надо! Я сам! - кричал он. - Саша, пусти!"