Вышел на середину зала тот самый мальчик, которого с таким любопытством рассматривала сегодня исподтишка Галина Андреевна. Казалось, он едва дождался, чтоб его вызвали. Пока прыгали другие ребята, лицо его, руки, глаза выражали высшую степень нетерпения. Рот был полуоткрыт. Было видно, что ему трудно устоять на месте, что он так и бросился бы вперед по первому слову Евгения Афанасьевича.
И вот наконец Евгений Афанасьевич сказал: "Яковлев!"
Яковлев не побежал, а прямо-таки ринулся на его зов. Он торопливо понесся в конец зала, повернулся и, не дав себе времени отдышаться, помчался к рейке. Подбежал, посмотрел вверх и вдруг остановился.
- Обратно, Яковлев, не суетитесь, - сказал Евгений Афанасьевич. - Не надо терять дыхание.
Яковлев возвратился обратно, повернулся, разбежался опять - и опять остановился перед рейкой. Остановился с таким отчаянным выражением лица, что Галине Андреевне стало его жалко.
- Еще раз! - сказал неумолимый Евгений Афанасьевич.
И все повторилось снова: стремительный бег и внезапная остановка.
В ряду молчали.
Отчаянное лицо Яковлева напомнило почему-то Галине Андреевне ее собственное детство, всю силу чувства - будь то радость, надежда или горе, которую в ту пору по всякому поводу испытывает человек.
Она отвела от мальчика глаза, чтобы не усилить его стыд и отчаяние. Ясное дело: когда такой конфуз случается при чужом человеке, это еще стыднее и мучительнее.
Стараясь не глядеть на Яковлева, она нечаянно посмотрела на сына и заметила, что Саша с волнением следит за товарищем, кивает ему, с досадой машет рукой, сжатой в кулак.
- Еще разок… Спокойно, спокойно, Яковлев, - повторил Евгений Афанасьевич. - Вот так. Молодец. Вперед…
Но Яковлев останавливался снова и снова.
Наконец в ряду ребят послышался долго сдерживаемый смех.
Как ей хотелось вмешаться, объяснить, положить конец этой детской жестокости!
Вмешаться?.. Но как? Что она скажет? Ведь она всего только дежурная мамаша…
- На место, Яковлев… Ребята, - сказал Евгений Афанасьевич, - сколько раз надо напоминать, что вы на уроке? Это обычная тренировка. Смеяться решительно не над чем. Так вот, несколько слов о тренаже… - Чуть покачиваясь, он прошел перед рядом мальчиков, мягко ступая физкультурными тапочками. - Как вы полагаете, от чего главным образом зависит удача прыжка?
Он помолчал, ожидая ответа.
- От роста? - сказал вопросительно чей-то голос.
Евгений Афанасьевич помотал головой.
- Совершенно не зависит, - сказал он. - Вы это сами видели сегодня. Семенчук прыгает неважно, хотя он чуть ли не больше меня. А Левченков не прыгает совсем и предпочитает проползать под рейкой.
В шеренге опять засмеялись. Но Евгений Афанасьевич нахмурил брови, и смех утих.
- А ведь бывают и такие малыши, - он показал рукой от пола, какие именно бывают малыши, - а прыгают, и, можно сказать, отлично прыгают. Успех прыжка зависит, разумеется, от уменья, от ловкости, но более всего - от смелости. Недаром пловцов учат прыгать с вышки и нырять с открытыми глазами. Их учат, так сказать, не бояться, учат управлять своим воображением. Значит, учась брать препятствие, вы тренируете тем самым волю. Стоит только оробеть, усомниться, заколебаться - и вы теряете уверенность в себе, перестаете быть храбрыми, утрачиваете решимость. Ясно?
Мальчики слушали эту речь довольно рассеянно - они устали. И только одно детское лицо опять поразило Галину Андреевну страстной напряженностью своего выражения. Это было лицо Яковлева - незнакомого ей до сих пор Сашиного товарища. Рот у него был полуоткрыт, глаза впились в Евгения Афанасьевича.
Раздался звонок. Мальчики, шумя, пошли в раздевалку.
Пошла к выходу и Галина Андреевна. Но перед тем как выйти из зала, она обернулась. Яковлев, ее Саша и очкастый поэт Денисов стояли у окна. Яковлев - с опущенной головой. В руках он держал куртку. Саша что-то сердито ему доказывал, как видно утешая.
Стенка против двери, где остановились мальчики, состояла из четырех широких оконных рам. Физкультурный зал, казалось, повис над городом. Сверху, с высоты пятого этажа, были видны голубоватые искры, брызжущие с трамвайных проводов, и тяжелые, могучие леса, обнимавшие соседнее, поврежденное войной здание. Людей на лесах не было видно, но часть охваченного лесами дома, обращенная к Невскому, уже была достроена - даже покрылась свежей штукатуркой. Край неба, видневшийся из окон, был розовый. Розовая полоса переходила в голубовато-лиловый цвет перламутра. Неожиданно свет раннего зимнего заката вошел в физкультурный зал, лизнул пол, коснулся брусков и рейки и уткнулся косым лучом в угол зала. Он захватил ребят, стоящих у стены, зажег пуговицы на куртке, которую все еще держал в руках Яковлев, пронизал очки на носу поэта Денисова и хохолок на макушке ее сына. Сверкнул и побежал дальше, дальше, по недавно окрашенным стенам, оживляя на мгновение все, что попадалось ему на пути.
Глава II
Галина Андреевна спустилась в кабинет директора, проглядывая на ходу заметки в своей записной книжечке. Ей никогда еще не приходилось беседовать с Иваном Ивановичем с глазу на глаз. Когда сына переводили в прошлом году в эту школу, с директором разговаривал ее муж.
Пройдя через канцелярию, Галина Андреевна постучала в дверь директорского кабинета и услышала оттуда короткое: "Прошу".
Она вошла. Директор слегка привстал.
- Здравствуйте, - сказала Галина Андреевна.
- Здравствуйте, - ответил Иван Иванович.
(По тому, как он взглянул на нее, она предположила, что он забыл, кто она такая. Естественно: в школе столько мальчиков, и у каждого есть кто-нибудь - мать, бабушка, тетка…)
- Садитесь. Простите, я сейчас, - сказал Иван Иванович.
Она прошла в глубину комнаты, села в кресло и приготовилась ждать.
Возле директорского стола стояли два старшеклассника. Одного из них она знала - это был Костя Джигучев, вожатый шестого класса "Б", того самого, где учился ее сын. Она была довольна, что у них такой вожатый. В Косте было то счастливое соединение взрослости и детства, которое так пленяет в шестнадцати-семнадцатилетних юношах: "мужская" сдержанность манер, взрослая вежливость и при этом ломкий голос, свежий румянец никогда еще не бритых щек, глаза как будто насторожившиеся, всегда готовые чему-то удивиться и обрадоваться, быстрый взгляд из-под золотых лохматых бровей, до того открытый, прямой и чистый, словно Косте было не семнадцать, а всего семь лет.
Второй мальчик показался ей совсем взрослым. "Может быть, даже десятиклассник", - с уважением подумала Галина Андреевна. (Здесь, в школе, она невольно начинала смотреть на этих "почти студентов" такими же глазами, какими глядел на них ее сын.)
- …В школе сто двадцать восемь, - монотонно продолжал Иван Иванович прерванный ее приходом разговор, - в школе сто двадцать восемь, Джигучев, организовали собственною радиостанцию для передачи последних школьных новостей… Интересно. Советую посмотреть. (Он говорил очень тихо, словно через силу. В его руке, зажатая между третьим и указательным пальцем, дымила папироса.) Диктор - свой. (Он подпер висок пальцем, и Галине Андреевне показалось, что дым идет прямо из его виска.)
- Хорошо, Иван Иванович, - ответил Джигучев. - Я посмотрю… мы посмотрим… Ну, а как же с маленькими?
- Маленькие тут ни при чем… - Подняв голову и прищурившись, Иван Иванович задумчиво посмотрел на дверь, как будто видел сквозь ее филенки, кто именно озорничал в коридоре во время перемен - большие, средние или маленькие. - Нет, маленькие, конечно, шумят, но не так, как ваши середнячки. А впрочем, я давно хотел спросить у вас, Костя, почему бы вам не выделить кого-нибудь из шестого "Б" для шефства над маленькими? Ну, кто там у вас умеет ладить с малышами?
- С малышами? - удивившись, переспросил Джигучев. - Я, право, как-то не задумывался…
Директор укоризненно покачал головой:
- Хорош вожатый - не знает своих пионеров!.. А вот, например, Иванов? Посоветуйтесь-ка с Зоей Николаевной, и мы этот разговор продолжим завтра, если не возражаете.
Нет, они не возражали.
Директор приподнялся, опершись рукой о стол. На столе была зажжена лампа, и Галина Андреевна отчетливо увидела его усталое, бледное лицо, крупную руку, прямой угол плеча. Он, словно нарочно, встал так, чтобы дать получше себя разглядеть Галине Андреевне.
Ей и раньше нетрудно было угадать по его военной выправке, по четкости движений, по напряженной пристальности взгляда, по двум рядам ленточек, приколотых к темной, хотя уже и не военного образца гимнастерке, и еще по чему-то неуловимому, что это недавний офицер. Но теперь она уже не сомневалась в этом. Ей почему-то казалось, что он был начальником штаба. Вот он сидит за столом, наскоро сколоченным из досок. Его голова склонилась над картой. Она даже увидела воротник его воображаемой расстегнутой шинели, седоватую щетину небритых щек, ремни, пересекающие гимнастерку… Потом увидела его шагающим во главе колонны, с этим вот взглядом - холодным, властным, честным и спокойным.
А впрочем, и не только военным - ей было легко представить его себе директором какого-нибудь большого завода, инженером, прорабом, начальником строительства. Но здесь, в школе, среди ребят?.. Нет, суховат, суров…
- Так, стало быть, продолжим этот разговор завтра, лучше всего на большой перемене, если не возражаете, - повторил Иван Иванович тихо, без всякого выражения в голосе.
Мальчики молча вышли из комнаты.
"Они, наверно, его боятся", - подумала Галина Андреевна.
- Прошу вас, - сказал директор вежливо, обернувшись к ней.
Она привстала со своего места, пересела в кресло напротив него, быстро вынула из сумки записную книжку и, торопясь, стала высказывать свои пожелания.
Он слушал, опустив глаза. Его лицо было до того неподвижно, что ей тяжело было говорить. Галина Андреевна торопилась, путалась и даже пропускала многое, что раньше казалось ей важным.
Отрываясь от записной книжки, она видела высокие взлизы на его седеющей голове и гладко прижатые к темени русые волосы.
- А в общем… в общем… в школе стало после ремонта очень хорошо, - торопливо закончила она. - Особенно в физкультурном зале.
Он поднял глаза:
- Да, кажется, получилось неплохо. Правда, зал нам удалось ввести в строй только к концу первой четверти. Не было стекольщиков… или, проще говоря, средств. Сам, грешным делом, вставлял стекла с девятиклассниками. Десятиклассников стараюсь не загружать… И, знаете, ребята оказались безрукие какие-то: стекла вставить не умеют, не умеют растереть замазку. Беда! Не научили их делать простое.
Он усмехнулся, и она увидела, что в глазах Ивана Ивановича зажглось какое-то неожиданное оживление. Голос стал громче и не такой размеренный. Было ясно: он рад, что она заметила отремонтированный зал.
- …И… и еще, - слегка ободрившись, продолжала Галина Андреевна: - во время уроков я позволила себе немного походить по коридорам… и вот, может быть, это пустяки, частность, но так радует эта свежесть, чистота, уют… Я даже затрудняюсь объяснить, от чего зависит это ощущение. Я бы сказала: в школе у вас появилась какая-то деловитая парадность. Мне кажется, ребятам будет просто жалко пачкать такие стены…
- Вы заметили? - сказал он, внезапно вставая. - Нам повезло. Такой, понимаете ли, мастер малярного дела попался… артист! Я наслаждение получил, когда он мне тут рассказывал, какой где колер нужно пустить. Красивое - обязывает. Метро московское как люди берегут! А почему? Красиво! Любят и гордятся. - Он прошел по комнате, поскрипывая сапогами. - Гордятся и любят!
И вдруг Иван Иванович остановился и круто повернулся к ней:
- А как ваш мальчик? Мы им довольны, надо сказать.
Стало быть, он знал, кто она такая, и помнил ее мальчика?
Она немного растерялась от неожиданности, густо порозовела и положила обратно на стол записную книжку.
- Мой мальчик? Он… очень хорошо… Все хорошо. Спасибо. Большое спасибо! Муж давно говорил, что его нужно перевести из прежней школы в другую. Очевидно, была ошибка в том, что мы, отдавая его в сто тридцатую, рассказали о нем все. Это, конечно, вызывало интерес у товарищей, может быть самый лучший, сочувственный интерес, но все-таки все время напоминало ему о том, что он пережил… И о том, что… ну, как бы это сказать… что его семейное положение отличает его от большинства его сверстников.
- Да, да… возможно, возможно… - ответил Иван Иванович. - Сколько мальчику было лет, когда вы разыскали его?
- Когда он остался без матери, ему было лет шесть. Но я… я, к сожалению, нашла его не сразу.
- А своих детей у вас нет? И не было?
- Нет.
- Значит, он у вас, ну, скажем, лет шесть примерно?
Она кивнула.
- Хорошо растите сына, Галина Андреевна.
Она удивилась: вот как, он даже помнит, как ее зовут!
- Да, да… А ведь задача вам досталась не легкая. Когда усыновляют ребенка двух-трех лет - много проще. А этот период роста и родным матерям другой раз дается трудновато.
- Нет, мне не трудно… я бы не сказала, что трудно…
Галина Андреевна задумалась, как будто пристально вглядываясь в свою домашнюю жизнь.
- Нет, не трудно. Даже легко, - решительно повторила она.
Он посмотрел на нее с живым и непритворным любопытством:
- В самом деле? Но будьте готовы к тому, что каждый день может принести вам какую-нибудь неожиданность. Тогда от вас потребуется и терпение, и проницательность, и находчивость. Отрочество!.. Самое сложное время. В отрочестве просыпается первое критическое сознание человека. Это, так сказать, пора первых дерзаний, доходящих другой раз до крайностей… Рост - не лестница: ступенька, еще ступенька - и благополучно добрался до верха. Нет. Другой раз срываются… И часто старший чувствует себя беспомощным, не знает, как и подступиться к подростку. Но вы растите сына хорошо… Человеку и вообще-то полагается разнообразное счастье, особенно человеку растущему. А ваш, мне кажется, получает большой, основательный паек внимания, впечатлений, серьезных и дружеских чувств.
Зазвонил телефон. Он снял трубку:
- Вы у себя? Я позвоню потом.
- Простите, - сказала Галина Андреевна поднимаясь. - Я отняла у вас пропасть времени.
Он энергично покачал головой:
- Нет, нет, это важный разговор. Мальчик ведь не только ваш, но и наш. А разумная, крепкая семья для нас большая опора.
Не находя слов, взволнованная и обрадованная, Галина Андреевна поспешно укладывала в сумочку записную книжку и оправляла на шее шарф.
- А все-таки, если будет трудно, приходите.
- Непременно, - ответила она, протягивая ему руку. - Непременно. - И чтобы не сказать слишком много, поспешно пошла к двери.
А он, словно не желая заметить ее волнение, говорил, провожая ее, уже о другом, успокоительно и шутливо:
- Застелим, застелим коридоры дорожками. Средств, знаете ли, пока маловато. Но все со временем образуется. И маты будем обязательно выбивать, уж вы на этот счет и не сомневайтесь. Будем, будем выбивать. Спасибо за справедливое замечание.
На слове "спасибо" он раскрыл дверь, и она переступила через порог. Он постоял, глядя, как она идет через канцелярию. Потом вернулся к себе в кабинет и сел у стола, рассеянно вертя в руке карандаш.
Носилось перед ним ее темное, колыхавшееся от ходьбы платье, ее мягко очерченный, слегка выдающийся вперед подбородок, белые, крупные руки и тоненькое детское колечко на мизинце левой руки. Он видел ее обтянутый нежной кожей, уже начавший стареть лоб, покрытый первыми морщинками… И старался представить себе эту голову то прикрытой темным крестьянским платком, - какой носила его мать, - то военной пилоткой женщины-инженера - начальника связи штаба, то белой шапочкой хирурга. Лицо не теряло от этого своего доброго обаяния. Напротив. Оно глядело из-под пилотки, косынки, хирургической шапочки торжествующе простое, немного грустное и нежное, как олицетворенное материнство.
Прошла минута, другая…
- Иван Иванович, - позвали из канцелярии, - вас просят к телефону.
Он даже слегка вздрогнул - так трудно ему было оторваться от своих мыслей. Вздрогнул и пошел чуть-чуть сутулясь, все еще думая о чем-то своем, давно забытом. О чем?
О детстве… О собственной матери…
Глава III
Урок физкультуры был в этот день последним. Яковлев мог бы идти домой, но у Саши Петровского еще было дело: Зоя Николаевна, старшая вожатая, велела всем председателям отрядов и звеньевым собраться сегодня в пионерской комнате. "Минут на пятнадцать, - сказала она, - больше я вас не задержу".
Так или иначе, пятнадцать или десять минут, но уйти вместе мальчикам было нельзя.
- А что, если я пойду с тобой? - спросил Даня Яковлев.
- Ясно, идем, - ответил Саша. - Ведь это же ненадолго.
Пока Саша медленно одевался, потом долго говорил о чем-то с Кардашевым - председателем совета отряда, Даня стоял, повернувшись спиной к залу, и внимательно смотрел в окошко. Он прислонился к окну лбом; стекло покрылось паром от его дыхания и сделалось тусклым.
Внизу все жило и двигалось. Вот прошла по двору Сашина мама, которая только что видела, как он оскандалился на физкультуре. Постояла, глядя на школьную дверь, должно быть поджидая Сашу, но не дождалась и медленно пошла к воротам. Потом пробежали ребята… Дальше, за решетчатой оградой двора, виднелась улица. Как заводные игрушки, бегали трамваи и машины, зажигался на углах свет - то красный, то зеленый, то желтый.
Еще недавно, совсем недавно было все так хорошо… А потом… Что потом? Случилось вот это… Но что же "это"? То, от чего все испортилось?
Даня Яковлев считал себя человеком отважным, хотя никогда не имел случая в этом убедиться. Он считал себя готовым на любой подвиг, презирал трусов и строго их за это судил.
И вот сегодня оказалось, что в таком простом деле, как прыжок через рейку, он проявил нерешительность, робость, проще говоря - трусость.
"Нет, не может быть! Не трусость… Неужели трусость? - говорил себе Даня, стоя у окна физкультурки. - Просто это так, случайно… Что "случайно"? Струсил?"
Правда, он знал, что у него есть такое особенное свойство - вдруг очень, очень ясно себе что-нибудь вообразить. Вообразить совершенно некстати.
Ну вот, например, если он проходил мимо колючей проволоки, ему вдруг виделось, что железные ржавые зубчики прошлись по его щеке. Он видел это до того отчетливо, что хватался за щеку, как будто щупая оставшуюся глубокую царапину. Он мог себе вдруг вообразить, когда спускался с лестницы, что оступается, падает - и не как-нибудь, а лицом вниз…
Так было и сегодня на физкультуре.
Неизвестно почему, подбежав к рейке, он вдруг представил себе, что сейчас зацепится за нее обеими ногами и вместе с ней полетит на тюфяк. Он даже почувствовал уже еканье в животе, а в ушах - звон.
Может быть, это и не было трусостью, но уж, во всяком случае, и не было храбростью. Ведь храбрость - это… Гм… А что такое, в сущности, храбрость?
Храбрый человек - это тот, кто умеет забывать о себе. Когда Саша Матросов закрыл собою дзот, он, наверно, совсем забыл про себя, забыл о том, что его через минуту не будет. Разве об этом думает герой, который совершает подвиг? Разве о себе думал Данин старший брат, сержант Аркадий Яковлев, когда горел его танк?