* * *
Они застали Кузнецова на голубятне.
Чердачная дверь была приоткрыта. В амбразуре круглого чердачного оконца мальчики сейчас же разглядели смутные очертания знакомого профиля.
Он, казалось, был нарисован легким пунктиром: Кузнецов был отделен от Саши и Дани прозрачной сеткой, спускавшейся с потолка и доходившей до самого пола.
Кузнецов был на чердаке не один. Прислонившись к косой чердачной балке, тут же стоял человек солидного роста. На голове у него была почему-то старая летняя соломенная шляпа, напомнившая Саше головные уборы тирольских охотников из оперы "Вильгельм Телль".
Сталкиваясь друг с дружкой плечами, Саша и Даня осторожно ступили на чердак.
Хозяева чердака обернулись на скрип дощатого пола.
- Кто там? - спросил Кузнецов-младший, не узнав товарищей в сгущающихся сумерках чердака.
- Это мы! - солидным баском ответил Даня. (Как-никак, а ведь он пришел сюда подтягивать Кузнецова по английскому.)
- Чего же, заходите, - сказал растерянно и застенчиво Кузнецов-младший.
И мальчики вошли.
В ту же секунду весь чердак огласился щебетом, и с пола, будто взметенный поземкой, взлетел пух. Над головой у Саши и Дани затрепыхали крылья. Все перед ними и вокруг них трепетало, летало, кружилось и вспархивало. Все билось и ударялось мягкими крыльями о чердачные балки. Они стояли, как путники в лесу, неожиданно застигнутые вихрем, мельтешением снежного урагана.
- Папа, это ребята из нашего класса, - сказал Кузнецов.
Саша и Даня вежливо сняли кепки.
- Кузнецов! - сказал "Вильгельм Телль" и осторожно кивнул мальчикам соломенной шляпой, на которой, как на женском головном уборе, красовалась птица. - Не меняем, а также не продаем, - сурово прибавил "альпийский стрелок".
- Папа, да они, может быть, за консультацией!
- Нет, мы так… по другому делу, - глядя в глаза Кузнецову-младшему, значительно сказал Даня.
- Ага! - успокоился Кузнецов-старший. - Посмотреть? Ну что ж! - И он задумчиво покачал головой.
Голубь недовольно взмахнул крыльями и сейчас же перепорхнул к нему на плечо.
- Одного на чердак не пускаю, - сказал Кузнецов-старший и кивнул легонько в сторону сына. - За голубями другой человек об уроках забыть готов. Вот так. (Голубь легонько загуркутал у него на плече.) Оно, конечно, хорошее дело, голубеводство, но делу - время, а потехе - час.
Помолчали. Яковлев сочувственно взглянул на Кузнецова-младшего.
- На соседнем дворе, - продолжал неугомонный Кузнецов-старший, - такие голубчики нашлись, что не только из-за голубей об уроках забыли, а один чуть с крыши не свалился и голову себе не расшиб.
Помолчали. Раздалось нежное гуркутанье голубя.
- А вы, ребята, часом не с соседнего ли будете двора?
- Ну что вы, папа! - не выдержав, вмешался Кузнецов-младший. - Я ведь уже объяснил, что это из нашего класса.
- По делу, - еще раз подтвердил Яковлев. - Мы без вас на чердак - ни ногой…
- Да ладно, стойте себе. Не мешаете, тут не тесно, - растроганный такой покладистостью, сказал Кузнецов-старший.
И над чердаком нависло молчание.
Птицы тоже притихли.
- Эй, вы! Испугались новых людей? - вдруг сказал Кузнецов-отец. - А чего испугались? Да не съедят они вас, кому вы нужны!.. Открывай, Валюшка!
Кузнецов-младший распахнул чердачное окошко. Отец, не теряя времени, подхватил рогатину и начал вспугивать голубей.
- Эх, чорт тебя задери! - говорил он, размахивая рогатиной.
И птицы, как будто их в самом деле задрали черти, растопырив крылья, слетали с насестов. Первый голубь выпорхнул в раскрывшееся оконце. И вот уже весь чердак переполнился мельканьем распахнутых крыл.
- Смотри, смотри! - восторженно закричал Кузнецов-младший. - Эх, как пошел! - и, схватив Даню за руку, подтащил его к чердачному окошку.
- Смотрите, мальчик, пожалуйста, - любезно предложил Саше Кузнецов-старший.
Ровная цепочка голубей разместилась на ребре крыши, возле трубы. Голуби сидели, вскинув головки, мечтательно отведя их к плечам, могучим, покатым и пухлым по сравнению с беспомощно тонкой хвостовой половиной туловища. Вытянув шею, мальчики глядели не мигая в окошечко чердака.
Даня вздыхал. Он не мог оторвать глаза от этой бело-сизой, розовато-голубой, чуть приметно движущейся полоски. Птицы сидели вдоль крыши и словно дремали, примостившись рядом с кирпичной скучной трубой.
- Улюлю! - вдруг сказал Кузнецов-отец с придыханием. - Улюлю! - повторил он погромче и просунул в оконце шест с намотанным на конце несвежим вафельным полотенцем. - Улю-лю, улю-лю, улю-лю! - кричал он протяжно, энергически вращая в воздухе полотенце.
Птицы стали взлетать. Так робко, так медленно, словно бы навек расставаясь с ленью и уютной дремой чердака. Но вот - поднялись.
- Гляди, двухвостый! - кричал Валентин Саше.
И Саша молча кивал головой.
- Эй, эй, перохвостый! - кричал Кузнецов-младший изо всех сил, подталкивая в бок Даню.
- Ага!..
- Стоюн! Шпансырь! Палевый монах! Варшавский!
Мальчики только поводили глазами.
Слившись в правильнейший треугольник, птицы взвились над кирпичной трубой, над железными крышами, над громадой города, над звенящими мостовыми, над залитыми асфальтом дворами.
Повисли в воздухе, не отлетая далеко от дома, как олицетворенная верность, которой открылся мир, но она, однако, не в силах, даже ради всех его чудес, изменить родимому дому. От дальности расстояния птицы казались похожими на комариное племя. Черными точками они реяли в вышине, почти недоступной глазу.
Тускнеющая голубизна, чуть окрашенная розоватым отблеском заката, казалось всосала в себя птиц.
Четыре головы, высунувшиеся из окошечка чердака, неотрывно следили за птичьим полетом.
- Эх, и злые! Эх, хороши! - говорил Кузнецов-отец, и казалось, что голова, увенчанная соломенной шляпой, готова взлететь вслед за птицами.
- Хорошо стоят, ничего стоят… Кучно летают! - подхватывал Кузнецов-сын.
Сашу с обеих сторон энергически подталкивали локтями: с одной стороны - Даня, а с другой - Кузнецов-младший.
К гостям, казалось, сразу привыкли на чердаке. Их уже перестали считать случайными посетителями.
Они были счастливы. Они высовывались из окошечка так далеко, как только могли. Ветер, свежий и острый, рвался им в легкие - влажный ветер, прилетевший откуда-то с Балтики и пахнущий морем.
- Выпускайте, папа! - сказал наконец, подталкивая отца, Кузнецов-младший. - Темнеет.
- Да уж, видно, придется, - ответил отец и, нехотя пошарив у себя за пазухой, выбросил в ветер одинокого толстого голубя.
Понукаемый вафельным полотенцем, голубь медленно взвился над крышей и сел на трубу.
Ему неведомы были высотные полеты над городом. Он взвивался над трубой и сейчас же падал, напоминая товарищам о доме и тишине, о тепле чердака и питательности конопляного семени.
- Тряский, - сказал Кузнецов, толкнув локтем Сашу. - Надорванный, понял?
Но Саша не видел тряского голубя, он смотрел на спускавшийся треугольник птиц.
Всё ниже парили птицы, плавно кружась над крышей дома. Они, которые так лениво и неохотно покинули дом, не могли, не хотели теперь расстаться с вдохновением полета.
Тогда Кузнецов-отец постучал о звенящую крышу костяшками пальцев, и первый голубь сел на ребро крыши у трубы. За ним другой, третий - целая цепочка голубей. Их шейки вытянулись навстречу закату. Время от времени они приподнимали крылья, словно и сидя продолжали лететь. Кузнецов-отец протянул вперед руку. На ладони тихо шуршало конопляное семя. И вот, перебирая мохнатыми лапками и выпячивая грудь, сизяк степенно подошел к круглому оконцу. Один за другим возвращались голуби на чердак. В темноте шуршали их тяжелые крылья, еще хранящие воспоминание о полете.
- Ну что ж, пошли? - спросил Кузнецов-отец.
- Пошли, - ответил Валентин.
- Пошли! - сказали хором возвратившиеся из страны полетов Саша и Даня.
Дверь захлопнулась, и все четверо стали спускаться во двор по скрипучей лестнице.
* * *
У Вальки Кузнецова была отдельная комната. Она состояла из части коридора, отгороженного от прочей квартиры фанерной стеной.
В комнате царил свой особый порядок - так сказать, кузнецовский дух. В середине комнаты стоял радиоприемник ("Безусловно сборный", - решили Саша и Даня); у правой стены лепилась кровать, напоминающая походную коечку. Над ней висела аккуратнейшим образом окантованная фотография.
- Братан! - пояснил Кузнецов, указывая пальцем на фотографию. - Без пяти минут артиллерист.
С фотографии серьезно и даже почти сердито смотрели два очень молодых человека. Все у них и на них было одинаковое: пуговицы, подворотнички и даже волосы, остриженные ежиком. И все-таки кузнецовского брата мальчики узнали сразу. Он был такой, каким Валька Кузнецов станет, наверно, через пять лет.
У окна на хлипком трехногом столе валялись учебники. Простенок между столиком и окошком украшала другая фотография: семейная группа - отец, мать и много мужчин от тринадцати до тридцати лет. Все они были похожи друг на друга, как семечки в подсолнухе.
- Братишки! - сказал Кузнецов, заметив, что Саша и Даня внимательно рассматривают фотографию.
- А сестер у тебя нет? - поинтересовался Саша.
- Не держим! - презрительно ответил Кузнецов и, подойдя к двери, плотно прикрыл ее.
Раздался оглушительный звонок. Одновременно над окном зажглась надпись:
МИЛОСТИ ПРОСИМ!
- Здорово! - сказал Саша.
- Садись! - вместо ответа сказал Кузнецов.
Саша сел.
ОСТОРОЖНО - ОКРАШЕНО!
гласила над письменным столом надпись, и Саша не то чтобы сорвался со своего места (штаны, вероятно, уже все равно были испорчены), а так, не без некоторого любопытства, обернулся и посмотрел на заднюю часть своих брюк.
- Валяй сиди! - успокоительно сказал Кузнецов. - Уже высохло. Это мы, знаешь, с другим моим братаном - он в техникуме, на втором курсе - красили мебель, и я придумал эту надпись. Но слабо, знаешь, помогло. Зажигается только тогда, когда сильно надавливаешь на сиденье. Замыкание электрической цепи, понимаешь?
- Понимаю, - сказал, вздохнув, Саша и опять сел.
"Осторожно - окрашено!" - засияли буквы над письменным столом.
- Неужели тебе не надоест эта надпись перед глазами? - сказал Саша. - Я бы выписал… ну, не знаю… какие-нибудь слова Ломоносова, или: "Электрифицируем дороги к коммунизму", или, ну скажем, стихи из Пушкина:
Вращается весь мир вкруг человека, -
Ужель один недвижим будет он?..
- Идея! - сказал Кузнецов. - Я электрифицирую столовую. Когда станут пить чай, в потолке будет зажигаться: "В здоровом теле - здоровый дух!" А это я уберу. Знаешь, все не собраться, руки не доходят.
- Ага! - неопределенно выдохнул Саша.
Даня рассеянно и молча перебирал учебники, валявшиеся на столе.
- Брось! - сказал Кузнецов. - Положи обратно.
- Что бросить? - спросил, заморгав от удивления, Даня.
- Барахлишко! - небрежно ответил Кузнецов.
- Знаешь, - вдруг сказал Саша, - мне кажется, что ты так презираешь это барахлишко просто из самолюбия.
Кузнецов молча поглядел на товарища и только пожал плечами.
"Сцепились!.. Порядок!" Даня глубоко и сладко вздохнул: он понял, что Саша справится с возложенным на него, Даню, заданием много лучше, чем сделал бы это он сам.
- Да нет, ты не пожимай плечами! - увлеченно продолжал Саша. - Понимаешь, Валька, ты просто привык, чтобы тебе все сразу удавалось - ну, например, эта электрификация, и голуби, и задачи по алгебре… Вот ты и стал ненавидеть все, что не сразу дается. А оно не то чтобы не давалось, а ты просто неверно начал. Ну, в общем, мне кажется, важней всего правильно начать, чтобы перестало быть скучно…
- Да какое тут может быть веселье! - с раздражением сказал Кузнецов. - Чечетку мне, что ли, отбивать?
- Нет, ты слушай, слушай! Когда берешься за нелюбимое и непонятное - сразу такая тоска… Человек ведь и любит только то, в чем он сильный.
"Вот оно как у Саши здорово получается! - стоя в углу, восторженно думал Даня. - Не помешать бы!" И осторожно, на цыпочках, он вышел из комнаты.
Не замечая бегства Дани, Кузнецов взглянул на Сашу, но на этот раз с большим интересом. Саша почувствовал этот взгляд и понесся словно с горы:
- Так вот, через эту тоску, мне кажется, обязательно нужно продраться, через испуг, что не сможешь, ни за что не справишься. А справиться, наверно, всегда можно, только надо подойти по-своему… - Тут ему показалось, что он заговорил слишком поучительно. Саша взглянул на Кузнецова и сразу перешел на разговор о себе. - Так, между прочим, было и у меня тоже - с математикой. Но я не могу, чтобы не мочь. Когда мне не удается, я готов башку себе расшибить. Это, наверно, тоже из самолюбия. Смейся надо мной сколько хочешь, но я совсем не могу, чтоб чего-то не мочь. А зубрить, конечно, совершенно не помогает…
Кузнецов кивнул головой.
- Ну да, конечно, не помогает, - с удовлетворением повторил Саша. - Надо найти какой-то свой ключик, вот это да. И знаешь, теперь, когда я себя заставил, меня даже увлекают всякие задачки - конечно, не так, как русский и география, я и теперь, наверно, трачу на математику гораздо больше времени, чем ты.
- Я совершенно не трачу времени! - презрительно сказал Кузнецов. - Я уже, если ты хочешь знать, докатился до логарифмов. Лежу и просто читаю, как книжку. Одно время я увлекался головоломками. Но это пустяки. Не то!..
- Валюшка, а куда пропал второй мальчик? - с тревогой сказал за дверью мягкий и ровный голос. - Вы уже успели поссориться?.. Ведь к тебе, кажется, пришли два мальчика?
- Мама, ну что вы, право: "поссорился, поссорился"… С кем это я когда ссорился?
Дверь неслышно приоткрылась. На пороге, к величайшему изумлению Саши, стояла медсестра из поликлиники имени Софьи Перовской. Эта сестра (когда Саша был болен гриппом) дважды ставила ему банки.
- Здравствуйте, - сказал Саша смущенно. - А я вас помню, вы у нас были.
- Да, да, - рассеянно ответила она (конечно, разве возможно упомнить всех мальчиков, которым ставишь банки!).
Мать товарища (медсестра из поликлиники Софьи Перовской) была худощавой, немолодой. Но в ее худом лице было что-то милое, ласково-терпеливое, и можно было легко догадаться, что она вырастила много сыновей и всех вроде Вальки - охотников до голубей, футбола и домашней электрификации.
Она улыбнулась Саше усталой и доброй улыбкой.
- Заходи к Валюшке, - сказала она. - Теперь я вспомнила. Как-то на улице я встретила твою мамашу. Передавай ей привет.
- Спасибо, передам, - серьезно ответил Саша.
Мать товарища вышла из комнаты. Саша задумчиво сел к столу.
- А на чем мы остановились? - спросил он.
- На логарифмах, - ответил Кузнецов.
- Так вот, я должен тебе сказать, что, по-моему, когда делаешь не совсем свое - а у меня с геометрией, если правду сказать, и до сих пор еще нелады, - так вот, если все-таки заставишь себя и наконец почувствуешь, что удается, что ты справился, ну продрался, что ли… я не могу объяснить… это как будто бы ты… ну, я не знаю, выиграл, что ли, шахматную партию у Ботвинника… А главное, не говори себе: "Я не могу, я не могу"… И… и кроме того, если хочешь знать, без препятствий неинтересно. Я понял это еще в пятом классе. Это же, подумай сам, как в сказке с драконом. Для того чтобы убить дракона, добыть сокровища и жениться, ну там, на красавице, надо преодолеть очень много всяких препятствий. А если бы их не было, так никто бы и читать не стал…
Кузнецов неожиданно засмеялся.
- Это пожалуй! - сказал он, почесав затылок.
- Ну вот видишь!
И Саше вдруг стало весело, как будто он обыграл Ботвинника. Вот оно что значит: "открой ему эту дверь"! Молодчина Александр Львович! Уж скажет так скажет!
- И я тебе прямо заявляю, - продолжал он, широко улыбаясь: - я не могу примириться с мыслью, что чего-нибудь да не одолею…
Кузнецов чуть-чуть насмешливо, но все-таки с интересом взглянул на него, но Саша этого не заметил.
- Вот, например, когда я пришел первый раз в Музей Петра Первого, - продолжал он, - мне стало страшно так много было кругом непонятного, трудного, ну, в общем, совсем не для нас, а только для взрослых, для ученых. Но я все-таки начал ходить, и Озеровский мне помог.
- Да, Озеровский - он ничего, - сказал одобрительно Кузнецов.
И вдруг Саша, ни с того ни с сего схватив со стула какую-то книжку по математике, решительно перешел к делу.
- Вот это ты по-настоящему изучаешь, - сказал он и постучал пальцем по переплету, - а вон то просто учишь: отсюда - досюда. Вот тебе и неинтересно… Да, между прочим, ты думаешь, что тебя примут на физико-математический факультет без знания английского? Ничуть не бывало! Здесь дело не в золотой медали и не в пятерке. Тебя вообще не примут без знания какого-нибудь языка.
Кузнецов задумался.
- Александр, умеешь по правде?
- Могу.
- Ну так вот: ты пришел ко мне, как звеньевой, поговорить об успеваемости, ведь так?
- Честное слово, нет… - растерянно сказал Саша.
- Ну тогда тебя, значит, ребята прислали…
- Никто меня не присылал, - твердо и уверенно сказал Саша.
- А ну, посмотри в глаза.
Саша серьезно, чуть вытаращив глаза, посмотрел в глаза Кузнецову (он мог, не сморгнув, смотреть в глаза товарища: его решительно никто не присылал).
- Пентюх! - сказал Кузнецов и толкнул Сашу в грудь.
- Олух! - ответил Саша и поддал Кузнецову в бок.
Засмеялись и постояли опять, напряженно вглядываясь в глаза друг другу.