* * *
В класс вошла Елизавета Николаевна. Вошла старческой, чуть суетливой походкой, сказала:
- Здравствуйте, ребята! - и прошла, ни на кого не глядя, к своему месту.
По классу будто ветер пробежал - раздался одновременный однозвучный шорох, дружный стукоток каблуков. Мальчики встали.
- Садитесь! - сказала Елизавета Николаевна.
Заскрипели скамейки. Откинулись кое-где крышки парт и с шумом захлопнулись.
- Тише! - сказала Елизавета Николаевна, не поднимая глаз. - Тише! Как-то шумно очень, ребята.
Так она сказала и легонько поморщилась, прислушиваясь не то к движению и шуму класса, не то к своим собственным мыслям.
- Да, так на чем же мы в прошлый раз остановились? - спросила она.
- На Лермонтове! - басом ответил Семенчук с задней парты. - "Песню про купца Калашникова" читали.
- Совершенно верно, - сказала она и снова кивнула головой.
В классе воцарилась мгновенно глубокая тишина - учительница раскрыла журнал.
- Кардашев! - будто слегка удивившись чему-то, сказала Елизавета Николаевна.
С третьей парты поднялся Кардашев и прошел по узкому коридору между партами, одергивая на ходу гимнастерку. Прошел, остановился, стал подле учительницы - худой, черноголовый, прямой, как карандаш. Переступая с ноги на ногу, он осторожно кашлянул.
Елизавета Николаевна посмотрела на него, слегка склонив голову, внимательно и задумчиво.
Кардашев метнул быстрый взгляд на Петровского, и Петровский ответил ему чуть заметным кивком.
Впрочем, не только один Саша - все знали, что эта задумчивость Елизаветы Николаевны предвещает какой-то сложный и не совсем обычный вопрос.
- Скажи-ка мне, Кардашев, - сказала наконец Елизавета Николаевна медленно, - что ты видишь общего в "Песне о купце Калашникове" с народными былинами и какая между ними разница?
Кардашев сдвинул брови и вытянул губы трубочкой - он думал. Потом тряхнул головой и начал отвечать.
- Хорошо, Кардашев, - одобрительно сказала она.
Кардашев заговорил еще громче, отчетливее, быстрее - он чувствовал сдержанный напор класса, плотину тишины, готовую каждую минуту прорваться шопотом и вздохами: "Ведь он же не так сказал, Елизавета Николаевна! Он же не все сказал!"
- Не спеши, не спеши, Кардашев! - остановила его Елизавета Николаевна, искоса поглядев на класс.
И одного взгляда ее, брошенного вскользь на передние парты, было достаточно, чтобы мальчики притихли, сдаваясь.
И вот, когда наконец Кардашев закончил словами: "Белинский говорит, что поэма Лермонтова "создание столько же художественное, сколько и народное", Елизавета Николаевна просияла.
Все знали, что она очень любит Белинского и что если, отвечая урок, человеку удастся сослаться на великого критика или ввернуть кстати какую-нибудь цитату из его статьи, - пятерка обеспечена. И Елизавета Николаевна в самом деле поставила Кардашеву пятерку.
- Отлично, Кардашев! Садись. Кто хочет добавить, ребята?
Над партами, словно молодые ветки, поднялись руки. Каждому хотелось сказать что-нибудь, у каждого были по этому поводу свои мысли и соображения.
Она не мешала им говорить. Она была довольна, больше того - она была счастлива.
Легким движением карандаша, протянутым то вправо, то влево, Елизавета Николаевна предоставляла мальчикам слово:
- Ну?.. Кто еще?
Класс был, что называется, мобилизован. В классе стоял то легкий шумок, то напряженная тишина. Но слух, слух учителя, не смел отдаться краткому счастью успокоительной тишины: необъяснимым шестым чувством опытного педагога она улавливала за нею знакомый звук готовых слишком бурно зазвучать голосов.
Тогда Елизавета Николаевна мягко поворачивалась в ту сторону, где было особенно тревожно, и либо едва приметным движением удерживала нарастающий шум, либо, улыбаясь, говорила:
- Ну, ну, если уж нет терпения подождать, скажи первым ты.
И опять в классе устанавливался тот живой - не внешний, а внутренний порядок, который она так любила.
Она преподавала в четырех шестых классах. Все четыре были разные, не похожие друг на друга. Каждый из них требовал всех ее сил, внимания, находчивости.
Давно уже перестала Елизавета Николаевна ощущать в спине тот страшный, не забытый ею холодок, когда она стояла в первые годы учительства, такая молодая, тоненькая, совсем одна, перед этим могучим существом - классом.
С тех пор она узнала, что уроки бывают счастливые - легкие, удачливые уроки, узнала, что уроки бывают трудные, лишенные вдохновения и полета, что у каждого мальчика и девочки свой характер и склад ума, который надо угадать и почувствовать еще раньше, чем изучишь и поймешь его вполне. Дети… Ученики… Она умела помнить их всех по именам, умела помнить множество лиц, голосов, почерков. Она отдала своему делу всю жизнь - молодость, зрелость, но зато проверенный друг - опыт стоял теперь за ее плечами. И как же верно он служил ей!
Сегодня все было хорошо. Она спокойно ходила по классу, все видя и ничего не желая замечать, слушая и не слушая (однако все слыша), глядела в окошко и вдруг оборачивалась, усмиряя, подбадривая, покачивая головой, управляя классом, как искуснейший дирижер, который одним движением руки то вызывает в оркестре оживление, то усмиряет вызванную им бурю звуков.
Мальчику давно уже перешли от сравнения "Песни про купца Калашникова" с народными былинами на характеристики героев.
Поняли… Отлично! Уловили и склад старинной русской речи, и богатырскую силу народа, о которой рассказывалось в "Песне", и широту размаха его чувств в любви, отчаянии, боли, ревности.
Посветлев, став неузнаваемо молодой, она улыбалась ребятам.
Но вот голоса стихли.
- Всё? - спросила она.
Ей не ответили.
Тогда, остановившись у столика, она открыла книжку, которую вынула из старенького портфеля с серебряной монограммой (подарок выпускников).
- Лучше, чем говорит об этой "Песне" Виссарион Григорьевич Белинский, мне все равно не сказать, - начала Елизавета Николаевна, - поэтому я вам просто прочитаю, ребята, отрывок из его статьи.
Мальчики с улыбкой переглянулись. Однако когда она стала читать об Иване Грозном, облик которого еще жив в преданиях и фантазии народа: "Его колоссальная фигура с головы до ног облита страшным величием, нестерпимым блеском ужасающей поэзии", когда она привела слова о Кирибеевиче, о силе его неукротимых страстей, о разгуле его отчаяния, сказала о купце Калашникове, одной из тех сдержанных русских, упругих натур, которые мягки и терпеливы, но только до поры до времени, - лица у всех сделались серьезными. Она заметила, что мальчики что-то записывают в тетради и только один оставался безучастным. С самого начала урока, видимо присутствуя на нем, Даня Яковлев был на самом деле очень-очень далеко. Он читал книжку, держа ее на коленях под партой.
- Яковлев, - сказала Елизавета Николаевна, - отдай мне, пожалуйста, твою книжку… Ах, вот как? Раскопки под Киевом? Ну что ж, тоже русская старина. А теперь покажи-ка твою тетрадь с домашними заданиями.
Опустив глаза, он протянул ей тетрадь.
На сегодня было задано - указать, какие картины быта XVI века изображены в трех главах "Песни", и придумать для каждой картины особое заглавие.
Ничего похожего Елизавета Николаевна в тетради Яковлева не обнаружила.
- Ну, а что было задано к прошлому уроку, Яковлев?
Он молчал.
- Садись, - тихо и огорченно сказала она, и ее сморщенная, чуть-чуть дрожащая рука осторожно вывела в журнале двойку.
Яковлев сел. Раздался звонок.
Захлопали парты, задвигались с новой энергией ноги под партами, зарокотали громко и тихо со всех сторон голоса.
- Тише! - строго сказала Елизавета Николаевна и постучала карандашом об учительский стол. - Урок еще не закончен. Педагог еще в классе, ребята.
На одно мгновение голоса утихли. Она взяла со стола журнал, кивнула мальчикам и пошла к двери.
* * *
- Яковлев! - сказал Александр Львович, улучив минуту, когда они остались в классе одни. - Мне кажется, что вы давно уже собираетесь мне что-то сказать.
Так он всегда начинал, когда хотел, чтобы кто-нибудь из ребят признал свою вину. Даня, заморгав глазами, виновато посмотрел на классного руководителя. Тот небрежно держал журнал, лицо у него было такое, как будто он видит Даню насквозь.
"Всё знает! - в отчаянии подумал Даня. - И про археологию и про все. А может быть, даже про сковородки и ступку".
- Александр Львович, - сказал он дрогнувшим голосом, - ну что я вам должен сказать? Ведь вы же и так все знаете.
- Ага, - философски ответил учитель. - Хорошо. В таком случае, давайте не будем возвращаться к прошлому. Поговорим о будущем. Идет?
- Идет, - с облегчением сказал Даня.
Александр Львович сейчас же положил свободную от журнала руку на Данино плечо. Они стояли так близко один от другого, что Данин лоб почти касался подбородка учителя. Стояли близко и были похожи на двух приятелей разного возраста. Мальчик даже подумал о том, что не будь Александр Львович его классным руководителем, а познакомься они, ну, скажем, на даче, то, наверно, сильно и совсем иначе бы подружились. Может быть, даже стали кататься попеременке на чьем-нибудь велосипеде или мотоцикле, если бы у Александра Львовича был мотоцикл.
Но тут не было мотоцикла, и Александр Львович не был его соседом по даче, он был его классным руководителем, а Даня только что получил двойку по литературе.
- Что, - спросил с насмешливой нежностью Александр Львович, - опять задумались?
"Не особенно сердится!" - решил Даня, быстро возвращаясь с дачи обратно в класс.
- Я думал про мотоцикл, Александр Львович. Про то, что вы, наверно, любите кататься на мотоцикле.
Александр Львович был, в свою очередь, поражен. Он засмеялся.
- Не скрою, Даня, два раза в жизни я действительно катался на мотоцикле. Не как водитель - жаль тебя разочаровывать, а как пассажир. Это было в Германии. Мы проехали на мотоцикле от Берлина до Лейпцига, а потом от Лейпцига до Берлина.
(Все в порядке, опять перешел на "ты".)
- Расскажите! - с загоревшимися глазами попросил Даня.
Разговор был на полном ходу. Александр Львович готовился рассказать о поездке на мотоцикле из Берлина до Лейпцига и обратно, а Даня - послушать, как вдруг открылась дверь класса и в щели показалась Сашина голова.
- Ты что… ты сегодня вообще не пойдешь домой? - сказал он с разбегу. И вдруг понял, что рядом с Даней стоит учитель.
- Несколько позже, Петровский, - ответил вместо Дани Александр Львович. - Не ждите, встретитесь вечером.
"Прорабатывает…" - в смятении подумал Саша и не ушел, а присел на скамейку около раздевалки и приготовился ждать товарища хоть до завтрашнего утра.
А разговор о поездке на мотоцикле, прерванный вторжением Саши, так и не состоялся. Они молча поглядывали друг на друга; один держал портфель, которым водил в задумчивости по крышке парты, другой - журнал.
- Видишь ли, - сказал наконец Александр Львович, останавливая Данину руку и положив на парту классный журнал, - я давно уже собираюсь кое о чем тебя спросить… Скажи, пожалуйста… помнится, ты написал письмо в райсовет? Так вот, если тебя до того сильно задела плохая успеваемость Леки, что это стало для тебя твоим личным делом, то почему тебя не огорчают плохие оценки других ребят? Ну… ну, например, Кузнецова? (Ни слова о Даниной двойке по литературе!) А вот почему, если хочешь знать, - не глядя на растерявшегося Яковлева, продолжал Александр Львович. - Потому, что ты дружишь только с Сашей Петровским. Все остальное тебя не касается. Затруднения Калитиных ты заметил совершенно случайно. ("Ни слова о двойке!")
- Не спорю, твой выбор хорош, - продолжал задумчиво Александр Львович. - Саша сердечный, искренний человек. Хороший товарищ. Меня лично глубоко трогает твоя дружба с Петровским. В ней, в ее горячности, в ее, ну скажем, прямо какой-то взаимной самоотверженности я вижу залог больших и искренних чувств. Ну вспомни-ка, например, о дружбе Герцена и Огарева, зародившейся в ранней юности. - Александр Львович прошелся по классу. - Ты читал "Былое и думы"? Читал начало? Ну что ж… А правда великолепно? И все-таки я хочу сказать, что тогда были другие обстоятельства, другие времена. Былое, как-никак… Короче: я хотел еще разок с тобой поговорить именно о дружбе. Да, о дружбе и о товариществе. Не удивляйся! Я верю, что это чувство в тебе очень сильно развито, иначе не стал бы и начинать разговор…
Александр Львович вдруг остановился у парты и сурово, даже как бы сердито взглянул на Даню.
- Стыдно, Яковлев! ("Сейчас заговорит о двойке!") Стыдно!.. У тебя большие способности к языкам. В частности, ну скажем, к английскому языку, а вот, например, у Кузнецова этих способностей нет, английский ему дается с трудом. И что же? Ты не подумал помочь товарищу!
- Но ведь у меня же у самого по-английски тройка! - вне себя сказал Даня.
"Нет, лучше бы он ругал меня, чем устраивать эту комедию!"
Но Александр Львович был вполне серьезен.
- Стыдно, Яковлев, - повторил он. - Очень стыдно быть равнодушным к беде товарища. Одним словом, я поручаю тебе Кузнецова, подтяни его по английскому языку.
- Чего?..
- Ведь у тебя же развито чувство товарищества, так? Я наблюдал это много раз. Ты умеешь, если захочешь… ого, еще как умеешь быть настоящим товарищем! Давай-ка вот как с тобой условимся: ты приступаешь к занятиям с Кузнецовым с сегодняшнего же дня… ну ладно, с завтрашнего. Но учти: до сих пор он любил только математику и технику. Тут у него и вдохновение, и трудолюбие, и любопытство. А к языкам, истории, географии он относится по-ребячески: не изучает, а учит отсюда - досюда. Ты должен как-то открыть для него эту дверь… Как? Да надо ли тебе советовать? Ты человек изобретательный. Но предупреждаю об одном: действуя формально, тут ничего не возьмешь. Надо это сделать как свое дело. Для себя, а не для него. Понятно?
- Понятно! - ответил польщенный Даня.
- Ладно. Иди.
Просто чудо! Двойкой Александр Львович его так и не попрекнул!
* * *
Дане и в голову не приходило, сколько на самом деле думал Александр Львович о его двойке.
"Что же мне с ним делать? - повторял себе накануне молодой учитель, расхаживая по комнате из угла в угол. - Как открыть ему эту дверь? Как заставить такого способного парнишку заниматься соответственно его способностям?"
Ничего не надумавши, он, как всегда, обратился за советом и помощью к своему учителю Макаренко.
Александр Львович вспомнил, что, перевоспитывая в трудовой колонии подростка-вора, Макаренко проявил к нему высокое доверие и послал совсем одного в город за деньгами.
Так поступил со своим учеником Макаренко. Так поступит и он, Александр Львович, с нерадивым учеником Яковлевым. Он доверит ему важное дело: помощь товарищу.
Задумано - сделано.
Посмотрим теперь, что из этого получится.
Глава VIII
- Ну что? Да говори же! - шопотом сказал Саша. - Ну?.. Кого? Отца или мать?
- Не понимаю! - с деланым удивлением ответил Даня. - При чем тут отец и при чем тут мать? О них и разговора не было. Он просто просил меня подтянуть по английскому Кузнецова.
Теперь уже пришла очередь удивляться Саше:
- Как это так - "подтянуть"? И почему же именно тебя?
- Ему видней, он учитель, - небрежно ответил Даня. - "Подтяни-ка мне, - говорит, - Яковлев, по английскому языку Кузнецова. Открой, - говорит, - ему эту дверь".
- Какую дверь? Ты рехнулся?
- Ну я, разумеется, подумал и дал ответ положительный. Неудобно было отказывать. "Открой, - говорит, - Данила, убедительно тебя прошу, перед ним эту дверь. Он, понимаешь, как маленький. Не изучает, а учит отсюда - досюда. Вот ему и неинтересно".
- Хорошо, а ты… что ты ему на это сказал?
- Я?.. Ну, я сперва тоже не совсем понял, а потом успокоил его, конечно. Можете, говорю, на нас положиться…
- To-есть на кого же это "на нас"?
- Здрасте! Чего тут не понимать? На тебя и на меня, ясное дело. В общем, давай-ка сбегаем сейчас к Кузнецову.
- Давай… - растерянно ответил Саша. - Нет, но неужели так и сказал: "Подтяни Кузнецова"?
- Не веришь? Хорошо, пусть я сейчас на этом месте провалюсь, если вру! Так и сказал: "подтяни", "не изучает, а учит", "открой ему эту дверь". Вот тебе, если хочешь, пионерское под салютом!
И, быстро одевшись, товарищи побежали подтягивать Кузнецова.